Почему я не могу увидеть в жизни никакого смысла?

 

Жизнь, как таковая, не имеет смысла. Жизнь — это возможность создания смысла. Смысл нужно не открывать, смысл нужно создавать. Мы найдем смысл, если только мы его создадим. Он не лежит где-то здесь, в кустах, так чтобы мы могли подойти, немного поискать и об­наружить его. Он не похож на камень, который нам предстоит отыс­кать. Он похож на стихотворение, которое надо сложить, на песню, которую надо спеть, на танец который надо станцевать.

Смысл — это танец, а не камень. Смысл — это музыка. Вы найдете его, если только вы его создадите. Помните это.

Миллионы людей проживают бессмысленные жизни из-за этой до­нельзя глупой идеи, что смысл должен быть открыт. Как будто он уже здесь. А всё, что вам нужно — это отдернуть штору — и он перед вами! Вот он, смысл. Однако это не так.

А потому помните: Будда находит смысл, потому что он его созда­ет. Я нашел его, потому что я его создал. Бог не вещь, а творчество. И только те находят, кто творят. Хорошо, что смысл не лежит где-то, иначе кто-то уже открыл бы его — и зачем тогда нужно было бы отк­рывать его кому-то еще?

Можете ли вы увидеть разницу между религиозным смыслом и на­учным смыслом? Альберт Эйнштейн открыл теорию относительности, и что же: вам приходится открывать её снова и снова? Вы будете толь­ко глупцами, если возьметесь снова и снова её открывать. Зачем? Один человек уже это сделал; он дал вам карту. Ему на это, наверное, потре­бовались годы; а чтобы вы её поняли, вам потребуется всего несколько часов. Вы можете пойти в университет и послушать.

Будда тоже кое-что открыл, Заратустра тоже кое-что открыл; одна­ко это не то же, что открытие Альберта Эйнштейна. И дело обстоит не так, что если вы последуете за Заратустрой, руководствуясь его картой, то вы это найдете. Вы сами должны будете стать Заратустрой. Почув­ствуйте разницу!

Чтобы понять теорию относительности, вам не нужно становиться Альбертом Эйнштейном. Вы всего-навсего должны обладать средним интеллектом, и этого будет достаточно. Если вы не очень отстали в развитии, вы её поймете.

Но чтобы понять Заратустру, вам самим придется стать Заратустрой — меньшее не подойдет. Вам придется создавать его заново. И каждый человек должен дать рождение Богу, смыслу, истине. Каждый человек должен этим забеременеть и пройти через муки родов. Каж­дый должен выносить это в своем чреве, питая это своей собственной кровью, только тогда он откроет.

Итак, ты спрашиваешь меня: «Почему я не могу увидеть в жизни никакого смысла?»

Должно быть, ты пассивно ждал появления смысла... а он никогда не придет. Такова была идея прошлых религий: смысл уже здесь. Это не так! Здесь свобода для его создания, энергия для его создания. Здесь поле для посева семян и сбора урожая, здесь всё — и тем не ме­нее, смысл должен быть создан. Вот почему его создание — такая ра­дость, такая авантюра, такой экстаз.

Отсюда первое: религия должна быть творческой. До сих пор рели­гии оставались очень пассивными, почти бессильными. Вы не ждете от религиозного человека творчества. Вы лишь ждете, что он будет поститься, сидя в пещере, да вставать с утра пораньше, распевая мант­ры, или делать еще какую-нибудь подобную глупость. Всё это, как нельзя лучше соответствует вашим ожиданиям! Что же он делает? Вы восхваляете его, так как он продолжает длительный пост. А может, он мазохист, может, он наслаждается самоистязанием? Вот он обнажен­ным сидит в ледяную стужу, и вы его превозносите. Но какой в этом смысл, какую это имеет ценность? Все животные сидят обнаженными в ледяную стужу — но они же не святые. Или в жару он сидит под па­лящим солнцем, и вы его высоко цените. Вы говорите: «Посмотрите! Вот великий аскет». Но что он делает? Что он дал миру? Какую красоту он добавил к миру? Изменил ли он хоть немного мир? Сделал ли он его хоть немного более прекрасным, более благоухающим? Нет, не спрашивайте об этом.

А я теперь говорю вам, что об этом нужно спросить. Хвала челове­ку, сложившему песню. Хвала человеку, создавшему восхитительную статую. Хвала человеку, так бесподобно играющему на флейте. Пусть отныне это будут религиозные качества. Хвала человеку, который так любит — ведь любовь — это религия. Хвала человеку, ведь благодаря ему мир становится прекраснее.

И забудьте обо всех этих глупостях! — посте и сидении в пещере, самоистязании и лежании на кровати из гвоздей. Хвалите лучше чело­века, вырастившего прекрасные розы. Ведь благодаря ему мир обретает больше красок. И тогда вы найдете смысл.

