Теория доказательств в Уставе уголовного судопроизводства императора Александра II. 11 глава

Из всего предыдущего можно, кажется, с достоверностью сделать вывод, что при судебно-медицинских исследованиях врач нисколько не является орудием в руках следователя, а этот последний ни в каком случае не является главным лицом. До сих пор мы доказывали эту мысль законодательным материалом. Такой способ доказывания был потому необходим, что мысль, будто экспертиза вид личного осмотра, главным образом, выводилась из положительного законодательства. Что же касается теоретической стороны вопроса, то разбираемое мнение и подавно не выдерживает никакой критики. "Судья, говорит Миттермайер (Beweislehre, s. 182) призывает экспертов не для того, чтобы они сделали возможным для него личный осмотр. Если даже следователь и наблюдает вместе с экспертом известные предметы, то и это не имеет никакого значения, потому что только опытный глаз эксперта способен оценить значение наблюдаемых фактов.

Во всех случаях производства экспертами осмотра главная цель не осмотр. Осмотр только средство. Цель эксперта составить себе известное мнение, вывести заключение. Врач вскрывает труп не для чего иного, как для определения значения, например, раны; химик делает свои пробы для решения вопроса, есть ли в трупе яд, и т. д."

Таким образом, эксперт делает осмотр для того, чтобы составить себе определенное убеждение, которого судья себе не может выработать по предмету чуждой ему специальности. Второе возражение против рассматриваемого взгляда состоит в том, что понятие эксперта мыслимо и без производства личного осмотра. Весьма часто эксперты дают свои заключения только на основании акта обдуцента и свидетельских показаний. Такие эксперти- зы вещь очень обыкновенная. Наконец, часто экспертам предлагают вопросы о какой-нибудь возможности или вероятности для проверки достоверности показания подсудимого или свидетеля. Например, эксперты спрашивают: можно ли отравить человека таким и таким-то веществом: мог ли человек, находившийся в таком и таком-то болезненном состоянии от полученных, положим, ран, так громко кричать, что его мог услышать свидетель на таком и таком-то расстоянии от места, где лежал раненый? Во всех этих случаях врач дает экспертизу, между тем как осмотров при этом не делается.

Все сказанное приводит нас к заключению, что взгляд на экспертизу как на вид личного осмотра, производимого судьею, неверен и потому решительно не может объяснить сущности ее. Но прежде чем окончательно оставим разобранное нами воззрение, мы должны сделать несколько замечаний еще об одном взгляде на экспертов как на помощников судьи. Так, между прочим, смотрит на них Боннье. Мнение это есть явное последствие взгляда на экспертизу как на вид личного осмотра. Оно последовательно вытекает из основного воззрения: следователь производит осмотр; ему при этом помогает эксперт, отсюда эксперт его помощник. В этой мысли нельзя не заметить стремления точнее определить положение эксперта по отношению к судье. К сожалению, выражение "помощник судьи", насколько понятие это не имеет в себе ничего формального, ровно ничего не означает, в особенности у писателей, не разделяющих мнения, что экспертиза вид личного осмотра. Помощником судьи можно ведь назвать и свидетеля, потому что и он помогает судье в деле открытия истины. Таким образом, понятие эксперта нисколько не уяснится от того, что в литературу вопроса внесут новое слово. С другой стороны, не выясняя ничего в деле, это воззрение может, однако, подать повод к не совсем верным и благоприятным для уголовного процесса выводам. На это указывает Цахариэ (Handbuch, В. II, s. 426). Он говорит: "Взгляд на экспертов как на помощников судьи основывается на внешнем, даже не всегда имеющем место, моменте, который, если ему придавать значение, может повести к самым неверным выводам об отношениях судей и экспертов, а именно: что судье, сверх указания экспертам пунктов для исследования и дачи заключений, принадлежит еще и решение, при разногласии в последних, какое из них вернее в научном отношении". Оригинально отделывается от рассматриваемого нами взгляда Каспер (Handbuch, В. Т. s. 14). Он говорит: "Это рассуждение о положении судебного врача в отношении к судье есть одно из множества праздных суждений, внесенных в судебную медицину, не имеющее ровно никакого значения, потому что всякий судебный врач отлично знает, что он вовсе никакого положения на суде не занимает, вовсе никакого отношения к судье не имеет, не может и не должен иметь... Врач пред судьею есть врач, и ничего более. Откуда же здесь речь о "положении его в отношении судьи"? Все, что здесь высказано было обеими сторонами, указывает только на непрактичность исходной точки зрения, есть просто суета и последствие ложного взгляда, имеющего за себя один только авторитет старость нескольких столетий, взгляда, будто судебная медицина и правосудие, врач и судья состоят в каком-то особенном браке. Понятно, что те, которые признавали этот брак, были сильно озабочены определением отношений супругов. "Аеег, заключает Каспер, eine solche Gonnubiuni existirt nicht und nirgeiids; die Richter tiaben sich von jeher mit Recht dagegen gestraubt, hevorragende Juristen im 18 Jahrhunden das Kind sogar mit dem Bade auschutten wollen, und es ist auffallend dass die Aertzte ihrerseits, in der That gegen ihre Interesse, inimer wieder auf diese Verbindung zuruckgekommen sind"(5).

