Является ли человек хищником?

В этой главе я поместил подробнейший материал о пред­ставителях человечества разных времен и народов: от при­митивных охотников и собирателей до современных ин­женеров, от земледельцев эпохи неолита до представите­лей урбанистических цивилизаций XX в. Таким способом я решил предоставить читателю возможность самому су­дить, что верно, а что нет, подтверждают ли данные ис­ходный тезис: чем примитивнее человек, тем он агрессив­нее. Во многих случаях речь идет об открытиях младшего поколения антропологов, сделанных в последнее десяти­летие, и это очень важно подчеркнуть, ибо большинство дилетантов довольствуется устаревшими и весьма проти­воречивыми представлениями по этим вопросам.

"Человек-охотник" — это ли Адам антропологии?

Если ответственность за врожденную агрессивность чело­века нельзя возложить на хищнический характер гомини­дов, то, быть может, существует какой-нибудь человече­ский предок — доисторический Адам, несущий ответствен­ность за "грехопадение" человека? Эту идею выдвинул и свято в нее верит Уошберн — крупнейший авторитет в этой области знания; и все сотрудники его института счи­тают, что таким "Адамом" был человек-охотник.

Уошберн опирается на следующую предпосылку: раз человек 99% своей истории занимался охотой, то и сего­дня все в нем может быть соотнесено с тем древним чело­веком-охотником: не только физиология, но и психоло­гия и даже привычки.

Весь наш интеллект, наши эмоции, интересы, а также основы нашей социальной жизни — все это в известном и даже весьма реальном смысле является результатом эволю­ции и приспособления человека к процессу охоты. И когда антропологи говорят о единстве человечества, то это означа­ет, что законы естественного отбора среди охотников и соби­рателей действовали повсюду одинаково, и вследствие этого популяции Homo sapiens, по сути дела, повсюду сохранили общие черты[99].

Поэтому главный вопрос состоит в следующем: в чем суть "психологии охотника"? Уошберн называет ее "пси­хологией мясоеда" и считает совершенно сложившейся к середине эпохи плейстоцена, т. е. около 500 тысяч лет назад.

Мировоззрение первых людей-мясоедов, вероятно, сильно отличалось от их вегетарианских собратьев. Вегетарианцев почти не интересовали другие животные (не считая тех, кото­рые составляли для них угрозу), поэтому круг их знаний был невелик. А потребность в мясе заставляет зверя осваивать больше знаний, изучая привычки многих животных. Так, психология и территориальные привычки человека сильно отличаются от психологии обезьян всех видов.

За 300 тысяч лет (а может быть, этот срок гораздо боль­ше) любопытство и агрессивность мясоеда привели к любоз­нательности и определили его стремление к лидерству. Такая психология мясоедства уже в полной мере была развита к периоду среднего плейстоцена, и, вероятнее всего, "точкой от­счета" хищничества можно считать австралопитека.

Уошберн отождествляет "психологию мясоеда" с тягой к убийству и способностью получать от этого удоволь­ствие. Он пишет: "Человек получает удовольствие, охо­тясь на других животных. И если это естественное влече­ние не перекрывается настойчивым и целенаправленным воспитанием, то люди получают истинную радость от охоты и убийства. Многие цивилизации (культуры) дела­ют из пыток и страданий спектакль и развлечение для публики" (Курсив мой. — Э. Ф.).

Уошберн настаивает, что "человек обладает психологи­ей мясоеда. И потому его легко приучить к убийству и трудно отучить убивать или развить привычку избегать убийства. Многим людям доставляет наслаждение убивать животных, смотреть на страдания других людей и т. д. Потому у многих народов распространены публичные на­казания, казни, пытки".

