 |
Приличный двубортный костюм 4 глава
|
|
|
|
— Не уверен. И вообще, при чем тут редакция?
— У меня, как это ни смешно, есть профессиональная гордость!
— У меня тоже. Но у меня другая профессия.
— Хамить не обязательно. Я собирался поговорить о Рае,
— У вас были сложные, запутанные отношения?
— Как ты узнал?
— Догадался.
— Для меня ее поступок оскорбителен. Ты, конечно, скажешь, что я излишне эмоционален. Да. я эмоционален. Может быть, даже излишне эмоционален. Но у меня есть железные принципы. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать?!
— Не совсем.
— Я хочу сказать, что у меня есть принципы…
И вдруг мне стало тошно. Причем до такой степени. что у меня заболела голова. Я решил уволиться, точнее — даже не возвращаться после обеда за своими бумагами. Просто взять и уйти без единого слова. Именно так —миновать проходную, сесть в автобус… А дальше? Что будет дальше, уже не имело значения. Лишь бы уйти из редакции с ее железными принципами, фальшивым энтузиазмом, неосуществимыми мечтами о творчестве…
Я позвонил моему старшему брату. Мы встретились около гастронома на Таврической. Купили все, что полагается.
Боря говорит:
— Поехали в гостиницу «Советская», там живут мои друзья из Львова.
Друзья оказались тремя сравнительно молодыми женщинами. Звали женщин —Софа, Рита и Галина Павловна. Документальный фильм, который они снимали, назывался «Мощный аккорд». Речь в нем шла о комбинированном питании для свиней.
Гостиницу «Советская» построили лет шесть назад. Сначала здесь жили одни иностранцы. Потом иностранцев неожиданно выселили. Дело в том, что из окон последних этажей можно было фотографировать цеха судостроительного завода «Адмиралтеец».
Злые языки переименовали гостиницу «Советскую» — в «Антисоветскую»…
|
|
|
Женщины из киногруппы мне понравились. Действовали они быстро и решительно. Принесли стулья, достали тарелки и рюмки, нарезали колбасу. То есть выказали полную готовность отдыхать и развлекаться днем. А Софа даже открыла консервы маникюрными ножницами.
Брат сказал:
— Поехали!
Он выпил, раскраснелся, снял пиджак. Я тоже хотел снять пиджак, но Рита меня остановила:
— Спуститесь за лимонадом.
Я пошел в буфет. Через три минуты вернулся. За это время женщины успели полюбить моего брата. Причем все три одновременно. К тому же их любовь носила оскорбительный для меня характер. Если я тянулся к шпротам, Софа восклицала:
— Почему вы не едите кильки? Шпроты предпочитает Боря!
Если я наливал себе водку, Рита проявляла беспокойство:
— Пейте «Московскую». Боря говорит, что «Столичная» лучше!
Даже сдержанная Галина Павловна вмешалась:
— Курите «Аврору». Боре нравятся импортные сигареты.
— Мне тоже, — говорю, — нравятся импортные сигареты.
— Типичный снобизм, — возмутилась Галина Павловна.
Стоило моему брату произнести любую глупость, как женщины начинали визгливо хохотать. Например, он сказал, закусывая кабачковой икрой:
— По‑моему, эта икра уже была съедена.
И все захохотали.
А когда я стал рассказывать, что отравилась наша машинистка, все закричали:
— Перестаньте!..
Так прошло часа два. Я все думал, что женщины наконец поссорятся из‑за моего брата. Этого не случилось. Наоборот, они становились все более дружными, как жены престарелого мусульманина.
Боря рассказывал сплетни про киноактеров. Напевал блатные песенки. Опьянев, расстегнул Галине Павловне кофту. Я же опустился настолько, что раскрыл вчерашнюю газету.
Потом Рита сказала:
— Я еду в аэропорт. Мне нужно встретить директора картины. Сергей, проводите меня.