Само собою разумеется, что все это гораздо более резко, чем справедливо. Выражения: "врач врач, и ничего более", "врач на суде никакого положения не занимает, никакого отношения к судье не имеет, не должен и не может иметь", хотя и очень энергичны, но ничего не объясняют. Вопрос о положении судебного медика потому и разрабатывался, что процессуальная сущность экспертизы и юридическое понятие эксперта оставались невыясненными. Для Каспера дело ясно, потому что, по его мнению, эксперт "технический свидетель". Но правильно ли такое мнение, это еще вопрос. Вообще же название "помощник судьи", не давая ничего для разъяснения дела, может, как мы показали выше, повести к неверным выводам. Вот почему следовало бы совсем выбросить это название из литературы вопроса, в котором вообще можно найти много лишнего и ничего не объясняющего (см. еще по этому вопросу замечание Миттермайера, Beweislehre. s. 183 след.).

б) Экспертиза относится к свидетельским показаниям.

Чаще всего смешивают экспертов со свидетелями. Такое смешение, однако, имея весьма мало защитников в теории, чаще всего встречается на практике и оказывает весьма неблаготворное влияние как на пользование экспертизою, так и на правильную оценку ее достоинства и значения. Обращаясь к литературе, нужно заметить, что в теории отнесение экспертов к свидетелям ограничено одною только стороной экспертизы и имеет, по крайней мере на первый взгляд, вид истины. Из прежних юристов, сюда относящихся, достоин внимания Пратобевера. Экспертизу он рассматривает отчасти как свидетельское показание, отчасти как суждение. В первом отношении он называет эксперта ученым или сведущим свидетелем; во втором отношении он видит в нем судью. "Как только, говорит Пратобевера, эксперт переходить к умозаключению", к суждению, он делается судьею (Arch. d. Criminalrechts, 1833, 241). С этим мнением об экспертизе вполне соглашается Бирнбаум (ib. s. 241). Другие писатели этой категории называют экспертов рациональными свидетелями на том основании что их показания связаны с умозаключением, суждением, ratiocinium. Учеными свидетелями называют экспертов также Титтманн и Шнейдер (ib. 242). Сам Миттермайер, далекий от смешения экспертизы со свидетельством, соглашается, однако, что в тех случаях, когда эксперты делают осмотр, их отчет о результатах исследования может быть назван свидетельским показанием. При этом он прибавляет: "Конечно, совершенно верно мнение, что опытный глаз медика так же быстро и точно определяет признаки, положим, беременности, как глаз обыкновенного свидетеля различает, например, цвета". Впрочем, в позднейших его статьях об экспертизе мы уже не находим и этой уступки рассматриваемому здесь взгляду, а встречаем только постоянные нападения на это воззрение, оказывающееся весьма вредным на практике. Что касается до французских юристов, то лучшие из них, Фостэн Эли и Боннье, проводят резкую границу между экспертом и свидетелем(6). Из вышеприведенных мнений видно, что в теории сравнение со свидетелями выпадает только на долю экспертов, производивших на предварительном следствии осмотры, вообще медицинские исследования. По мнению приведенных писателей, такие эксперты, давая на суде показание, в той части, где представляют отчет о виденных фактах, являются свидетелями. Таким образом, нашему обсуждению подлежит вопрос: насколько можно сравнять со свидетелем эксперта, производившего медицинское исследование и представляющего суду отчет о виденных явлениях? Для решения этого вопроса посмотрим, прежде всего, что такое свидетель? Свидетелем называется лицо, передающее суду сведения о деле, приобретенные путем внешних чувств. Обыкновенно говорят: "Свидетель не высказывает никаких мнений; он передает только факты". Определение