Глава LIII. Макс Штирнер. Его общее мировоззрение

Тот философский нигилизм, отрицание высших абсолютных ценностей, которые ведут свое происхождение от философской реакции и пролагают себе путь через Фейербаха, одной стороной своей выразился в Марксе, другой же — в Штирнере.

Штирнер есть интересный и яркий представитель индивидуалистического анархизма, основывающегося на отрицании высших абсолютных ценностей. Штирнер тоже есть порождение философской реакции и хотя в своих основных философских посылках приближается к Марксу, но в то же время совершенно непримиримо противостоит ему в выводах, поэтому чрезвычайно интересно сопоставить их учения.

Штирнер долгое время принадлежал к числу забытых писателей; первое издание его всемирно известного теперь сочинения «Единственный и его собственность», вышедшее в 1844 г. в 1000 экземплярах не разошлось до самых последних лет, когда оно вновь появилось в дешевом издании «Реклама». В России в настоящее время эта книга в моде и уже имеется в русском переводе.

Иоганн Каспар Шмидт (настоящая фамилия Штирнера) родился в 1806 г. в Байрейте, учился в Берлинском и Эрлангенском университетах и по окончании курса думал посвятить себя преподаванию в разных учебных заведениях, но сделался только учителем в частной женской школе–гимназии и то не на долгое время. Выйдя оттуда, он жил в качестве частного лица в безвестности, и вообще так мало известно об его жизни, что один из самых знаменитых его поклонников, Маккай, искавший всюду данных биографии Штирнера, почти ничего не мог отыскать. Не сохранилось даже портрета Штирнера, и в особенности последние годы его жизни покрыты глубоким мраком. Этот человек, которому принадлежит несомненно одна из самых оригинальных, а вместе и самых парадоксальных, книг XIX века, остается в какой–то загадочной тени. В 40–х годах, живя в Берлине, Штирнер познакомился с кружком радикальных интеллигентов того времени, называвшим себя кружком независимых. Этот кружок собирался, по немецкому обычаю, в винном погребке Гиппеля, где бывали довольно видные писатели этой эпохи, в том числе Бруно Бауэр, Руге, а также, хотя и недолго, Маркс и Энгельс. В этой атмосфере свободомыслящих и радикалов и вырос его «Единственный и его собственность», появившийся в свет в 1844 г. После выхода этой книги Штирнер прожил еще до 1856 г., но если не считать одной компилятивной работы и двух переводов — Адама Смита и Сэя, его литературная деятельность ограничилась двумя полемическими заметками; он перестал писать, удалился от общественной деятельности, революционный год не вызвал в нем никакой реакции, и в личном отношении это время было крайне тяжело для него, потому что он борется с материальной нуждой, стараясь ее победить, пытается завести молочную ферму, чтобы торговать молоком, но прогорает, преследуется за долги, переезжает с квартиры на квартиру, и так незаметно кончается его жизнь, жизнь «единственного», бросающего вызов небу и земле. В настоящее время Штирнер извлечен из того забвения, в котором находился. В значительной степени интерес к нему был пробужден благодаря некоторому сходству его с Ницше, с другой стороны, интерес к Штирнеру связан с развитием анархических идей, которое вообще отмечается в последние годы. Вследствие этого учение Штирнера излагается в ряде произведений, посвященных истории анархизма, напр[имер], у Эльтцбахера, Ценкера, Кульчицкого и других.