Ничего себе, думаю. Боря ест шпроты. Боря курит «Джебел». Боря пьет «Столичную». А провожать эту старую галошу должен я?!
|
|
|
Брат сказал:
— Поезжай. Все равно ты читаешь газету.
— Ладно, — говорю, — поехали. Унижаться, так до конца.
Я натянул свою лыжную шапочку. Рита облачилась в дубленку. Мы спустились в лифте и подошли к остановке такси.
Начинало темнеть. Снег казался голубоватым. В сумерках растворялись неоновые огни.
Мы были на стоянке первыми. Рита всю дорогу молчала. Произнесла одну‑единственную фразу:
— Вы одеваетесь, как босяк!
Я ответил:
— Ничего страшного. Представьте себе, что я монтер или водопроводчик. Аристократка торопится домой в сопровождении электромонтера. Все нормально.
Подошла машина. Я взялся за ручку. Откуда‑то выскочили двое рослых парней. Один говорит:
— Мы спешим, борода!
И пытается отодвинуть меня в сторону. Второй протискивается на заднее сиденье.
Это было уже слишком. Весь день я испытывал сплошные негативные эмоции. А тут еще — прямое уличное хамство. Вся моя сдерживаемая ярость устремилась наружу. Я мстил этим парням за все свои обиды. Тут все соединилось — Рая, газетная поденщина, нелепая лыжная шапочка, и даже любовные успехи моего брата.
Я размахнулся, вспомнив уроки тяжеловеса Шарафутдинова. Размахнулся и — опрокинулся на спину.
Я не понимаю, что тогда случилось. То ли было скользко. Или центр тяжести у меня слишком высоко… Короче, я упал. Увидел небо, такое огромное, бледное, загадочное. Такое далекое от всех моих невзгод и разочарований. Такое чистое.
Я любовался им, пока меня не ударили ботинком в глаз. И все померкло…
Очнулся я под звуки милицейских свистков. Я сидел, опершись на мусорный бак. Справа от меня толпились люди. Левая сторона действительности была покрыта мраком.
Рита что‑то объясняла старшине милиции. Ее можно было принять за жену ответственного работника. А меня — за его личного шофера. Поэтому милиционер так внимательно слушал.
Я уперся кулаками в снег. Буксуя, попытался выпрямиться. Меня качнуло. К счастью, подбежала Рита.
Мы снова ехали в лифте. Одежда моя была в грязи. Лыжная шапка отсутствовала. Ссадина на щеке кровоточила.
Рита обнимала меня за талию. Я попытался отодвинуться. Ведь теперь я ее компрометировал понастоящему. Но Рита прижалась ко мне и шепотом выговорила:
|
|
|
— До чего ты красив, злодей!
Лифт, тихо звякнув, остановился на последнем этаже. Мы оказались в том же гостиничном номере. Брат целовался с Галиной Павловной. Софа тянула его за рубашку, повторяя:
— Дурачок, она тебе в матери годится…
Увидев меня, брат поднял страшный крик. Даже хотел бежать куда‑то, но передумал и остался. Меня окружили женщины.
Происходило что‑то странное. Когда я был нормальным человеком, мной пренебрегали. Теперь, когда я стал почти инвалидом, женщины окружили меня вниманием. Они буквально сражались за право лечить мой глаз.
Рита обтирала влажной тряпочкой мое лицо. Галина Павловна развязывала шнурки на ботинках. Софа зашла дальше всех — она расстегивала мне брюки.
Брат пытался что‑то говорить, давать советы, но его одергивали. Если он вносил какое‑то предложение, женщины реагировали бурно:
— Замолчи! Пей свою дурацкую водку! Ешь свои паршивые консервы! Обойдемся без тебя!
Дождавшись паузы, я все‑таки рассказал о самоубийстве нашей машинистки. На этот раз меня выслушали с огромным интересом. А Галина Павловна чуть не расплакалась:
— Обратите внимание! У Сережи — единственный глаз! Но этим единственным глазом он видит значительно больше, чем иные люди — двумя…
После этого Рита сказала:
— Я не поеду в аэропорт. Мы едем в травматологический пункт. А директора картины встретит Боря.