это довольно верно и годно для практических целей. Но что же такое факт? "Под фактом, говорит К. Льюис (An essay on the influence of authority in matters of opinion, _ 1), я разумею или нечто такое, в чем мы убеждаемся путем внутреннего сознания или же событие, явление, воспринимаемое нашими внешними чувствами. Совершенно справедливо, что самое даже простейшее представление предполагает известное суждение: свидетель, показывающий, что он видел какой-нибудь предмет такого-то вида, размера или на таком-то расстоянии, описывает нечто более сложное, чем одно ощущение чувства зрения, в его показании есть теория и объяснение абстракта того явления. Если это суждение так просто, что производится совершенно бессознательно, а истолкование явления составляет предмет общего согласия, то объект наших ощущений может быть назван фактом". Определив таким образом факт, К. Льюис ограничивает это понятие отдельными, воспринимаемыми нашими внешними чувствами предметами. По его мнению, это понятие не должно быть распространяемо на общие выражения или формулы, описывающие целые классы фактов или ряды явлений, например, кровь обращается, и т. д. "Предположения такого рода, говорит он, хотя и описывают реальные явления и, следовательно, в известном смысле, суть факты, относятся, однако, к целому ряду феноменов, которые не могут быть обнимаемы одним простым ощущением, а определяются целым рядом наблюдений и констатируются сложным процессом мышления". Мнением К. Льюис называет всякий вопрос, возбуждающий сомнения, вопрос, о котором два человека без всякого абсурда могут думать различно.

Из этих практических определений понятия факта и мнения видно, что они не могут быть противополагаемы как акт простого ощущения и процесс мышления, потому что и факт предполагает суждение. Но факт и мнение могут быть противополагаемы как выражения различных степеней достоверности. Всякий факт как предмет сознания, сказали мы, предполагает известное суждение. Но это суждение такое обычное, такое незаметное и вместе с тем по простоте и обыденности, по отсутствию возможности разумно сомневаться в его правильности в каждом отдельном случае, такое верное, что в практической жизни оно не принимается во внимание, так что, когда свидетель передает факт, то ни он, ни судья не берут в расчет суждения, совершенного при восприятии известного явления. Слушая свидетеля, мы задаемся вопросом не о том, сделал ли он правильное суждение при восприятии известного явления, а говорит ли он правду, т. е. действительно ли он воспринял факт, и так ли он его передает, как воспринял. Что он воспринял факт верно, что он совершил необходимое при этом суждение правильно, в этом мы в высшей степени убеждены, за вычетом случаев, в которых можно предположить болезненное состояние, например, галлюцинации или иллюзии. Для уяснения нашей мысли возьмем какой-нибудь пример. Свидетель говорит, что он видел лошадь. Слушая его, мы задаемся вопросом не о том, правильно ли он определил виденный предмет, не принял ли он, например, курицы за лошадь и т. д., а о том, правду ли он говорит, что вообще видел предмет. Суждение же, необходимое в этом случае, до того просто и обыденно, что мы и не задаемся даже вопросом: правильно ли оно совершено свидетелем? Так, в приведенном примере суждение это должно состоять в следующем: большою посылкой должно быть представление о лошади, малою данный предмет, заключение подведение второй посылки под первую. Вообще правильное суждение в деле факта предполагает сведения столь общечеловеческие, что мы, безусловно, верим в их существование у каждого человека, и сравнение столь простое (обыкновенное до инстинктивности), что мы, безусловно, верим в полную способность к нему каждого человека.