Смысл приходит из творчества. Религия должна стать более поэ­тичной, более эстетичной.

И второе: иногда бывает так, что ты ищешь смысл, потому что уже сделал заключение. И ищешь его, исходя из этого заключения. Ты уже решил, что смысл должен быть здесь или обязан быть здесь... и тогда ты его не находишь.

Поиск должен быть чистым. Что я имею в виду, когда говорю, что поиск должен быть чистым? В нем не должно присутствовать никаких заключений. Он не должен содержать в себе никаких a priori.

Ты спрашиваешь: «Почему я не могу увидеть в жизни никакого смысла?»

А какой смысл ты ищешь? Должно быть, ты ищешь определенный смысл. Но ты его не найдешь, потому что твой поиск загрязнен с са­мого начала, твой поиск не чист. Ты уже решил.

Например, какой-то человек приходит в мой сад и думает, что если он сможет найти здесь алмаз, то этот сад прекрасен, но ему не удается найти алмаз, и тогда он говорит, что в этом саду нет смысла... А ведь здесь столько красивых цветов, столько поющих птиц, столько обла­ков, и ветер шумит в соснах, и камни покрыты мхом. Однако он не может увидеть никакого смысла, потому что у него есть определенная идея: он должен отыскать алмаз, Кохинор — только тогда будет смысл.

Он упускает смысл из-за своей идеи. Пусть ваш поиск будет чис­тым. Не двигайтесь с какой-то утвердившейся идеей. Идите голыми, обнаженными. Идите открытыми и пустыми. И вы найдете не только один смысл — вы найдете тысячу и один смысл. Каждая вещь тогда на­полнится смыслом. Цветной камень, переливающийся в лучах солнца... или капелька росы, излучающая крошечные радуги... или маленький цветок, танцующий на ветру... Какой еще вы ищете смысл?

Не начинайте с заключения, иначе вы будете заблуждаться с самого начала. Идите без всяких заключений! Именно это я имею в виду, ког­да снова и снова повторяю: если вы хотите найти истину, идите без знаний. Знающий никогда её не найдет. Его знание будет служить пре­пятствием.

Голдштейн никогда не был в драматическом театре. И вот на его день рождения его дети решили подарить ему билет в еврейский те­атр.

Вечером после спектакля они пришли к нему в гости и, горя от нетерпения, стали его расспрашивать, что он думает о спектакле.

«Ах, — ответил он, — это была какая-то чушь. Когда она хотела, он не хотел. А когда он хотел, она не хотела. А когда они оба захотели, за­навес упал».

И если у вас есть утвердившаяся идея, то вы теперь ищете только её, только её... Из-за этой узости ума упускается всё доступное.

Смысл должен быть создан. Смысл также нужно искать без всяких заключений. Если вы сможете отбросить свои знания, жизнь внезапно обретет краски, станет психоделичной. Но вы все время носите груз ваших священных писаний, книг, теорий, учений, философий, вы по­терялись во всем этом. И всё перепуталось, всё смешалось. И вы даже не в состоянии вспомнить, что к чему.

Ваш ум — это путаница. Прочистите его! Сделайте его пустым. Пус­той ум — это лучший ум. А те, кто вам твердит, что пустой ум — это мастерская Дьявола, сами же и являются дьявольскими агентами. Пус­той ум ближе к Богу, чем, что бы то ни было. Пустой ум — это не мас­терская Дьявола. Дьявол не может действовать без мыслей.

С пустотой Дьявол вообще не может ничего поделать. Он не имеет доступа к пустоте.

В уме так много мыслей, и все они так перемешаны, что, кажется, нет ничего ясного; вы столько всего слышите отовсюду — ваш ум — это монстр. Вы стараетесь запомнить, и вам велят запомнить: не за­будь! И, естественно, ноша так тяжела, что вы не в состоянии запом­нить. Вы многое забыли. Многое из того, что вы воображали своим до­полнительным багажом.

Англичанин прибыл в Америку и попал на банкет, где ведущий го­ворил такой тост: «Это счастливейшее мгновение моей жизни, когда меня сжимает в объятиях жена другого человека — моя мать».

«Ей-богу, это великолепно, — подумал про себя англичанин. — На­до запомнить, чтобы сказать это, когда вернусь домой».

Через несколько недель, когда он вернулся в Англию, он пришел на церковный завтрак, и его попросили сказать тост. И он громогласно объявил перед многочисленной аудиторией: «Это счастливейшее мгновение моей жизни, когда меня сжимает в объятиях жена другого человека...»

После долгой паузы толпа забеспокоилась и стала бросать в сторо­ну оратора свирепые негодующие взгляды. Друг оратора, сидящий ря­дом с ним, прошептал: «Тебе бы лучше поскорее объясниться».

