Агрессивность других млекопитающих

Не только приматы малоагрессивны, но и другие мле­копитающие, хищники и нехищники, проявляют не столь высокий уровень деструктивности, как следовало бы ожидать, если бы гидравлическая теория Лоренца была верна.

Даже у наиболее агрессивных — крыс — агрессивность не достигает того уровня, на который нас настраивают примеры Лоренца. Салли Каригар привлекает наше вни­мание к другому эксперименту с крысами, который (в от­личие от эксперимента Лоренца) четко показывает, что суть дела надо искать не во врожденной агрессивности крыс, а в определенных внешних обстоятельствах, от ко­торых зависит большая или меньшая степень разруши­тельного характера отдельной особи.

После Лоренца Штайнигер проделал следующий экспери­мент. В огромный загон он посадил подвальных крыс, со­бранных из разных мест, создав им почти естественную среду обитания. Сначала было такое впечатление, что отдельные особи побаиваются друг друга; у них не было воинствующих настроений, но при случайных встречах они могли покусать друг друга, особенно если их сгоняли к одной стене и они торопились, налетая друг на друга[90].

Крысы у Штайнигера вскоре разбились на два лагеря и начали кровавую битву; бой был смертельным, пока не оста­лась одна-единственная пара. Их дети и внуки создали боль­шую семью (или социум), которая уничтожала любую чужую крысу, запущенную в их среду обитания.

Одновременно и параллельно с этим экспериментом Джон Б. Колхаун из Балтимора также изучал поведение крыс. Пер­воначальная популяция Штайнигера состояла из 15 крыс, а Колхаун взял 14 крыс, также чужих, не связанных друг с другом. Но их загон был в 16 раз больше, чем у Штайнигера, и вообще лучше обустроен. Например, в нем были норы, лазы и другие убежища, которые бывают в естественных условиях жизни крыс.

27 месяцев шло наблюдение из башни, установленной в середине загона, и все факты подробно записывались в днев­ник. После нескольких стычек в период обживания простран­ства все крысы разделились на две большие семьи и никто больше не пытался ущемить другого. Нередко кое-кто начи­нал без причины бегать взад-вперёд, а у некоторых это случа­лось так часто, что приходилось "охлаждать их пыл"[91].

Выдающийся исследователь агрессивности животных Дж. П. Скотт писал, что в противоположность позвоночным членистоногие очень агрессивны. Это доказывается на примере жесточайших схваток между омарами, а так­же на многочисленных примерах коллективно живущих насекомых, у которых самки набрасываются на самцов и поедают их (как у некоторых видов пауков, а также у ос и др.). Среди рыб и рептилий также часто встречаются агрессоры. Вот что пишет Скотт:

Сравнение физиологических оснований агрессивного пове­дения животных дает интересные результаты; главный вы­вод состоит в том, что первичный стимул к бою поступает извне — а это означает, что не существует никаких спонтан­ных внутренних стимулов, которые побуждали бы животное к нападению, независимо от условий его окружения. Следо­вательно, "агонистическое" поведение характеризуется совер­шенно иными специфическими факторами (физиологически­ми и эмоциональными), чем сексуальное поведение или пове­дение, связанное с приемом пищи...

В естественных условиях жизни животных вражда и аг­рессия в смысле деструктивного, трудно корректируемого сопернического поведения практически не встречаются (Кур­сив мой. — Э. Ф.).

А в отношении специфической проблемы внутренней спонтанной стимуляции агрессивности, которую провоз­гласил К. Лоренц, у Скотта мы читаем:

Все добытые в исследованиях данные указывают, что у более высокоразвитых позвоночных, включая человека, ис­точник, стимулирующий агрессивность, находится снаружи; и нет никаких доказательств существования спонтанной внутренней стимуляции. Эмоциональные и физиологические процессы, состояния организма лишь усиливают и продле­вают реакцию на стимул, но сами ее не вызывают[92].

Есть ли у человека инстинкт "Не убивай!"?

Одним из важнейших звеньев в цепи рассуждений Конра­да Лоренца о человеческой агрессивности является его ги­потеза о том, что у человека, в отличие от хищника, нет никаких инстинктивных преград против убийства себе по­добных; в объяснение этому он предполагает, что человек, как и все прочие нехищники, не располагает опасным ес­тественным оружием (как когти, яд и другие средства) и потому внутреннее противостояние убийству ему было не нужно; и лишь создание искусственного оружия постави­ло в повестку дня вопрос о том, что отсутствие инстинкта "Не убивай!" представляет серьезную угрозу для мира. Одна­ко надо проверить эту гипотезу. Действительно ли у чело­века нет внутренних преград против убийства?

Человек на протяжении своей истории так часто уби­вал, что на первый взгляд действительно трудно пред­ставить, что какие-то преграды убийству вообще суще­ствуют. Поэтому вопрос надо сформулировать более кор­ректно: есть ли у человека нечто внутри, что мешает ему убить живое существо (человека или животное), с кото­рым он более или менее знаком или связан какими-ни­будь эмоциональными узами, т. е. кого-то не совсем "чу­жого".

Есть много доказательств того, что на этот вопрос сле­дует ответить утвердительно: да, у человека есть такое внутреннее "Не убивай!", и доказано, что акт убийства влечет за собой угрызения совести.

Нет сомнения, что в формировании внутренней прегра­ды к убийству определенную роль играет человеческая при­вязанность к животным и сочувствие к ним; это легко подметить в повседневной жизни. Очень многие заявля­ют, что не в состоянии убить и съесть животное, которое они вырастили и полюбили (кролика, курицу и т. д.). Есть люди, которым подобная мысль кажется отврати­тельной (убить и съесть), но те же самые люди, как пра­вило, спокойно и с удовольствием съедят такое живот­ное, если не были с ним знакомы. Так что существует еще и другой вид преграды к убийству животного: трудно убить его не только в том случае, когда есть какая-то личная связь с ним, но и в том, когда человек идентифи­цирует его просто с живым существом[93].

Возможно, что возникает осознанное или неосознанное чувство вины в связи с разрушением жизни, особенно если убитое животное до этого было нам знакомо, — эта тес­ная связь с животным и потребность проститься проявля­ется весьма ярко в ритуальном культе медведя у охотни­ков эпохи палеолита. Чувство единства всего живого на­шло выражение в нравственном сознании индийцев, а за­тем и в известной заповеди индуизма, запрещающей уби­вать животных.

Не исключено, что внутренний запрет на убийство че­ловека также опирается на ощущение общности с други­ми людьми и сочувствие к ним. И здесь не следует забы­вать, что примитивный человек не идентифицировал себя с "чужим" (т. е. с индивидом, не принадлежавшим к его группе), он в нем не видел собрата, а воспринимал его как "что-то постороннее". Поэтому в примитивных обществах, как известно, убить своего, члена своей группы — это было тяжелейшее нравственное испытание, никто на это не соглашался; здесь одна из причин, по которой даже за тяжелейшее преступление человека не убивали, а изгоня­ли из общества. (Пример тому дает наказание Каина в Библии.)

Но нам нет необходимости ограничивать себя примера­ми из жизни примитивных народов. Даже в высокоциви­лизованной культуре Древней Греции рабы не считались людьми в полном смысле слова.

И такой же феномен имеет место в современном обще­стве. В период войны каждое правительство пытается вы­звать в своем народе такое отношение к врагу, как к "не­человеку". Их называют кличками, приклеивают ярлы­ки. Так, в первую мировую войну англичане в пропаганде называли немцев "гуннами", а французов — "бошами". Такое отмежевание от врага достигает своей высшей точ­ки, когда у противника — другой цвет кожи. Массу при­меров этому мы находим во вьетнамской войне, когда аме­риканские солдаты чаще всего не испытывали никакого сочувствия к вьетнамцам, называли их "gooks" и даже слово "убивать" заменили на слово "устранить". Лейте­нант Келли, который обвинялся в уничтожении десятков мирных жителей (стариков, женщин и детей) и был при­знан виновным, заявил в свое оправдание, что он и не считал вьетнамцев людьми, что никто его не учил видеть в солдатах "Вьетконга" человеческие существа, что в армии существовало лишь понятие "противник". Является ли такой аргумент достаточным оправданием — уже не наш вопрос. Ясно одно: это сильный аргумент, потому что он правдив и выражает основное отношение аме­риканских солдат к вьетнамским крестьянам. То же са­мое делал Гитлер, когда обозначал политических про­тивников словом "Untermenschen" (низшие, люди второго сорта).

Итак, это стало почти правилом: чтобы облегчить сво­им воинам душу и дать им "право" на уничтожение про­тивника, им прививают чувство отвращения к нему, как к "не-человеку".

Другой способ "деперсонификации" человека — это разрыв всех активных отношений с ним. Такое случает­ся постоянно, когда речь идет о психической патологии, но ведь то же самое может случиться и с человеком, который не болен. В этом случае объектом агрессии мо­жет стать кто угодно; агрессору это безразлично, он про­сто эмоционально отделяет себя от него. Другой пере­стает быть для него человеком, а становится "предметом с другой стороны", и при этих обстоятельствах исчезает преграда даже для самой страшной формы деструктивно­сти. Клинические исследования часто подтверждают ги­потезу, что деструктивная агрессивность в большей час­ти случаев бывает связана с хронической или сиюминут­ной атрофией чувств. Каждый раз, когда другое челове­ческое существо перестает восприниматься как человек, может иметь место акт жестокости или деструктивности в любой форме. Вот простой пример. Если бы индуист или буддист (искренне и глубоко верящий и чувствую­щий сопричастность ко всему живому) увидел, как обыч­ный современный человек, не моргнув глазом, убивает муху, он мог бы оценить это поведение как акт настоя­щей бесчувственности и деструктивности. Но он был бы при этом не прав. Ибо люди чаще всего не считают муху чувствующим существом и потому воспринимают ее как противную "вещь", помеху. Такие люди не являются жестокими, хотя и имеют, быть может, ограниченные пред­ставления о "живых существах".

VII. ПАЛЕОНТОЛОГИЯ