Основной мотив в произведении Штирнера «Единственный и его собственность» таков: можно пойти как угодно далеко в отрицании сверхличных ценностей, можно, например, отрицать Бога, но признавать человечество; можно отрицать человечество, но признавать истину; можно отрицать истину, но признавать еще долг; можно отрицать долг, но признавать какую–нибудь обязанность по отношению к ближнему, все это еще, по мнению Штирнера, недостаточно радикально, — все это еще рабство. С этой точки зрения, для Штирнера совершенно безразлично, будет ли это рабство выражаться в признании Бога или человечества, так что Фейербах является для Штирнера настолько же христианином, насколько и прямые сторонники христианства. Человечество или Бог для Штирнера совершенно одно и то же. Книга Штирнера есть попытка человеческой личности освободиться от всех ценностей, от всего, что выше «я» и вместе с этим не «я», это есть попытка сделать свое «я» Богом в самом буквальном, точном смысле слова, сделать свое «я» высшим и абсолютно свободным, ничем не связанным началом бытия. По отношению к этому «я» все, что существует, есть лишь средство, есть лишь собственность, и такое «я» становится абсолютным и единственным. Вот смысл этого, не сразу понятного заглавия книги Штирнера «Единственный и его собственность»: «единственный» — это я, а «его собственность» — это все остальное, весь мир.

Книга состоит из двух частей: первая называется «Человек» и содержит критику прошлого и современного человечества, вторая часть называется «Я», это — часть догматическая.

Первоначально Штирнер предполагал всю книгу озаглавить «Я» («Ich»). В предисловии Штирнер формулирует свою основную идею в следующих словах: «Ничто — вот на чем я утверждаю свое дело»[578]. «Чего же только не считать моим делом? — Прежде всего — доброе дело, затем — дело Божие, дело человечества, истину, свободу, гуманность, справедливость; далее — дело моего народа, моего государя, моей отчизны; наконец, дело духа и многое множество иных дел. Только мое собственное дело никогда не должно быть моим делом: “Долой эгоиста, помышляющего только о себе”»[579]. Против этого он бунтует и исследует каждую из этих высших ценностей, которые хотят сделать его делом, и постепенно одну за другой их отвергая, приходит к такому заключению: «И Бог, и человечество обосновали свое дело ни ничем, т. е. только на себе самих. Попробую и я гоже обосновать свое дело на себе самом, ибо, подобно Богу, тоже представляю отрицание всего остального, я тоже составляю мое все, я тоже — Единственный»[580]. «Божественное есть дело Бога, а человеческое — дело “человека”. Мое же дело не есть ни божественное, ни человеческое дело; оно не есть ни истина, ни благо, ни право, ни свобода; оно есть лишь мое дело, и это дело не есть общее дело; оно есть дело единственноеу как и Я сам Единственный. Мое я для меня всего дороже»[581]. Ясно уже из этого предисловия, что, с этой точки зрения, обесцениваются, можно сказать, летят кувырком все ценности, ранее выставлявшиеся, не только религиозные, но и гуманистические и социалистические. Фейербах с его гуманизмом так же, как и Маркс с его социализмом, так же, как и Бентам с его либерализмом, вообще всякие попытки связать человека с универсумом устраняются. Потому что само я провозглашается универсумом. В своей книге Штирнер и делает пересмотр этих ценностей с целью их окончательно устранить. Вы помните эпизод его столкновения с Фейербахом; он обвинял Фейербаха в благочестии, в том, что он, устранив христианство, оставил человечество и любовь к человечеству. В том же он упрекает и целый ряд других мыслителей; он восстает против всякой иерархии, которых видит множество. «Иерархия, — говорит Штирнер, — есть иго мысли, господство духа. Иерархиты мы и до сегодня, нас угнетает тот, кто опирается на мысль. Мысли, идеи — наша святыня»[582]. И потому — долой мысль.

Интересно остановиться на некоторых отдельных пунктах его критики, в особенности затрагивающих учение социализма. По отношению к социализму Штирнер оказывается столь же непримиримым, как по отношению к фейербаховскому гуманизму. Что выставляет в качестве высшей ценности социализм? — Общество, которое принудительной регламентацией труда гарантирует каждому достаточное средство существования, но «“общество”, — говорит Штирнер, — дающее нам все, есть только новый властитель, новый “дух”, новое “верховное существо”, облагающее нас “данями и службами”»[583]. На этом основании и это общество должно быть свергнуто свободным индивидом.