«Ей-богу, — выпалил оратор, — вы должны меня извинить. Я забыл, как зовут ту цветущую женщину».

Такое случается Вы помните это — это сказал Платон. Вы помните то — это сказал Лао-цзы. Вы помните также, что сказал Иисус, что ска­зал Мухаммед... вы помните много всякой всячины. И всё это переме­шано. Вы не сказали ничего своего. До тех пор, пока вы не скажете что-то свое, вы так и будете упускать смысл.

Отбросьте знания и станьте более творческими. И помните: знания уже собраны, и вам не нужно проявлять по отношению к ним творче­ства; вам нужно лишь быть восприимчивыми. Именно этим и стал че­ловек; человек деградировал до зрителя. Он читает газеты, он читает Библию, Коран, Гиту, он ходит в кино, садится и смотрит фильмы; он ходит на футбол и сидит перед телевизором, слушает радио и т. д., и т. п. Двадцать четыре часа в сутки он находится в состоянии пассивного зрителя. Кто-то что-то делает, а он просто наблюдает. Но вам не найти смысла с помощью наблюдения.

Вы можете видеть тысячу и одного любовника, занимающегося лю­бовью, но вы не узнаете, что такое любовь — не узнаете, что такое ор­газм. Вам самим нужно в этом участвовать. Смысл приходит через участие. Участвуйте в жизни! Участвуйте так глубоко, так полно, как это только возможно. Рискуйте всем ради участия. Если вы хотите уз­нать, что такое танец, не идите смотреть на танцора — сами учитесь танцевать, сами будьте танцорами. Если вы хотите узнать что бы то ни было, участвуйте! Это истинный и верный способ, настоящий способ что-то узнать. И в жизни вашей станет больше смысла. И не одномер­ного — а многомерного. Смыслы будут осаждать вас со всех сторон.

Жизнь должна быть многомерной, только тогда появится смысл. Никогда не делайте жизнь одномерной. Это тоже проблема.

Кто-то становится инженером и думает, что на этом всё заканчива­ется. Он отождествляет себя с инженерией. И тогда всю свою жизнь он только инженер. А ведь существуют миллионы вещей, которые ему доступны. Но он двигается только по одной тропе, и ему становится скучно. Он пресыщается. Он устает, изнашивается. И тянет, тянет, тя­нет эту лямку. И ждет только смерти. Какой здесь может быть смысл?

Пусть в вашей жизни будет много интересов. Не будьте всё время бизнесменами. Иногда позволяйте себе и поиграть. Не будьте только врачами, или инженерами, или директорами школ, или профессорами — будьте настолько многогранными, насколько это только возможно. Играйте в карты, играйте на скрипке, пойте песни, будьте фотографа­ми-любителями, поэтами... Найдите в жизни, как можно больше гра­ней, и тогда вы обретете богатство. А смысл — лишь побочный про­дукт богатства.

Я слышал одну историю о Сократе, которая говорит о многом.

Когда Сократ ждал в тюрьме смерти, его всё время посещал один сон, сон-призыв: «Сократ, сыграй что-нибудь!» Старик чувствовал, что своим философствованием он всегда служил искусству. Но теперь, по­буждаемый этим таинственным голосом, он стал перелагать мифы на стихи, сочинять гимн Аполлону и играть на флейте.

Перед лицом смерти философия и музыка пошли вдруг рука об ру­ку и Сократ испытал доселе неведомое блаженство.

Он никогда не играл на флейте. Но что-то в нем призывало: «Сок­рат, сыграй что-нибудь!» Прямо перед лицом смерти! Это выглядело так нелепо. К тому же он никогда не играл, никогда не играл на музы­кальном инструменте. Часть его существа оставалась задавленной. Да, даже такой человек, как Сократ, оставался одномерным. И вот теперь отвергнутая часть призывала: «Хватит логики — теперь не помешало бы немного музыки, она внесет равновесие. Хватит аргументировать — играй на флейте». И этот голос был таким настойчивым, что Сокра­ту ничего не оставалось, как уступить ему.

Его ученики, наверное, были озадачены: «Уж не сошёл ли он с ума? Сократ, играющий на флейте?» Но для меня это значительное явление. Музыка его не могла быть совершенно безукоризненной, ведь он же никогда не играл. Она, скорее всего, была дилетантской, детской — но все-таки что-то было удовлетворено, к чему-то был наведен мост. Он больше не был односторонним. Быть может, впервые за всю жизнь он был спонтанным. Впервые он делал что-то такое, чему не мог подоб­рать объяснения. В остальных же случаях это был рациональный че­ловек.

Как раз недавно вечером я читал одну историю о великом хасидс­ком мистике, Баал Шеме:

Был праздник, и хасиды собрались для молитвы и общения — сат-санга — с Мастером.