Оба последних суждения молчаливо предполагают, что в психологию охотника входит не просто убийство, но и жестокость. Какие же, интересно, аргументы приводит Уошберн в доказательство якобы врожденной тяги к жес­токости и убийству? Один из его аргументов приравнивает убийство к спорту (при этом он говорит "убивать" из спортивного интереса, а не "охотиться", что было бы кор­ректнее). Он пишет: "Вероятно, легче всего это доказыва­ется тем, что человек тратит массу сил, чтобы сохранить убийство ради спортивного интереса. В былые времена ко­роль и его придворные содержали специальные парки, где проводили время, занимаясь «убийством» для развлече­ния; и сегодня правительство США тратит миллионы дол­ларов, чтобы раздобыть дичь и предоставить ее в распоря­жение охотников".

Еще один подобный пример: "Люди применяют легчай­шие спиннинги, чтобы продлить безнадежную битву рыбы, а рыболову продлить ощущение собственного превосход­ства и умения".

Уошберн многократно подчеркивает, что война имеет свою притягательную силу:

И до недавнего времени к войне относились точно так же, как к охоте. В других человеческих существах человек просто видел опасную дичь. Война в истории человека занимала слиш­ком большое место, чтобы она не могла быть удовольствием для участвующих в ней мужчин. Лишь в новое время в свете кардинальных изменений в условиях и характере войн люди начали протестовать против этого института, как такового, заявляя о недопустимости такого пути решения политиче­ских вопросов.

И, подводя итоги, Уошберн констатирует:

О том, насколько глубоко заложена в человеке биологиче­ская тяга к убийству и насколько эта тяга естественна для че­ловеческой психологии, красноречиво свидетельствует опыт вос­питания мальчиков и тот интерес, который они проявляют к охоте, рыбной ловле и военным играм. Ведь эти способы поведе­ния не обязательны, но они легко усваиваются, доставляют удо­влетворение и во многих культурах имеют высокий социальный статус. Проявить ловкость в убийстве и получить от этого удо­вольствие — такие образцы поведения прививаются детям в играх, которые готовят их к их взрослым социальным ролям.

Утверждение Уошберна о том, что жестокость и убий­ство доставляют многим людям удовольствие, означает только одно: существуют садистские личности и садист­ские цивилизации; однако это вовсе не значит, что нет других, несадистов, так что речь может идти о необхо­димости изучения этого феномена. Например, установле­но, что садизм встречается чаще среди людей, пережива­ющих фрустрацию, а также в социальных классах, ко­торые чувствуют свое бессилие и получают мало радости в жизни (как это, к примеру, наблюдалось в Древнем Риме, когда низшие классы компенсировали свое соци­альное бессилие и материальную нищету, наслаждаясь жесточайшими зрелищами). И такой же психологиче­ский механизм определил поведение среднего класса Гер­мании, из которого рекрутировались самые фанатичные последователи Гитлера. Садизм встречается и в среде гос­подствующего класса, особенно когда он чувствует угро­зу своему положению и своей собственности. Садистское поведение характерно и для угнетенных групп, жажду­щих мести.

Но представление о том, что охота формирует потреб­ность мучить жертву, ничем не обосновано и мало что проясняет. Как правило, охотнику страдание зверя не до­ставляет никакой радости, и, более того, садист, получа­ющий удовольствие от чужих мучений, будет плохим охот­ником. Не соответствует действительности и утверждение Уошберна, что примитивные народы занимались охотой из садистских побуждений. Напротив, многое свидетель­ствует о том, что отношение охотников к убитым живот­ным было сочувственным и что они испытывали чувство вины. Так, охотники эпохи палеолита обращались к мед­ведю, называя его "дедушкой"; возможно, они видели в медведе своего мифического предка. Когда медведя убива­ли, у него просили прощения. Одним из обычаев была священная трапеза, на которой медведь был "почетным гостем", которому подносили лучшие угощения...[100]

Психология охоты и охотника нуждается в серьезном изучении, но даже в этом контексте можно сделать не­сколько замечаний.

Прежде всего, необходимо отличать охоту как спорт и развлечение элитарных групп (например, дворянство при феодализме) от всех других форм охоты — от первобытных охотников, крестьян, защищающих своих овец и кур, до отдельных людей, увлекающихся охотой.