— Я его не знаю, — сказал мой брат.
— Ничего. Дашь объявление по радио.
— Но я же пьяный.
— А он, думаешь, приедет трезвый?..
Мы с Ритой отправились в травматологический пункт на улицу Гоголя, девять. В приемной ожидали люди с разбитыми физиономиями. Некоторые стонали.
Рита, не дожидаясь очереди, прошла к врачу. Ее роскошная дубленка и здесь произвела необходимое впечатление. Я слышал, как она громко поинтересовалась:
— Если моему хахалю рожу набили, куда обратиться?
И тотчас же помахала мне рукой:
— Заходи!
Я просидел у врача минут двадцать. Врач сказал, что я легко отделался. Сотрясения мозга не было, зрачок остался цел. А синяк через неделю пройдет.
|
|
|
Затем врач спросил:
— Чем это вас саданули — кирпичиной?
— Ботинком, — говорю.
Врач уточнил:
— Наверное, скороходовским ботинком?
И добавил:
— Когда же мы научимся выпускать изящную советскую обувь?!..
Короче, все было не так уж страшно. Единственной потерей, таким образом, можно было считать лыжную шапочку.
Домой я приехал около часа ночи. Лена сухо выговорила:
— Поздравляю.
Я рассказал ей, что произошло. В ответ прозвучало:
— Вечно с тобой происходят фантастические истории…
Рано утром позвонил мой брат. Настроение у меня было гнусное. В редакцию ехать не хотелось. Денег не было. Будущее тонуло во мраке.
К тому же в моем лице появилось нечто геральдическое. Левая его сторона потемнела. Синяк переливался всеми цветами радуги. О том, чтобы выйти на улицу, страшно было подумать.
Но брат сказал;
— У меня к тебе важное дело. Надо провернуть одну финансовую махинацию. Я покупаю в кредит цветной телевизор. Продаю его за наличные деньги одному типу. Теряю на этом рублей пятьдесят. А получаю более трехсот с рассрочкой на год. Уяснил?
— Не совсем.
— Все очень просто. Эти триста рублей я получаю как бы в долг. Расплачиваюсь с мелкими кредиторами. Выбираюсь из финансового тупика. Обретаю второе дыхание. А долг за телевизор буду регулярно и спокойно погашать в течение года. Ясно? Рассуждая философски, один большой долг лучше, чем сотня мелких. Брать на год солиднее, чем выпрашивать до послезавтра. И наконец, красивее быть в долгу перед государством, чем одалживать у знакомых.
— Убедил, — говорю, — только при чем здесь я?
— Ты поедешь со мной.
— Еще чего не хватало!
— Ты мне нужен. У тебя более практический ум. Ты проследишь, чтобы я не растратил деньги.
— Но у меня разбита физиономия.
— Подумаешь! Кого это волнует?! Я привезу тебе солнечные очки.
— Сейчас февраль.
— Неважно. Ты мог прилететь из Абиссинии… Кстати, люди не знают, почему у тебя разбита физиономия. А вдруг ты отстаивал женскую честь?
— Примерно так оно и было.
— Тем более…
Я собрался уходить. Жене сказал, что еду в поликлинику. Лена говорит:
— Вот тебе рубль, купи бутылку подсолнечного масла.
Мы встретились с братом на Конюшенной площади. Он был в потертой котиковой шапке. Достал из кармана солнечные очки. Я говорю:
— Очки не спасут. Дай лучше шапку.
— А шапка спасет?
— В шапке хоть уши не мерзнут.
— Это верно. Мы будем носить ее по очереди.
Мы подошли к троллейбусной остановке. Брат сказал:
— Берем такси. Если мы поедем троллейбусом, это будет искусственно. У нас, можно сказать, полные карманы денег. У тебя есть рубль?