Спрашивается теперь: можно ли то же самое сказать и о наблюдениях ученого медика, можно ли эти наблюдения называть фактами? Ученое наблюдение предполагает, во-первых, сведения не общечеловеческие, а специальные, и, во-вторых, сравнение научное. Эти два условия не заключают в себе ни той простоты, ни той обыденности, какими отличаются те же элементы в деле восприятия фактов свидетелем. Мы сталкиваемся здесь с вопросом о значении наблюдения в медицине. Значение это слишком велико и очевидно, чтобы много о нем распространяться. Достаточно вспомнить знаменитые слова: "medicina tota in observatione". Далее, что научное наблюдение дело трудное, что оно требует и способностей, и знаний, и навыка, это также достаточно известно: в руках знатока оно великий рычаг для открытия истины, в руках неумелого повод к бесчисленным ошибкам. Фонтенель имел полное право сказать: "L'art d'observer, qui n'est que le fondement de la science, est lui meme une tres-grandescience". Eдвa ли нyжнo кого-нибудь уверять, что наблюдение в медицине, бывает часто ошибочно. Слабости и пороки медицинского наблюдения слишком известны всем и каждому. Если бы медицинские наблюдения давали не мнения, а факты, то эти наблюдения никогда бы не противоречили друг другу. Но известно, что наблюдения медиков весьма часто противоречат друг другу. Не помню, кто именно остроумно заметил, что стоит призвать к больному двух медиков, чтобы выслушать от них три мнения. "Весьма часто, говорит Эстерлен (Medizinische Logik, s. 272), наши наблюдения более или менее противоречат друг другу, и по этому поводу ежедневно возгораются ужаснейшие споры". По одним и тем же признакам один медик обрекает больного на воспаление какого-нибудь внутреннего органа, другой на расстройство нервной системы, а третий на какую-нибудь третью болезнь. Один эксперт видит трупное пятно, другой знак насилия; один видит у подсудимого, подвергнутого психиатрическому исследованию, малую голову, другой великую, сравнительно с туловищем; один видит в сыпи признак сифилиса, другой добродушно улыбается и объявляет, что это следы крайней неопрятности. Такой характер медицинского исследования совершенно понятен: наблюдения медиков всегда будут иметь различное значение (в отношении достоверности), смотря по научному развитию, по способностям и другим индивидуальным особенностям наблюдателей(7). Но кроме этих общих неизбежных причин различия в результатах медицинских наблюдений, есть еще много других, играющих не менее важную роль. Медицинское наблюдение может дать различные результаты, смотря, например, по условиям, при которых оно производится. Это очень важный пункт. При каких бы условиях свидетель не смотрел на проходящего человека, за воробья он его не примет. Совсем не то в сфере медицинского наблюдения: есть масса объективных условий, могущих так или иначе повлиять на результат исследования и ввести наблюдателя в заблуждение. Сколько ошибок может сделать неопытный медик при вскрытии и исследовании трупа, вследствие тех или других условий, в которых находился последний; в скольких случаях собственная рука анатома по неопытности бывает причиною грубейших ошибок! В своем "учении о трупных явлениях и значении их при судебно-медицинских и патологических вскрытиях человеческих тел" Энгель (Военно-медицинский журнал, 1856, ч. XVIII) представляет целый ряд возможностей ошибок не только вследствие трупных явлений, но и по разным другим причинам. Так, он говорит: "Я не могу не обратить внимания на некоторые другие явления, которые в строгом смысле не принадлежит к трупным, потому что они производятся часто самим исследователем, но они производятся так быстро и так незаметно, что их открывают как нечто объективное и, так как их не сознают, то они делаются источниками многих ошибок. К сожалению, эти ошибки делаются всего чаще". Очень важны условия, при которых производится исследование, например, трупа. Далеко не все равно, при какой погоде оно производится, в частном доме или секционном зале, при том или другом положении трупа, скоро или нескоро после смерти... "В судебных случаях", говорит Энгель (ib. 37), как будто с намерением предпринимают трупные исследования как можно позже. Какой из этого выходит результат может себе представить всякий, сколько-нибудь знакомый с делом. Что сказать насчет того, что трупы, уж несколько дней лежавшие в могиле, выкапывают опять, чтобы подвергнуть анатомическому исследованию".

Множество ошибок в медицинском наблюдении происходит от того, что, как говорит Эстерлен (Medizlnische Logik, s. 273), люди смешивают при наблюдениях две различные вещи: то, что было в действительности видено, с тем, что составляет собственно впечатление от виденного, суждение о нем, кратко вывод из виденного. Таким образом, то, что иному наблюдателю кажется его объективным наблюдением содержит в себе, кроме наблюдения, т. е. кроме воспринятого внешними чувствами, еще и суждение об этом виденном, истолкование его. Это весьма понятно: наблюдая какое-нибудь явление, мы сейчас подводим его под известный тип явлений, нам неизвестных. Мы квалифицируем то, что видим. Для квалификации мы употребляем наши знания, опыт, навык. Понятно, что результат этой операции будет такой или другой, смотря по качеству наших знаний, объему нашего опыта, силе нашего навыка. Квалификация явлений есть одна из главнейших причин различных ошибок. Смешение виденного с выводимым из него вовсе не есть порок в наблюдении, оно нормальное его орудие. Но это смешение порождает множество ошибок. Шауэнштейн, говоря о составлении судебно-медицинских протоколов, дает такой совет врачу: все виденное должно быть описано таким образом, чтобы человек, знакомый с делом, не мог оставаться в недоумении относительно того, что найдено было составителем описания. В описании нужно избегать смешения между самим наблюдением и тем, что из него выведено, как бы ни была неоспорима верность этого вывода. Так, например, не следует говорить: "на таком-то месте была порезанная рана" или "в такой-то части легкого было воспаление"; вместо этого следует только описать вид раны или состояние легкого, и тогда уже всякий эксперт сам может вывести то же самое заключение, которое сделал составитель описания во второй части своей работы, а именно что рана была порезанная или что легкое было воспалено. Избежать этой ошибки, особенно неопытному судебному врачу, гораздо труднее, чем кажется; мы невольно привыкаем отождествлять наблюдение с его истолкованием, ибо эти операции ума тем легче сливаются у нас в одну, чем менее сомнительною нам кажется верность истолкования. Совет очень хорош. Но дело в том, что он все-таки не более как pium desiderium *(18). Положим, медик не напишет "порезанная рана", а будет описывать ее признаки. Что же, при описании этих отдельных признаков медик разве не может сделать ту же ошибку, от которой его старается предостеречь и охранить Шауэнштейн? Разве при описании отдельных частей раны или ее признаков медик уже совсем гарантирован от смешения видимого с выводимым? Как бы то ни было, верно то, что наблюдения медиков часто страдают от квалификации усмотренных явлений. Вот между прочим причина, почему экспертиза, даваемая на основании акта обдуцента, бывает весьма часто неудовлетворительна. Наблюдение обдуцента бывает нередко неправильно, что зависит, помимо общих причин, порождающих ошибки в наблюдениях, еще весьма часто от низкой степени научного развития, от крайней неопытности и т. д. "Опыт показывает, говорит Орфила (Боннье, р. 145), что большая часть экспертиз бывает неудовлетворительна потому только, что первые эксперты, по неимению достаточных сведений, или плохо описали виденные факты, или же совсем оставили без внимания некоторые из них, а их после констатировать уже поздно"(8). Все вышеприведенные причины ошибок действуют, конечно, весьма различно, смотря по тому, кто делает наблюдение. Нет никакого сомнения, что знание и опыт во многом могут оградить наблюдателя от ошибок. Но возможность ошибок в научном наблюдении остается тем не менее фактом. Приводя все сказанное к одному результату, нужно заметить, что медицинское наблюдение, сущность которого состоит не только в воспринятии, но и в квалификации разных явлений, дает, за необходимыми, конечно, исключениями, одни только мнения, но не факты. Мысль эта находит свое подтверждение еще и в следующей идее.