"Элитарная охота" удовлетворяет лишь потребность в проявлении своей власти и известной доли садизма, ха­рактерного для властвующих элит. Из материалов о та­кой охоте мы скорее получаем знание о психологии: феода­лов, чем о психологии охоты.

Говоря о мотивах первобытных профессиональных охот­ников и современных охотников-любителей, следует как минимум видеть в них два разных типа. Один уходит корнями в глубину человеческих переживании. В акте охоты человек, хоть на короткое время, чувствует себя снова частью природы. Он возвращается к своему есте­ственному состоянию, чувствует свое единство с живот­ным миром и освобождается от экзистенциального комп­лекса разорванности бытия: быть частью природы и одно­временно в силу своего сознания оказаться по ту сторону природы. Когда человек "гонит зверя", то зверь становит­ся ему своим, они как бы из одной стихии, даже если затем применение оружия разрушит это единство и пока­жет превосходство человека. И у первобытного человека такое переживание вполне осознанно. Он идентифицирует себя со зверем, когда переодевается в его шкуру, когда видит в нем своего предка и т. д. Современному человеку ввиду его рационально-прагматической ориентации очень трудно достигнуть состояния единства с природой и вы­разить его словами; но во многих людях потребность в этом ощущении еще жива.

Однако для страстного охотника на первое место вы­двигается совершенно иной, хотя и столь же сильный, мотив, а именно получить наслаждение своей собственной ловкостью. В высшей степени странно, что многие совре­менные авторы совершенно упускают из виду этот элемент и сосредоточивают внимание только на акте убийства. Но ведь для охотника важен не только навык владения ору­жием, но масса других умений и знаний.

Вильям С. Лафлин подробно освещает этот аспект про­блемы. Его исходный тезис состоит в том, что охота — это образцовая модель поведения человеческого рода. Прав­да, Лафлин никогда не называет жестокость или радость убийства частью этой модели доведения, а описывает ее следующим образом: "На охоте все зависит от находчиво­сти и сообразительности, а кто этого не имеет, тот de facto[101] получает наказание. Поэтому охота сыграла такую роль в развитии человеческого рода и его сохранении в границах одного и того же (меняющегося) вида".

Лафлин делает еще одно замечание, имеющее важное значение в свете возможной переоценки роли орудий труда и оружия (для формирования агрессивности):

Охота — это определенно инструментальная система в прямом смысле слова, т. е. в этом акте выполняется целый набор предписанных действий, которые должны привести и ведут к окончательному результату. Вся техническая сторо­на дела, все эти копья, стрелы, топорики и многие другие предметы, выставленные в музейных экспозициях, не игра­ют существенной роли вне контекста, в котором они приме­нялись. Причем сам контекст важнее, чем эти предметы...[102]

Причины совершенствования охотничьего дела следует искать не в развитии технологий, а в возрастании искус­ства охотника.

Хотя систематических исследований этой проблемы по­разительно мало, все же многое свидетельствует о выдаю­щихся познаниях первобытного человека в области приро­ды. Эти познания охватывали практически весь животный мир: млекопитающие и сумчатые, рептилии и птицы, рыбы и насекомые, а также всевозможные растения — все это входило в сферу интересов древнего человека. В это время были хорошо развиты уже и знания метеорологических яв­лений, астрономии и многих других аспектов природы (хотя у разных народов приоритетное положение получали раз­ные аспекты знаний...). Я хотел лишь подчеркнуть боль­шое значение этих знаний для структуры поведения охот­ника, а также для человеческой эволюции в целом... Охот­нику просто необходимы были знания о животных (об их физиологии, психологии и привычках); преследуя зверя, он параллельно изучал и запоминал реакции своего соб­ственного организма. Он сначала приручил самого себя, а затем уже обратился к другим живым существам и расте­ниям. В этом смысле охота была настоящей школой обуче­ния всего человеческого рода.