Пришел один человек с умственно отсталым ребенком. Он испы­тывал некоторое беспокойство по поводу ребенка, мальчика. Ведь он мог что-нибудь отмочить, и он не спускал с мальчика глаз. Когда за­кончилось чтение молитв, мальчик спросил у отца: «У меня есть свис­ток — можно я на нём поиграю?»

«Ни в коем случае, — испугался отец, — где твой свисток?» Он и слышать не хотел никаких возражений. Мальчик показал свисток, и отец положил руку на карман, то есть на карман мальчика. Затем нача­лись танцы, и отец, всё забыв, тоже пустился в пляс. Хасиды — танцо­ры, веселые люди — они, эти сумасшедшие, представляют сливки иу­даизма, самую его суть.

Когда все молились Богу и танцевали, мальчик не мог больше удержаться. Он вынул свисток и подул в него. Все были шокированы. Но Баал Шем подошел, обнял мальчика и сказал: «Молитвы наши услыша­ны. Без этого свистка всё было бы тщетно, ибо единственно спонтан­ным здесь было это. Всё же остальное было обрядом».

Не позволяйте вашей жизни становиться лишь мёртвым обрядом. Пусть в ней будут необъяснимые вещи. Пусть в ней будет хоть немно­го таинственного — того, чему вы не можете найти никакого объясне­ния. Пусть в ней будет хоть немного такого, из-за чего люди станут ду­мать, что вы чуточку сумасшедшие. Мёртв тот, кто рассудителен на все сто процентов. Немного безобидного сумасшествия — это всегда большая радость. Продолжайте также совершать чуть сумасшедшие поступки. И тогда появится возможность смысла.

 

Последний вопрос:

Я не в состоянии сдаться Богу, и дело не в моем эго, а в самоуваже­нии. Или я не прав?

 

Самости не существует. Самость — это другое название эго. Что ты имеешь в виду под самоуважением? Есть такое качество сознания, ко­торое можно назвать благоговением, но оно всегда безадресно. Оно не направлено ни на себя, ни на другого. Это просто благоговение пе­ред жизнью.

Когда же оно адресовано, то это всего лишь рационализация. А че­ловек горазд находить красивые слова для уродливых вещей. Мы всег­да сумеем скрыть наши язвы и положить на них цветы. Ты занимаешь­ся именно этим — и ты это также осознаешь. Вот почему ты спраши­ваешь: «Или я не прав?» Ты же знаешь, что ты действительно не прав.

И я не говорю вам: «Не уважайте жизнь» — будьте исполнены ува­жения ко всей жизни. Ваша жизнь включена в неё! Вы из неё не иск­лючены. Однако это должно быть благоговением перед всей жизнью. А когда оно распространяется только на самого себя, то что тогда ос­тается другим?

И что конкретно представляет из себя эта самость? Всего-навсего другое название эго — эго и ничего больше. Идея «я» — ложная идея, потому что, когда бы вы в неё ни входили, вы не найдете «я». Никто никогда не находил никакой самости. Попробуйте пойти и посмот­реть... вы не найдете её.

Император By обратился к Бодхидхарме с просьбой: «Мне очень мешает мое эго, эта самость. Я испробовал всё, но так и не смог от этого избавиться. Помоги мне!»

Бодхидхарма сказал «Встань завтра рано утром, в три часа. Приходи ко мне один и не забудь принести с собой свою самость — и я по­кончу с ней раз и навсегда».

Император испугался. Этот человек производил впечатление сумасшедшего. «Как кто-то может покончить с самостью? И что он имеет в виду когда говорит: «Не забудь её принести?»

Всю ночь он не сомкнул глаз, то и дело вставал и ворочался с боку на бок. Много раз он собирался не идти: «Приходи один» — как же! Да он какой-то ненормальный». В Китае его звали Варварским Буддой. У него были очень опасные глаза. Если он посмотрит в ваши глаза, то вы несколько месяцев не сможете уснуть. И выглядел он убийственно — он был убийцей. Он убил многих учеников. Многие стали из-за не­го просветленными. И он на самом деле был суровым надсмотрщи­ком.

В три часа, в темноте, находиться один на один с этим человеком... и никто не знает, чего от него ожидать — он же непредсказуемый. Когда он прибыл в Китай, он явился туда в одном ботинке, а другой был у него на голове. Император недоумевающе спросил: «Что ты де­лаешь?»

А он ответил: «Пытаюсь показать тебе, что я именно такой. Просто даю тебе почувствовать, чтобы ты с самого начала знал, с кем имеешь дело».