— Есть. Но я должен купить бутылку подсолнечного масла.
|
|
|
— Я же тебе говорю, деньги будут. Хочешь, я куплю тебе ведро подсолнечного масла?
— Ведро — это слишком. Но рубль, если можно, верни.
— Считай, что этот паршивый рубль у тебя в кармане…
Брат остановил машину. Мы поехали в Гостиный Двор. Зашли в отдел радиотоваров. Боря исчез за прилавком с каким‑то Мишаней. Уходя, протянул мне шапку:
— Твоя очередь. Надень.
Я ждал его минут двадцать, разглядывая приемники и телевизоры. Шапку я держал в руке. Казалось, всех интересует мой глаз. Если возникала миловидная женщина, я разворачивался правой стороной.
На секунду появился мой брат, возбужденный и радостный. Сказал мне:
— Все идет нормально. Я уже подписал кредитные документы. Только что явился покупатель. Сейчас ему выдадут телевизор. Жди…
Я стал ждать. Из отдела радиотоваров перебрался в детскую секцию. Узнал в продавце своего бывшего одноклассника Леву Гиршовича. Лева стал разглядывать мой глаз.
— Чем это тебя? — спрашивает.
Всех, подумал я, интересует — чем? Хоть бы один поинтересовался — за что?
— Ботинком, — говорю.
— Ты что, валялся на панели?
— Почему бы и нет?..
Лева рассказал мне дикую историю. На фабрике детских игрушек обнаружили крупное государственное хищение. Стали пропадать заводные медведи, танки, шагающие экскаваторы. Причем в огромных количествах. Милиция год занималась этим делом, но безуспешно.
Совсем недавно преступление было раскрыто. Двое чернорабочих этой фабрики прорыли небольшой тоннель. Он вел с территории предприятия на улицу Котовского. Работяги брали игрушки, заводили, ставили на землю. А дальше —медведи, танки, экскаваторы — шли сами. Нескончаемым потоком уходили с фабрики…
Тут я увидел через стекло моего брата. Пошел к нему.
Боря явно изменился. В его манерах появилось что‑то аристократическое. Какая‑то пресыщенность и ленивое барство.
Вялым, капризным голосом он произнес:
— Куда же ты девался?
Я подумал — вот как меняют нас деньги. Даже если они, в принципе, чужие.
Мы вышли на улицу. Брат хлопнул себя по карману:
— Идем обедать!
— Ты же сказал, что надо раздать долги.
— Да, я сказал, что надо раздать долги. Но я же не сказал, что мы должны голодать. У нас есть триста двадцать рублей шестьдесят четыре копейки. Если мы не пообедаем, это будет искусственно. А пить не обязательно. Пить мы не будем.
Затем он прибавил:
— Ты согрелся? Дай сюда мою шапку.
По дороге брат начал мечтать:
— Мы закажем что‑нибудь хрустящее. Ты заметил, как я люблю все хрустящее?
— Да, — говорю, — например, «Столичную» водку.
Боря одернул меня:
— Не будь циником. Водка — это святое.
С печальной укоризной он добавил:
— К таким вещам надо относиться более или менее серьезно…
Мы перешли через дорогу и оказались в шашлычной. Я хотел пойти в молочное кафе, но брат сказал:
— Шашлычная — это единственное место, где разбитая физиономия является нормой…
Посетителей в шашлычной было немного. На вешалке темнели зимние пальто. По залу сновали миловидные девушки в кружевных фартуках. Музыкальный автомат наигрывал «Голубку».
У входа над стойкой мерцали ряды бутылок. Дальше, на маленьком возвышении, были расставлены столы.
Брат мой тотчас же заинтересовался спиртными напитками.
Я хотел остановить его:
— Вспомни, что ты говорил.
— А что я говорил? Я говорил — не пить. В смысле — не запивать. Не обязательно пить стаканами. Мы же интеллигентные люди. Выпьем по рюмке для настроения. Если мы совсем не выпьем, это будет искусственно.
И брат заказал поллитра армянского коньяка.