Короче говоря, мотивом для охоты первобытных людей было не желание убивать, а желание учиться и совершен­ствовать свои умения и навыки, т. е. саморазвитие чело­века[103]. Аргументация Уошберна, апеллирующая к детским играм в войну и охоте, упускает из виду тот факт, что дети вообще восприимчивы к любым формам деятельнос­ти, принятым данной культурой. И считать, что интерес к общепринятым образцам поведения доказывает врож­денную радость убийства, — значит демонстрировать за­видную наивность в вопросах социального поведения. Кроме того, следует напомнить, что есть целый ряд видов спорта (от борьбы на мечах дзэн до фехтования, дзюдо и карате), где главная заслуга и радость победы состоят не в том, чтобы убить партнера, а именно в том, чтобы продемонст­рировать (развернуть) все свои возможности и умения.

Не выдерживает критики и другое утверждение Уош­берна и Ланкастера: что каждое человеческое сообщество якобы считало допустимым и желательным убивать пред­ставителей других сообществ. Это всего лишь повтор извест­ного клише, взятого из работы Фримана. Как мы увидим далее, на самом деле для первобытных охотников харак­терны были бескровные войны, целью которых вовсе не было убийство противников. А утверждать, что возмуще­ние институтом войны началось лишь недавно, — значит оставлять без внимания один крупный раздел в истории философии и религии — учение пророков.

Мы, безусловно, отрицаем аргументы Уошберна, но все-таки остается один вопрос: чему могла научить человека охота, какие образцы поведения он вынес для себя из охотничьей жизни. Очень похоже, что именно из охотни­чьей жизни человек унаследовал такие две модели поведе­ния, как кооперация и распределение. Кооперация (объединение) была практической необходимостью в большин­стве охотничьих обществ, и то же самое относится к раз­делению пищи. В большинстве климатических зон (за ис­ключением Арктики) мясо не выдерживало длительного хранения, да и охота не всегда завершалась удачей. По­этому сложился обычай делить добычу одного удачливого охотника на все племя. Если согласиться с гипотезой о том, что охотничья жизнь привела к генетическим изме­нениям, то придется сделать вывод, что у современного человека скорее надо искать врожденный рефлекс к коопе­рированию и распределению (всем поровну), чем к убий­ству и жестокости.

К сожалению, история "цивилизации" свидетельству­ет, что склонность к сотрудничеству и справедливому рас­пределению проявляется у человека, мягко говоря, нере­гулярно. И это как раз и объясняется тем, что охотничья жизнь не оставила в человеке генетических следов и реф­лекс к совместному труду и распределению во многих куль­турах был вытеснен рефлексом безмерного эгоизма. И тем не менее еще стоит подумать, а не является ли врожден­ной тенденция к совместному труду, а также потребность поделиться с другими, которые можно найти во многих обществах (кроме современного индустриального). Ведь даже в условиях современной войны, когда отдельный солдат в общем не чувствует ненависти к врагу, случаи жестокости являются достаточно редкими[104]. Характерно, что большинство людей, которые в мирной жизни не ста­нут рисковать собой ради других или делиться куском хлеба, в условиях войны проявляют эти качества в пол­ной мере. Можно даже пойти еще дальше и предполо­жить, что одним из "привлекательных" факторов войны является возможность проявления тех врожденных чело­веческих импульсов, которые в нашем современном обще­стве реально считаются глупостью (хотя на идеологиче­ском уровне эти качества и восхваляются).

Идеи Уошберна о психологии охотника — лишь один пример ангажированности исследователя в пользу теории врожденной деструктивности и жестокости. И в целом, надо сказать, в сфере социальных наук наблюдается вы­сокая степень ангажированности, когда дело касается эмо­циональных и актуальных политических проблем. Там, где задеты интересы какой-то социальной группы, объек­тивность уступает место "классовости". А современное об­щество с его почти безграничной готовностью к уничто­жению жизни (ради экономических или политических це­лей) склонно ставить под сомнение самую возможность добродетели, и потому оно с радостью поддерживает лю­бую версию о врожденной деструктивности и жестокости (лишь бы не говорить о том, что эти качества являются продуктом социального строя).