И вот теперь предстояло идти к этому человеку в его горную пеще­ру, да еще в темноте... Много раз он решал не идти, однако соблазн был также велик — то ведь был не обычный человек. Да, с виду он ка­зался очень суровым, но глубоко внутри у него, возможно, билось доб­рейшее сердце. Он был само сострадание. Даже если он проявлял су­ровость, то это было из сострадания.

В конце концов, он решился пойти. И когда он предстал перед Бодхидхармой... тот сидел, держа в руках свой посох и обратился к нему с такими словами: «Пришел? А где твое эго? Где твоя самость? Ты принес их с собой? Я ведь собираюсь покончить с ними раз и навсегда».

«О чем ты говоришь? — возразил император. — Разве самость — это вещь, которую я могу с собой принести?»

«Тогда что это? — спросил Бодхидхарма.

«Разумеется, это что-то внутри», — произнес император.

«Ладно, внутри или снаружи — не имеет значения, — ответил Бодхидхарма. — Мой посох её везде достанет! Садись-ка напротив меня, закрой глаза и попытайся её найти. И как только её найдешь, скажи «я нашел», и я её убью».

Трясясь и дрожа, император сел перед Бодхидхармой. Проходит несколько часов. Уже начало подниматься солнце. А он всё смотрел и смотрел... ему поневоле пришлось смотреть! Ведь перед ним сидел этот человек со своим посохом. Он мог больно ударить И вот к утру, когда уже всходило солнце, он стал совершенно другим человеком. «А теперь можешь открыть глаза, — сказал Бодхидхарма. — ну, и где же она? Ты ведь три часа смотрел».

By коснулся ног Бодхидхармы и вымолвил: «Я не могу её найти. Я всматривался изо всех сил — я никогда ещё так не всматривался. Твое присутствие заставляло меня всматриваться изо всех сил. Я искал что есть мочи. Я ничего не скрывал, но я её не нашел».

Бодхидхарма засмеялся и сказал: «Ну вот видишь? Я покончил с ней раз и навсегда».

Её же нет! Когда вы не смотрите, она есть. Когда вы смотрите, её нет. Идите внутрь... и вы не найдете там никакого эго, никакой самос­ти, ничего. А если вы там что-то найдете, так это вечную бесконечную жизнь, и тогда возникает настоящее благоговение перед ней.

Альберт Швейцер все время употреблял это выражение «Благого­вение перед жизнью». Это синоним религии. Но, пожалуйста, не впа­дайте в объяснения.

Не успел Гарри Робинсон переступить порог знакомого публично­го дома, как, к своему ужасу, увидел спускающегося с лестницы родно­го отца. Гарри ошарашенно отпрянул. «Папа! — вскричал он. — Ради Бога, что ты делаешь в таком месте?»

Робинсон-старший был ошеломлен не меньше, однако быстро взял себя в руки. «Сынок, — сказал он, беспечно стряхивая соринку со свое­го пиджака, — неужели ты хочешь чтобы я из-за каких-то двадцати вшивых долларов беспокоил твою дорогую маму, и так работающую в поте лица?»

Люди всегда смогут объяснить всё и вся.

Психически больной еврей поднял в клинике переполох своим от­казом от приема пищи. «Я кошерный! — надрывался Московитц. — Не буду есть эту пищу. Я хочу есть только кошерную еду!» Тогда медперсо­нал нанял одну еврейку из общины, чтобы она готовила для Московитца специальную кошерную еду. Все лопались от зависти, так как еда Московитца была гораздо лучше их собственной.

И вот в пятницу вечером, покачавшись на стуле и съев на обед де­ликатес из цыпленка, Московитц отодвинул стул и зажег большую си­гару. Терпение директора подошло к концу и он вызвал Московитца к себе в кабинет.

«Ну, посудите сами, Московитц. Вы против убийства. Вы едите самую лучшую еду так как заявляете, что питаетесь исключительно ко­шерной едой. И вот в пятницу вечером, то есть на вашу субботу вы глумитесь над своей же религией и курите сигару!»

Московитц только пожал плечами: «И вы еще со мной спорите? — сказал он. — Я же сумасшедший, не так ли?»

Помните: ум очень хитер. Он всегда отыщет объяснения. Он может назвать эго самостью, душой. Он может назвать эгоистическую пози­цию самоуважением и прикрываться этими словами.

Вы должны быть тверды. Вы должны выявить свой ум до самых корней. Только тогда ваше бытие расцветет пышным цветом. Ум обя­зательно должен быть отброшен, а он отбрасывается только тогда, когда выявляется. Это обманщик, это мошенник.

 

5. Любовь не нуждается во времени

Один ученый сказал суфию: «Вы, суфии, то и дело говорите, что наши логические вопросы для вас невразумительны. Не приведешь ли ты мне пример того, чем они вам представляются?»