Я говорю:
— Дай мне рубль. Я куплю бутылку подсолнечного масла.
Он рассердился:
— Какой ты мелочный? У меня нет рубля, одни десятки. Вот разменяю деньги и куплю тебе цистерну подсолнечного масла…
Раздеваясь, брат протянул мне шапку:
— Твоя очередь, держи.
Мы сели в угол. Я развернулся к залу правой стороной.
Дальше все происходило стремительно. Из шашлычной мы поехали в «Асторию». Оттуда — к знакомым из балета на льду. От знакомых — в бар Союза журналистов.
И всюду брат мой повторял:
— Если мы сейчас остановимся, это будет искусственно. Мы пили, когда не было денег. Глупо не пить теперь, когда они есть…
Заходя в очередной ресторан, Боря протягивал мне свою шапку. Когда мы оказывались на улице. я ему эту шапку с благодарностью возвращал.
Потом он зашел в театральный магазин на Рылеева. Купил довольно уродливую маску Буратино. В этой маске я просидел целый час за стойкой бара «Юность». К этому времени глаз мой стал фиолетовым.
К вечеру у брата появилась навязчивая идея. Он захотел подраться. Точнее, разыскать моих вчерашних обидчиков. Боре казалось, что он может узнать их в толпе.
— Ты же. — говорю, — их не видел.
— А для чего, по‑твоему, существует интуиция?..
Он стал приставать к незнакомым людям. К счастью, все его боялись. Пока он не задел какого‑то богатыря возле магазина «Галантерея».
Тот не испугался. Говорит:
— Первый раз вижу еврея‑алкоголика!
Братец мой невероятно оживился. Как будто всю жизнь мечтал, чтобы оскорбили его национальное достоинство. При том, что он как раз евреем не был. Это я был до некоторой степени евреем. Так уж получилось. Запутанная семейная история. Лень рассказывать…
Кстати, Борина жена, в девичестве — Файнциммер, любила повторять: «Боря выпил столько моей крови, что теперь и он наполовину еврей!».
Раньше я не замечал в Боре кавказского патриотизма. Теперь он даже заговорил с грузинским акцентом:
— Я — еврей? Значит, я, по‑твоему — еврей?! Обижаешь, дорогой!..
Короче, они направились в подворотню. Я сказал:
— Перестань. Оставь человека в покое. Пошли отсюда.
Но брат уже сворачивал за угол, крикнув:
— Не уходи. Если появится милиция, свистни…
Я не знаю, что творилось в подворотне. Я только видел, как шарахались проходившие мимо люди.
Брат появился через несколько секунд. Нижняя губа его была разбита. В руке он держал совершенно новую котиковую шапку. Мы быстро зашагали к Владимирской площади.
Боря отдышался и говорит:
— Я ему дал по физиономии. И он мне дал по физиономии. У него свалилась шапка. И у меня свалилась шапка. Я смотрю — его шапка новее. Нагибаюсь, беру его шапку. А он, естественно — мою. Я его изматерил. И он меня. На том и разошлись. А эту шапку я дарю тебе. Бери.
Я сказал:
— Купи уж лучше бутылку подсолнечного масла.
— Разумеется, — ответил брат, — только сначала выпьем. Мне это необходимо в порядке дезинфекции.
И он для убедительности выпятил разбитую губу…
Дома я оказался глубокой ночью. Лена даже не спросила, где я был. Она спросила:
— Где подсолнечное масло?
Я произнес что‑то невнятное.
В ответ прозвучало:
— Вечно друзья пьют за твой счет!
— Зато, — говорю, — у меня есть новая котиковая шапка.
Что я мог еще сказать?
Из ванной я слышал, как она повторяет:
— Боже мой, чем все это кончится? Чем это кончится?.
Шоферские перчатки
С Юрой Шлиппенбахом мы познакомились на конференции в Таврическом дворце. Вернее, на совещании редакторов многотиражных газет. Я представлял газету «Турбостроитель». Шлиппенбах —ленфильмовскую многотиражку под названием «Кадр».