Медик приступает к исследованию с определенною целью разъяснить известное явление. Коль скоро исследование имеет определенную цель, оно уже не может быть таким объективным, как наблюдение, например, свидетеля, без всякой цели смотрящего на проходящего человека, смотрящего потому только, что человек подвернулся в данную минуту(9). Всякое научное наблюдение субъективно. Как бы мы ни хотели быть объективными, вполне отделаться от себя, от своего "я", от своих целей мы не можем. Цель исследования мешает объективности. Мы очень склонны быстро схватывать то, что годно для наших целей, и мгновенно слепнуть, когда нам попадаются противоречащие факты. По отношению даже к одному и тому же факту мы видим его то в одном, то в другом свете, смотря пo степени увлечения целью, по тем или другим нашим способностям и т. д. Бэкон прекрасно сказал: "Intellectus humanus luminis sicci non est; sed recipit infusionem a voluntate et affectibus. Quod enim mavult homo verum esse, id potius credit". При исследовании трудно отделаться и от прежних понятий, и от прежней привычки понимать известное явление так, а не иначе. Люди часто из чувства умственного комфорта не оставляют рутины, хотя они отчасти и сознают, что думают известным образом только по привычке. Словом, научное наблюдение подвержено влиянию всех индивидуальных особенностей наблюдателя. "Странно даже думать, замечает Эстерлен (ib. s. 285), то, что можно отделаться от всего субъективного и так, без прежних понятий и представлений, без всяких тенденций, приступить к наблюдению. Это все равно, как если бы кто-нибудь захотел сперва лишить себя глаз и потом посмотреть, как бы он видел без них". "Самый беспристрастный наблюдатель, продолжает тот же писатель, все-таки, как и всякий другой, преследует известную цель, потому что имеет же его исследование, в конце концов, какие-нибудь виды. Он имеет в виду решение какого-нибудь вопроса, определение присутствия или отсутствия каких-нибудь явлений, иначе ведь это вовсе не будет исследованием, наблюдением". А коль скоро является цель, является и субъективность самого исследования. Кроме всего этого, в медицине шаткость наблюдения усиливается еще и оттого, что оно встречает много препятствий. Сюда относятся: сложность явлений, частая невозможность непосредственно видеть исследуемый предмет (наблюдение над живым человеком)(10), ограниченность сферы эксперимента и т. д. Наконец, большое значение имеет и то обстоятельство, что в медицине, как ни в одной другой науке, очень мало несомненных истин (Эстерлен, s. 7).

После всего сказанного можно, кажется, сделать вывод, что медицинское наблюдение далеко от того, чтобы всегда давать факты. А отсюда следует, что и медик, производящий наблюдение и затем излагающий виденное, ни в каком случае не может быть сравнен со свидетелем. Конечно, все здесь сказанное о субъективности наблюдений медиков не распространяется на не научные исследования, где самый метод гарантирует объективность. Но и строжайший метод может быть в руках плохого исследователя слабою гарантиею. Микроскоп хорош, но микроскопист может быть плох. Мы сказали выше, что свидетель представляет факты, а эксперт мнения. Факт и мнение мы противоположили только как выражения различных степеней достоверности. При таком положении дела ясно, что, если мнение достигает высокой степени достоверности, оно делается фактом так точно, как показание свидетеля, потеряв свой обычный фактический характер, а с ним и достоверность, перестает быть фактом и делается мнением. В результате мы получили следующие положения: свидетель дает суду факты, эксперт мнения; факт и мнение представляют различие только в отношении достоверности. Таков разбор вышеприведенного мнения, что эксперт, производящий осмотр и затем излагающий суду отчет о виденном, ничем не отличается от свидетеля. Что же касается экспертов, дающих на суд заключения на основании акта обдуцента, то их никто в литературе и не пытался сравнять со свидетелями. Такое смешение встречается только на практике, да и то редко. Теперь спрашивается: различает ли наш Устав уголовного судопроизводства понятия "эксперта" и "свидетеля"? Вопрос этот имеет важное практическое значение для установления правильного способа пользования судебно-медицинскою экспертизою. Для решения его мы должны прежде всего обратить внимание на определение понятий "свидетеля" и "эксперта" в нашем Уставе уголовного судопроизводства(11). Определим свидетеля по нашему Уставу. То, что свидетель дает суду, Устав уголовного судопроизводства называет показанием (ст. 716, 719). Что же такое "показание"? Ответ находим в ст. 717 и 718. На основании первой из них свидетель должен говорить "сущую правду одну только правду, не увеличивая и не уменьшая известных ему обстоятельств, а показывая все так, как случилось; на основании второй статьи он должен рассказать все, что ему известно по делу, не примешивая обстоятельств посторонних и не повторяя слухов..."

Из рассмотрения этих положений закона оказывается, что показание свидетеля есть точный отчет о том, что ему известно по делу. Изложение, таким образом, известных фактов такова задача свидетеля. Вот почему от свидетеля требуются здравые внешние чувства и нормальное состояние умственных способностей, и только. Закон требует от свидетеля правды. Истина в этом случае гарантируется уголовным наказанием за ложные показания. Сводя все сказанное о свидетеле, мы получим следующее определение: свидетелем называется лицо, обязанное дать судье показание об известных фактах правдиво, под страхом уголовного наказания за ложь. Посмотрим теперь, как определяет наш Устав уголовного судопроизводства понятие эксперта? Из ст. 325 Устава уголовного судопроизводства видно, что сведущими людьми (экспертами) называются лица, имеющие специальные сведения или опытность в науке, искусстве и т. д. Сведущие люди дают не показания как свидетели, а заключения (ст. 334, 645). Слово заключение нужно понимать в том смысле, что это есть результат применения к отдельным явлениям общих начал науки или искусства. Каждый эксперт, как и всякий человек, делает свои заключения. Этот субъективный характер заключений дает им еще и другое название: мнение. Этим же названием обозначена в Уставе судебной медицины та часть медицинского свидетельства (visum repertum), в которой медик делает свое заключение (ст. 1753). Таким образом, первая черта понятия эксперта состоит в том, что он должен обладать специальными сведениями по какой-либо науке и т. д., во-вторых, он представляет суду мнения. Что касается до ответственности экспертов за правильность их заключений, то об этом мы скажем ниже, в отделе предварительного и судебного следствий. Здесь же ограничимся приведением слов Фостэна Эли (Traite, p. 526) об этом предмете. Он говорит: "Свидетели отвечают за свои показания; если последние не истинны, свидетели подлежат наказанию за ложное свидетельство. Напротив, эксперты за свои заключения отвечают только пред судом своей совести *(19). Если эти заключения не искренни, эксперты могут потерять доверие судей, но не подлежат никакому наказанию". По французскому Уставу уголовного судопроизводства, ст. 44, эксперты дают присягу "de faire leur rapport et de donner leur avis en leur honneur et conscience".

Из всего сказанного ясно, что наш Устав уголовного судопроизводства правильно понимает различие между свидетелем и экспертом. Это различие проводится на практике и кассационным департаментом Правительствующего Сената. Это видно как из приведенного в примечании кассационного решения 1869, n 298, так и из следующего кассационного решения 1868, n 575: "Возражая против представления экспертами своего заключения не каждым порознь, а от всех лиц, производивших одну и ту же экспертизу, подсудимый ссылается на 699 ст. Устава уголовного судопроизводства, относящуюся к свидетелям, и упускает из виду, что, по словам закона, относящегося собственно к экспертам, они представляют свое заключение и затем разрешают вопросы, им предлагаемые (ст. 694), но при этом вовсе не требуется, чтобы они давали свои заключения порознь, и если совещание между свидетелями, которые должны передать только виденное или слышанное ими, без всяких догадок и умозаключений, может только повредить открытию истины, то нельзя того же сказать об экспертах, совещание между которыми как о приложении к делу научных сведений и опыта, так и о результатах их исследования, всегда при знавал ось полезным"(12). Приведенные решения показывают, что Сенат понимает различие между экспертом и свидетелем правильно и согласно новейшим результатам юридической науки. Окончив разбор первого воззрения на экспертизу, переходим ко второму.