«Вот пример», — ответил суфий. — «Однажды я ехал на поезде, и мы проезжали через семь тоннелей. Напротив меня сидел какой-то сельский житель, который явно никогда раньше не был в поезде.

Когда мы проехали седьмой тоннель, он похлопал меня по колену и сказал:

«Этот поезд слишком уж мудреный.. На своем осле я могу добраться до своей деревни всего за один день. Но на поезде, который движется, наверное, быстрее, чем осел, мы еще не добрались ко мне домой, хотя солнце всходило и заходило аж целых семь раз».

К истине можно подходить двумя путями: один — это логика, другой — любовь. Они диаметрально противоположны друг другу. У них разные языки. И перевод с одного языка на другой невозможен. Логика не может добиться понима­ния любви, и наоборот.

Любовь кажется логике алогичной, иррацио­нальной, какой-то сумасшедшей. А любви логика кажется неуместной, потому что она всё ходит и ходит вокруг да около, но так никогда и не прони­кает в реальность. Любовь считает логику никчем­ным упражнением, гимнастикой ума, игрой — бес­цельной игрой, ибо она никуда не ведёт. Она ни к чему не приводит. Это лишь погоня за собствен­ной тенью. Вы можете гоняться за ней до беско­нечности, вы можете быть одержимы ей, но ваши руки, в конце концов, так и останутся пустыми. Вы не достигли.

Любовь и логику обязательно нужно понять. Если вы не понимаете правильно их, их методы, их подходы, их видение, вы так и останетесь в путанице.

Логика очень убедительна — и в этом её опас­ность. Она убедительна, и всё же неубедительна. Она создает видимость, она претендует. Это знание, информация, но ни в коем случае не муд­рость. А ведь только мудрость освобождает.

Любовь не может вас убедить. Она не убеждает, потому что она неопределенна, она неясна, она таинственна. Это не силлогизм. Она не может апеллировать к вашему уму — и, несмотря на это, она способна удовлетворить ваше существо. Она способна утолить вашу жажду. Она способна дать вам всё, в чем вы нуждаетесь. Она способна питать. Вот в чем проблема. Питающая любовь алогична, а псевдопища логики очень весома. Именно эти два момента разграничивают философию и религию. Философия и религия расходятся именно здесь.

Вы будете удивлены, когда узнаете, что слово «суфизм» и слово «философия» происходят из одного корня. Оба происходят из одного и того же корня «суф» — «суфизм», «софия», «философия». Однако они заключают в себе не только различные, но и диаметрально противоположные значения. Суфизм — это не философия, а философия не имеет ничего общего с красотой суфизма. Что произошло? Вы должны понять внутреннюю структуру человека.

Ум разделен на два полушария. Одно полушарие думает и является логичным. Другое полушарие любит и является интуитивным, нелогичным. Одно полушарие методологично функционирует. Другое полушарие прыгает... без всякой методологии. Оно делает квантовые скачки. Одно полушарие — всегда непрерывная трасса. Другое — отсутствие непрерывности.

Левое полушарие вашего мозга логично и является прозаичным, мужским, агрессивным, насильственным, амбициозным. А правое полушарие вашего мозга женственное — неамбициозное, поэтичное, эстетичное. Ваша правая рука связана с левым полушарием, а ваша левая рука связана с правым полушарием. Вот почему правая рука стала такой важной. Правая рука стала такой важной, потому что мы возвели логику на трон. А левой рукой пренебрегают, её игнорируют, принижают, на Западе её практически не касаются. Почему? Вопрос не в руках — этот вопрос восходит своими корнями к разделению вашего мозга. Правая рука кажется правильной, а левая рука кажется неправильной. Это безобразно. И от левой руки может быть большой толк. Если бы не она, жизнь сделалась бы утомительной волокитой, нужным занятием, потому что без поэзии не может быть праздника. А без восприимчивости к красоте жизнь становится бессмысленной. Она, может, и делается успешным бизнесом, но в глубине своей она является экзистенциальным поражением. И до тех пор, пока вы не добьетесь экзистенциального успеха, вы будете упускать, вы всё будете упускать. К большому сожалению, лишь очень немногие добиваются экзистенци­ального успеха. А те, кто добиваются успеха, являются суфиями или буддами.

Достичь экзистенциального успеха — это значит жить от мгновения к мгновению в совершенной радости. Логика не может вам этого позволить. Радость, как таковая, представляется логике алогичной. Страдания, кажется, более логичны. Все логики согласны с тем фак­том, что жизнь есть страдание. Это ком в горле, это мука, это безысходность. Все логики согласны с тем, что единственный фундамен­тальный вопрос, с которым должен столкнуться человек — это самоу­бийство.