Докладывал второй секретарь обкома партии Болотников. В конце он сказал:
— У нас есть образцовые газеты, например, «Знамя прогресса». Есть посредственные, типа «Адмиралтейца». Есть плохие, вроде «Турбостроителя». И наконец, есть уникальная газета «Кадр». Это нечто фантастическое по бездарности и скуке.
Я слегка пригнулся. Шлиппенбах, наоборот, горделиво выпрямился. Видимо, почувствовал себя гонимым диссидентом. Затем довольно громко крикнул:
— Ленин говорил, что критика должна быть обоснованной!
— Твоя газета, Юра, ниже всякой критики, — ответил секретарь…
В перерыве Шлиппенбах остановил меня и спрашивает:
— Извините, какой у вас рост?..
Я не удивился. Я к этому привык. Я знал, что далее последует такой абсурдный разговор:
«— Какой у тебя рост? — Сто девяносто четыре. — Жаль, что ты в баскетбол не играешь. — Почему не играю? Играю. — Я так и подумал…»
— Какой у вас рост? — спросил Шлиппенбах.
— Метр девяносто четыре. А что?
— Дело в том, что я снимаю любительскую кинокартину. Хочу предложить вам главную роль.
— У меня нет актерских способностей.
— Это неважно. Зато фактура подходящая.
— Что значит — фактура?
— Внешний облик.
Мы договорились встретиться на следующее утро.
Шлиппенбаха я и раньше знал по газетному сектору. Просто мы не были лично знакомы. Это был нервный худой человек с грязноватыми длинными волосами. Он говорил, что его шведские предки упоминаются в исторических документах. Кроме того, Шлиппенбах носил в хозяйственной сумке однотомник Пушкина. «Полтава» была заложена конфетной оберткой.
— Читайте, — нервно говорил Шлиппенбах.
И, не дожидаясь реакции, лающим голосом выкрикивал: Пальбой отбитые дружины, Мешаясь, катятся во прах. Уходит Розен сквозь теснины, Сдается пылкий Шлиппенбах…
В газетном секторе его побаивались. Шлиппенбах вел себя чрезвычайно дерзко. Может быть, сказывалась пылкость, доставшаяся ему в наследство от шведского генерала. А вот уступать и сдаваться Шлиппенбах не любил.
Помню, умер старый журналист Матюшин. Кто‑то взялся собирать деньги на похороны. Обратились к Шлиппенбаху. Тот воскликнул:
—Я и за живого Матюшина рубля не дал бы. А за мертвого и пятака не дам. Пускай КГБ хоронит своих осведомителей…
При этом Шлиппенбах без конца занимал деньги у сослуживцев и возвращал их неохотно. Список кредиторов растянулся в его журналистском блокноте на два листа. Когда ему напоминали о долге, Шлиппенбах угрожающе восклицал:
— Будешь надоедать — вычеркну тебя из списка!..
Вечером после совещания он раза два звонил мне. Так, без конкретного повода. Вялый тон его говорил о нашей крепнущей близости. Ведь другу можно позвонить и без особой нужды.
— Тоска, — жаловался Шлиппенбах, — и выпить нечего. Лежу тут на диване в одиночестве, с женой…
Кончая разговор, он мне напомнил:
— Завтра все обсудим.
Утро мы провели в газетном секторе. Я вычитывал сверку, Шлиппенбах готовил очередной номер. То и дело он нервно выкрикивал:
— Куда девались ножницы?! Кто взял мою линейку?! Как пишется «Южно‑Африканская республика» — вместе или через дефис?!..
Затем мы пошли обедать.
В шестидесятые годы буфет Дома прессы относился к распределителям начального звена. В нем продавались говяжьи сосиски, консервы, икра, мармелад, языки, дефицитная рыба. Теоретически, буфет обслуживал сотрудников Дома прессы. В том числе — журналистов из многотиражек. Практически же там могли оказаться и люди с улицы. Например, внештатные авторы. То есть, постепенно распределитель становился все менее закрытым. А значит, дефицитных продуктов там оставалось все меньше. Наконец, из былого великолепия уцелело лишь жигулевское пиво.