Нигилизм Штирнера простирается и дальше. Представление об истине, долге, справедливости он также по–своему истолковывает. Фейербах и вся его школа представляются Штирнеру угрожающими самовластию индивида. Штирнер говорит так: «Я отвечаю на вопрос Пилата: что есть истина? — Истина есть свободная мысль, свободная идея, свободный дух, истина есть то, что от тебя свободно, что не тебе принадлежит, что состоит не в твоей власти. Но истина есть также и все несамостоятельное, неличное, недействительное и бестелесное; истина не может выступать, как выступаешь ты, не может двигаться, изменяться, развиваться; истина ожидает и получает все от тебя, и существует благодаря тебе, ибо она существует лишь в твоей голове. Ты же соглашаешься, что истина есть мысль, но не всякая мысль истина или, как ты выражаешься, не всякая мысль есть воистину и действительно мысль. Но как ты измеряешь и познаешь мысль? — Твоим бессилием, именно тем, что ты не в силах одолеть ее. Если она тебя одолеет, воодушевит и увлечет, тогда ты считаешь ее истинной мыслью. Ее господство над тобой убеждает тебя в ее истине, и если она овладеет тобой, и ты будешь одержим ею, тогда ты чувствуешь себя хорошо, тогда ты обрел своего господина и хозяина. Пока ты доискивался истины, по чему тосковало твое сердце? — По твоему господину. Ты домогался не своей власти, а властителя и желал возвеличить владыку. Истина, милейший мой Пилат, — фамильярно обращается Штирнер к понтийскому правителю, — есть властелин, и все ищущие истину желают и прославляют господина»[584]. «Пока ты веруешь в истину, ты не веруешь в себя, и ты — слуга, религиозный человек. Ты один — истина, или, точнее говоря, ты — более чем истина, которая, по сравнению с тобой, ничто»[585]. Вот последовательный нигилизм; он не останавливается перед тем, чтобы истину уничтожить, потому что она угрожает самодержавию личности. Еще более, конечно, следует ожидать этого же относительно идеи добра. Штирнер отрицает всякое моральное призвание, всякое призвание, связанное с идеей рода, с признанием личности другого как ценности, с признанием вообще чего–либо, находящегося вне сферы самоутверждающегося я, обводящего вокруг себя как бы заколдованный круг, через который ничто не должно перейти. «Люди всегда считали себя обязанными указать мне назначение, вне моего я обретающееся, и, наконец, стали ждать, что я потребую себе человеческого, ибо я равно человеку. Это — волшебный круг христианства. Так точно и фихтевское “я” есть такое же вне моего я обретающееся существо, ибо таким “я” является каждый, и если лишь такое я наделено правами, тогда оно представляется абстрактным я, а не моим я. Я же представляюсь не одним из многих другихя, но своим собственным единым я: я — Единственный. Поэтому и все мои потребности, деяния, словом, — все во мне единственно. И только в качестве такого единственного я все я и присваиваю себе в собственность, как я же в качестве такого я себя осуществляю и развиваю. Я развиваю себя не как человек и развиваю в себе не человека, но себя, мое я. Таков смысл Единственного». Отсюда последовательно заключить, что всякие представления, касающиеся человечества и человеческого рода, должны быть устранены, например, всемирная история. Что такое всемирная история? — Это есть история человеческого рода, но раз человеческого рода не существует, а существует Единственный и его Я, то, очевидно, есть только одна всемирная история, это всемирная история моего Я. Штирнер так рассуждает: «Отдельный индивид может быть только участником в создании царства Божьего или, как говорят современники, в развитии и истории человечества, и лишь поскольку он участник, постольку он и обладатель христианской или, по выражению современников, человеческой ценности, но вообще он — прах и червь. Христианство не в состоянии понять, что отдельный человек представляет собой свою всемирную историю и имеет право собственности на всю остальную всемирную историю. Для христианина всемирная история есть высшая, ибо она есть история Христа или “человека”; для эгоиста же имеет ценность только его история, ибо он хочет развивать только себя, а не идею человечества, не план, начертанный Богом, не намерение Промысла, не свободу и т. д. Он не считает себя орудием идеи или сосудом Бога, он не признает никакого призвания, он не думает, что существует лишь в интересе дальнейшего развития человечества и должен жертвовать свою лепту на это дело». «Как? Разве я затем живу на свете, чтобы реализовать какие–то идеи? Чтобы моим гражданством способствовать осуществлению идеи “государства” или моим браком в роли супруга или отца осуществлять идеи “семьи”? Что мне за дело до подобного призвания? Я живу не по призванию, как и цветок полевой растет и благоухает не по призванию». Заключительные слова Единственного таковы: «О боге говорят: “Тебе нет имени. ” То же самое следует сказать и обо мне: никаким понятием меня невозможно выразить: тем, чем определяют мое существо, я не исчерпываюсь: все это — только название. Равным образом о боге говорят, что он совершенство и не призван стремиться к совершенству. То же следует сказать и обо мне. Я собственник моей мощи, а таковым я становлюсь тогда, если сознаю себя Единственным. В Единственном даже собственник–самобытник возвращается в свое творческое ничто, которое его и породило. Всякое высшее существо вверху меня — бог ли, человек ли, — умаляет чувство моей единственности и бледнеет лишь перед лучезарным солнцем этого сознания. Если на себе, Единственном, я утверждаю свое дело, тогда оно покоится на своем бренном и смертном творце, который сам же себя и “пожирает”, и я могу заявить: “Ничто — вот на чем я утвердил мое дело”»[586].

Таким образом, Единственный объявляет себя выше морали, выше добра, выше зла, выше вообще всякой ценности теоретической или практической и выше человеческого общества, выше человечества. Эмпирическое «я» отдельной личности, которое существует как моментальное состояние сознания, обусловленного всей сложностью обстановки, здесь провозглашается не божественным, но божеством, представляется безусловным, абсолютным, все полагающим, все в себе вмещающим и ничего вне себя не имеющим. Но ведь это просто есть лишь «я» эмпирического человека, не абсолютное, а относительное, это ведь аксиома бытия, оно не может творить из ничего, не имеет творческой мощи и не может утверждаться на ничем; это литературная фраза, с которой странно дисгармонирует прежде всего жизнь самого Единственного, самого Макса Штирнера и всякого, кто попробовал бы эту идею применить к себе. И прежде всего то, что Единственный считает возможным и нужным писать книгу, кого–то в чемто убеждать, перед кем–то защищать свои права Единственного, — это уже свидетельствует о его относительности, о его выходе из своей абсолютной единственности, о признании себя окруженным известной средой. Ведь общение людей, сам язык письменный и устный, логика, не говоря уже о других формах коллективного человеческого существования, как то: мысль, наука, искусство, любовь — все это возможно лишь при условии, если единственное число превратить во множественное; если же держаться того принципа, что единственное число не должно ни в каком случае делаться множественным, то такой человек для других просто не существовал бы. Это попытка наиболее последовательного солипсизма (как известно, солипсизмом в философии называется учение, признающее существование только своего «я» и отрицающее всякое существование вне «я»).

Непоследовательность этого и всякого солипсизма прежде всего в том, что это учение проповедуется, что оно излагается на человеческом языке, что оно само по себе есть факт социальной жизни, социальной деятельности. Во всяком случае, принципиальное значение идей Штирнера огромно. Это попытка довести до конца идею абсолютного бунта личности во имя своего я, попытка философского нигилизма уничтожить всякие ценности вне своей прихоти, вне своего произвола, попытка ограниченного эмпирического существа вообразить себя абсолютным, все в себе имеющим и, следовательно, единственным. Как я указывал, нигилизм Штирнера интересен как реакция на фейербаховский, вообще на позитивистический гуманизм; он подводит этот гуманизм к самому краю пропасти и предлагает броситься в нее или же отступить на иную философскую и религиозную почву. Я не буду останавливаться на разборе этих философских заключений, а перейду к практическим выводам из учения Штирнера, ради которых мне приходится излагать его идеи в курсе социальных учений.