Те же, кто способны плясать, петь, праздновать и веселиться, про­изводят впечатление сумасшедших. Иисус производит впечатление су­масшедшего! Руми производит впечатление сумасшедшего! Мира про­изводит впечатлений сумасшедшей. Все они суфии, любящие. Они со­вершенно по-другому воспринимают жизнь.

Так же, как человеческий ум разделен на две части: любовь и логику, точно так и вся земля разделена надвое: Восток и Запад. Запад выбрал путь логики, а Восток выбрал путь любви.

Самое раннее упоминание о западном философе в индийской фи­лософии — это упоминание о Мегастене, посл е Селеукус Никатора при дворе Чандрагупты, и, как сообщают о нем в третьем веке до на­шей эры, он посещал в Индии «гимнософистов» — индийских мудре­цов, на которых не было одежды. Он называет их «гимнософистами». Речь идет о джайнах. А они вообще не софисты.

Софист, как раз диаметрально противоположен суфию. Софист — это тот, кто помешан на аргументации, кто любит аргументировать, и вся жизнь которого посвящена умствованию, вся жизнь которого на­целена на одно: как победить оппонента. Правильными ли, неправиль­ными средствами — не имеет значения; весь вопрос в том, как побе­дить оппонента.

У софиста нет доверия к истине. Софист не ищет истину. Софист — тот, кто только и делает, что пытается доказать, что он прав. Софист не верит, что существует что-то вроде истины. Его определение исти­ны выглядит так: «то, что может быть логически доказано» — и тогда это истинно. А если это не может быть логически доказано, тогда это не истина.

Мегастен по сути своей является западным мыслителем. Он, судя по всему, видел джайна. Это весьма вероятно; тогда прошло лишь триста лет со дня смерти Махавиры, и джайнизм был еще жив, а Будда жил практически в это время. Еще присутствовал какой-то аромат Будды и Махавиры. И люди всё еще были полны радости от того, что Махавира и Будда расцвели в этом мире. Свет ещё не совсем померк. Но Мегастен упустил.

Западный ум рассуждает логично, в терминах логики. Он называет их «гимнософистами». А они вообще не софисты: они суфии.

Суфий — это тот, кто не пытается доказать, что его мнение истин­но, кто всегда готов отказаться ради истины от своего мнения. Из ка­кого бы источника ни исходила истина, он готов отказаться. А софист — это тот, кто если даже и видит, что мнение другого истинно, всё равно будет настойчиво бороться, пытаясь доказать, что прав он.

Софист пытается доказать: «Я прав». Суфий же пытается открыть то, что правильно. У них разные подходы. Но я понимаю Мегастена, а также, почему он называет джайнов софистами. Западный ум так смот­рел на вещи с самого начала... Земля разделилась точно так же, как разделён мозг.

В писаниях Климента Александрийского, христианского гностика 2 века, содержится предположение, что греческая философия заим­ствована из Индии. И вполне вероятно, что слова Климента Александ­рийского на самом деле верны, однако природа философии измени­лась. Когда она двигалась с Востока на Запад, то её цвет, смысл, тексту­ра, вкус — всё изменилось. И сейчас практически невозможно представить, что греческая философия первоначально была ответвлением индийской философии. Разница стала настолько ощутимой, что, ка­жется, между ними невозможно навести мост.

Климент, по-видимому прав, утверждая, что она была заимствована из Индии. И этому есть исторические доказательства. Климент сам го­ворит, что Пифагор, один из величайших греческих мистиков, посе­щал Индию и учился у браминских мудрецов, кроме того, он, как уче­ник был посвящен в буддийские тайны. Есть достаточно доказательств и в самом учении Пифагора, что в неё есть кое-что от Будды.

Но как только что-то переходит с Востока на Запад, так оно меняет свой цвет. Меняется контекст. Это уже другое полушарие. Когда нужно понять любовь логически, то что-то происходит не так. Исчезает дух— и в ваших руках остается лишь труп.

Из-за этой разницы между суфизмом и софистикой вы также заме­тите, что восточные персоналии никогда не имели важного значения. Индийская философия не привязана к личностям. О жизни филосо­фов известно не много. Философ на Востоке был открывателем исти­ны, но не изрекал её. Истина так же стара, как само существование. И никто не в праве заявлять, что это он её открыл. Она была открыта много раз — в лучшем случае, можно сказать: «Я открыл её вновь». А одно из условий нового открытия истины заключается в том, что вы должны исчезнуть. Того, кто заявляет «Я», не должно быть.

У Запада есть свой платонизм, гегельянство, кантианство. В Индии нет ничего подобного. Вы не встретите ничего похожего на «патанджализм», «шанкараизм» — нет, совершенно нет. Философия не имеет корней в индивидуальном эго. Индивидуальное исчезает. Приходит истина и заполняет чьё-то бытие. Однако логический ум не может пойти на такой риск. Он всегда контролирует. Он обладает истиной.