Буфет занимал всю северную часть шестого этажа. Окна выходили на Фонтанку. В трех залах могло одновременно разместиться больше ста человек.
Шлиппенбах затащил меня в нишу. Столик был рассчитан на двоих. Разговор нам, видно, предстоял сугубо конфиденциальный.
Мы заказали пиво и бутерброды. Шлиппенбах, слегка понизив голос, начал:
— Я обратился к вам, потому что ценю интеллигентных людей. Я сам интеллигентный человек. Нас мало. Откровенно говоря, нас должно быть еще меньше. Аристократы вымирают, как доисторические животные. Однако, ближе к делу. Я решил снять любительский фильм. Хватит отдавать свои лучшие годы пошлой журналистике. Хочется настоящей творческой работы. В общем, завтра я приступаю к съемкам. Фильм будет минут на десять. Задуман он как сатирический памфлет. Сюжет таков. В Ленинграде появляется таинственный незнакомец. В кем легко узнать царя Петра. Того самого, который двести шестьдесят лет назад основал Петербург. Теперь великого государя окружает пошлая советская действительность. Милиционер грозит ему штрафом. Двое алкашей предлагают скинуться на троих. Фарцовщики хотят купить у царя ботинки. Чувихи принимают его за богатого иностранца. Сотрудники КГБ — за шпиона. И так далее. Короче, всюду пьянство и бардак. Царь в ужасе кричит —что я наделал?! Зачем основал этот блядский город?!
Шлиппенбах захохотал так, что разлетелись бумажные салфетки. Потом добавил:
— Фильм будет, мягко говоря, аполитичный. Демонстрировать его придется на частных квартирах. Надеюсь, его посмотрят западные журналисты, что гарантирует международный резонанс. Последствия могут быть самыми неожиданными. Так что подумайте и взвесьте. Вы согласны?
— Вы же сказали — подумать.
— Сколько можно думать? Соглашайтесь.
— А где вы достанете оборудование?
— Об этом можете не беспокоиться. Я же работаю на Ленфильме. У меня там все — друзья, начиная с Герберта Раппопорта и кончая последним осветителем. Техника в моем распоряжении. Камерой я владею с детских лет. Короче, думайте и решайте. Вы мне подходите. Ведь я могу доверить эту роль только своему единомышленнику. Завтра мы поедем на студию. Подберем соответствующий реквизит. Посоветуемся с гримером. И начнем.
Я сказал:
— Надо подумать.
— Я вам позвоню.
Мы расплатились и пошли в газетный сектор.
Актерских способностей у меня, действительно, не было. Хотя мои родители принадлежали к театральной среде. Отец был режиссером, мать —актрисой. Правда, глубокого следа в истории театра мои родители не оставили. Может быть, это даже хорошо…
Что касается меня, то я выступал на сцене дважды. Первый раз — еще в школе. Помню, мы инсценировали рассказ «Чук и Гек». Мне, как самому высокому, досталась роль отца‑полярника. Я должен был выехать из тундры на лыжах, а затем произнести финальный монолог.
Тундру изображал за кулисами двоечник Прокопович. Он бешено каркал, выл и ревел по‑медвежьи.
Я появился на сцене, шаркая ботинками и взмахивая руками. Так я изображал лыжника. Это была моя режиссерская находка. Дань театральной условности.
К сожалению, зрители не оценили моего формализма. Слушая вой Прокоповича и наблюдая мои таинственные движения, они решили, что я —хулиган. Хулиганья среди послевоенных школьников было достаточно.
Девочки стали возмущаться, мальчишки захлопали. Директор школы выбежал на сцену и утащил меня за кулисы. В результате, финальный монолог произнесла учительница литературы.
Второй раз мне довелось быть актером года четыре назад. Я служил тогда в республиканской партийной газете и был назначен Дедом‑Морозом. Мне обещали за это три дня выходных и пятнадцать рублей.
Редакция устраивала новогоднюю елку для подшефного интерната. И опять я был самым высоким. Мне наклеили бороду, выдали шапку, тулуп и корзину с подарками. А затем выпустили на сцену.
Тулуп был узок. От шапки пахло рыбой. Бороду я чуть не сжег, пытаясь закурить.
Я дождался тишины и сказал:
— Здравствуйте, дорогие ребята! Вы меня узнаете?
— Ленин! Ленин! — крикнули из первых рядов.
Тут я засмеялся, и у меня отклеилась борода…
И вот теперь Шлиппенбах предложил мне главную роль.
Конечно, я мог бы отказаться. Но почему‑то согласился. Вечно я откликаюсь на самые дикие предложения. Недаром моя жена говорит:
— Тебя интересует все, кроме супружеских обязанностей.
Моя жена уверена, что супружеские обязанности это, прежде всего, трезвость.
Короче, мы поехали на Ленфильм. Шлиппенбах позвонил в бутафорский цех какому‑то Чипе. Нам выписали пропуск.
Помещение, в котором мы оказались, было заставлено шкафами и ящиками. Я почувствовал запах сырости и нафталина. Над головой мигали и потрескивали лампы дневного света. В углу темнело чучело медведя. По длинному столу гуляла кошка.
Из‑за ширмы появился Чипа. Это был средних лет мужчина в тельняшке и цилиндре. Он долго смотрел на меня, а затем поинтересовался:
— Ты в охране служил?
— А что?
— Помнишь штрафной изолятор на Ропче?
— Ну.
— А помнишь, как зэк на ремне удавился?
— Что‑то припоминаю.
— Так это я был. Два часа откачивали, суки…
Чипа угостил нас разведенным спиртом. И вообще, проявил услужливость. Он сказал:
— Держи, гражданин начальник!
И выложил на стол целую кучу барахла. Там были высокие черные сапоги, камзол, Накидка, шляпа. Затем Чипа достал откуда‑то перчатки с раструбами. Такие, как у первых российских автолюбителей.
— А брюки? — напомнил Шлиппенбах.
Чипа вынул из ящика бархатные штаны с позументом.
Я в муках натянул их. Застегнуться мне не удалось.
— Сойдет, — заверил Чипа, — перетяните шпагатом.
Когда мы прощались, он вдруг говорит:
— Пока сидел, на волю рвался. А сейчас — поддам, и в лагерь тянет. Какие были люди — Сивый, Мотыль, Паровоз!..
Мы положили барахло в чемодан и спустились на лифте к гримеру. Вернее, к гримерше по имени Людмила Борисовна.
Между прочим, я был на Ленфильме впервые. Я думал, что увижу массу интересного — творческую суматоху, знаменитых актеров. Допустим, Чурсина примеряет импортный купальник, а рядом стоит охваченная завистью Тенякова.
В действительности Ленфильм напоминал гигантскую канцелярию. По коридорам циркулировали малопривлекательные женщины с бумагами. Отовсюду доносился стук пишущих машинок. Колоритных личностей мы так и не встретили. Я думаю, наиболее колоритным был Чипа с его тельняшкой и цилиндром.
Гримерша Людмила Борисовна усадила меня перед зеркалом. Некоторое время постояла у меня за спиной.
— Ну как? — поинтересовался Шлиппенбах.
— В смысле головы — не очень. Тройка с плюсом. А вот фактура —потрясающая.
При этом Людмила Борисовна трогала мою губу, оттягивала нос, касалась уха.
Затем она надела мне черный парик. Подклеила усы. Легким движением карандаша округлила щеки.
— Невероятно! — восхищался Шлиппенбах. —Типичный царь! Арап Петра Великого…
Потом я нарядился, и мы заказали такси. По студии я шел в костюме государя императора. Встречные оглядывались, но редко.
|
|
|