А истиной по самой её природе нельзя владеть. Поэтому, чем бы ни обладал логический ум, это не истина, а мнение об истине. Это не настоящее, это лишь её копии, отражения.

Эта разница становится громадной, когда мы имеем дело с малым. Взять, к примеру, западное понятие нуля, математического нуля, заим­ствованного Западом у Индии. Ноль — это индийское открытие. Но смысл изменился. Согласно западному уму, ноль означает ничто. В буддизме же ничто, шунья, не означает лишь математическое ничто: оно означает экзистенциальное состояние не-самости. Оно означает отсутствие самости. Оно означает пустоту самого себя.

И в индуизме ноль, бинду, — это плотная точка, символизирующая плодоносное семя. Это производящая точка возможности, образую­щая негативное и позитивное. Однажды, когда Раману Махарши поп­росили расписаться в книге автографов, он поставил только точку в центре страницы и пояснил: «В этой бинду содержится всё, в том чис­ле и я — и потому, нет нужды ставить отдельную подпись».

И вот то же самое понятие, ноль, стало на Западе всего лишь математическим, логическим понятием. В буддизме это экзистенциальное отсутствие самости. В индуизме — то же самое понятие — субстанция всего возможного.

Помните: то, как вы смотрите на вещи, имеет большое значение. Смотрите ли вы глазами, полными любви...

Говорят, что великий хасидский мистик, Баал Шем, обычно не пользовался очками, однако всякий раз, когда он разговаривал с фи­лософом, логиком, он надевал очки. Это было странно, и, конечно, люди не могли этого не заметить.

И вот однажды его ученик спросил: «Что это значит? Ведь обычно вы никогда не надеваете очков. Мы, ученики, обсуждаем с вами тысячу и одну вещь, но всякий раз, когда приходит логик, вы всегда надеваете очки».

И тот рассмеялся. И сказал нечто значимое. Он сказал: «С вами мне не нужно выражать отделенность. С вами я могу оставаться в моем по­ложении, мне не нужно оттуда спускаться. Мои глаза утратили все раз­личия. Вы ли это, дерево или скала — всё едино. Ибо я говорю с пози­ции любви. Я затопляю вас своей любовью и тону в вашей любви. Но когда приходит логик, я вынужден спускаться. Я вынужден надевать на глаза очки, и тогда я становлюсь слепым, тогда я теряю это всеохваты­вающее видение. Мои глаза сужаются, так как логик настаивает на раз­личиях; всё должно быть разграничено и определено. Любовь же не знает определений, разграничений».

Баал Шем прав. Таков и мой опыт. Общение с саньясинами, пребы­вание с саньясинами — это совершенно иное явление. Но общение с кем-то, кто пришел и принес в своем уме великие знания, кто нацелен на борьбу, на аргументацию, кто так и норовит ухватиться за такую возможность и ищет предлога для столкновения — это уже совершен­но другой опыт. Это уродство. Здесь нет общности. Здесь нет встречи сердец.

Любовь открывает иную дверь в реальность. Логика тоже открыва­ет какую-то дверь. Дверью логики становится наука; а дверью любви становится религия. Вот почему западная философия исчезает. В чём причина постепенного сведения западной философии к науке? В том, что наука одержала верх. У западной философии не осталось никакой цели. В лучшем случае, она может оставаться в тени науки как слуга. Она больше не является хозяйкой положения. И в этом никто не вино­ват — она сама в этом виновата. Ведь она же сама всё время настаива­ла на логике, фактах... А теперь наука более логична и больше основа­на на фактах, поэтому философия кажется лишь чем-то вроде прими­тивной науки, недоразвитой науки. И, конечно, когда на арену высту­пает более развитая наука, какой смысл в философии?

Потому на Западе философы в замешательстве: что же теперь де­лать? Вся их работа сходит на нет. Философские факультеты ведущих западных университетов всё больше и больше пустеют, студенты туда не идут. Там же ничего нет. И философы, в лучшем случае, становятся всего лишь логиками-аналитиками; вся их работа свелась к лингвисти­ческому анализу. Теперь они уже не спрашивают, существует Бог или нет — они задают такой вопрос: «Что вы имеет в виду, когда употреб­ляете слово «Бог»?» Их вопрос — это вопрос о слове «Бог», а не о са­мом Боге: что вы имеете в виду, когда употребляете слово «Бог»? Смысл слова... И никакой философии больше не остается. Она исчеза­ет; это умирающая дисциплина. Верх взяла наука.

Если философия входит в дверь логики, то рано или поздно она обречена исчезнуть в науке, так как наука лучше может сделать то, чем занимается философия. Философия способна жить, если только она входит в дверь любви. И тогда никто не сможет занять её храм. Тогда она становится подлинной Софией — подлинной мудр

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: