Глава 3. Неклассическая модель исторического исследования 1 страница
Умей видеть индивидуальное, наслаждайся уникальным, и истина придет к тебе в своем «архаическом неразумии». А. Л. § 1. Социокультурный и эпистемологический контексты:
Неклассическая модель исторического исследования стала достоянием европейской культуры первой половины ХХ в., в которой парадигма «Разума Просвещения» сменилась парадигмой «Архаического Неразумия»[285]. В самосознании этой культуры, метко названном И. Берлином Контрпросвещением, явственно ощущался кризис просветительской установки пренебрежительного отношения к обыденному социальному знанию и практическому опыту[286]. Это нашло свое отражение в утонченной критике дискурса Просвещения и классической науки за их оторванность от повседневной жизни, от сферы бытия конкретных людей[287]. Важнейшими принципами европейской культуры первой половины ХХ в., сформировавшейся под влиянием первой мировой войны, стали «благоговение перед жизнью» и ориентация на самоценность человека как единственного источника креативности. В этой культуре сложился новый тип рациональности, в стиль которой стала входить способность не только видеть типичное, но и замечать индивидуальное, не отбрасывая его в ходе размышления и познания. Особенность этой рациональности заключалась в умении актуализировать настоящее, понимать новое и, отказавшись от уже существующих стереотипов, вписывать это новое в человеческую жизнедеятельность. В русле «дискурса Просвещения» рациональность вела мысль через ряд жестко связанных между собой понятий и суждений. В рамках «дискурса Контрпросвещения» мысль стала двигаться по случайным траекториям, ее доминирующей чертой стала ассоциативность. Поэтому движение мысли определялось не отнесением ее к некоему фундаментальному понятию, а обращением к ценностям, из которых исходил мыслящий субъект[288]. Такое «участное мышление» приобретало последовательно аксиологическую природу, а сама культура становилась возможной только как культура диалога, благодаря которому актуализировались любые смыслы иных культур.
Классическая рациональность рассматривала историческую реальность как объект, а исторические факты как «вещи», элиминируя сложные «живые» коммуникации. Поэтому классическая рациональность трактовала познавательную деятельность как субъектно-объектное отношение. Неклассическая рациональность стала воспринимать историческую реальность как сложный и уникальный мир саморегулирующейся повседневности, основанием которой выступают различные картины мира и уникальные духовные коды жизнедеятельности людей. В связи с этим изменилось представление о предмете исторической науки. В рамках неклассической рациональности история – это не «социальная физика», а наука о субъектах, живых людях и коллективах, в которые они организованы. Поэтому историк в силу природы своего ремесла изучает свой предмет – человека в обществе – не в качестве внешнего «объекта», наподобие естественнонаучных объектов, но таким, каков он по своей сути, т. е. в качестве деятельного, мыслящего и чувствующего субъекта, автора и актера жизненной драмы истории, собеседника, участника диалога между прошлым и настоящим. Поэтому историк, намеревающийся раскрыть тайны прошлого, не может не обращаться со своими «вопрошаниями» к людям, некогда жившим, и не пытаться завязать с ними диалог, т. е. поставить сохранившимся источникам, созданным этими людьми, интересующие его вопросы и стараться расслышать их ответы, расшифровать их послания. «Столь долго доминировавший в историческом исследовании монологический принцип, при котором был слышен лишь голос историка, наподобие естествоиспытателя, описывавшего свой объект, сменяется, – пишет А. Я. Гуревич, – диалогическим принципом: историк вопрошает людей прошлого и внимательно вслушивается в их ответы. Эти ответы подсказывают ему новые вопросы, и так завязывается диалог прошлого с настоящим» [289].
Исходя из этого, неклассическая рациональность интерпретирует познавательную деятельность в исторической науке как субъектно-субъектное отношение, как диалог культур. Классическая рациональность, провозглашая принцип «нейтральности» субъекта познавательной деятельности, игнорировала его деятельностную природу и удаляла из процедур объяснения все то, что не относилось к объекту науки. Неклассическая рациональность, в которой деятельностная природа субъекта выступала в явном виде, предполагала осмысление соотнесенности объясняемых характеристик предмета исследования с особенностями средств и операций научной деятельности[290]. Если классическая рациональность апеллировала к научной теории, то неклассическая – это апология «здравого смысла» и «метафизика обыденности». В неклассической рациональности «здравый смысл», или «обыденный разум», находил выражение в том, что отражал «повседневную аксиологию», основанную на методологии «самоочевидности». В рамках этой аксиологии сложилось представление о ценностных константах жизни, настолько устойчивых, неизменных и самоочевидных, что обращение к ним не подразумевало особой проблемы. Поэтому методология «самоочевидности» строилась на предположении о том, что в исторической реальности существуют некоторые предопределенные стереотипы восприятия и схемы поведения людей как своеобразные стандарты человеческих действий в истории. В неклассической рациональности «здравый смысл» часто приводил к тому, что реальность прошлого замещалась «бесконечным числом реальностей, равноценных разнообразным суждениям и точкам зрения, обнаруживаемым в настоящем». Это превращало историческую науку в историографию «правдоподобия», основанную на определенной социальной договоренности, на компромиссе между различными интересами, моральными установками и вариантами восприятия истории. Это делало историографическое «здравомыслие» достаточно близким к художественно-литературному мировосприятию[291].
В рамках такой рациональности не могло не произойти разрыва с позитивистской эпистемологией, «забывшей» о человек как субъекте познания, и с классической моделью исторического исследования, предметом которой выступала лишь надындивидуальная историческая реальность. Неклассическая модель исторического исследования начала складываться на рубеже XIX–XX вв. Ее возникновение было когнитивной реакцией на кризис позитивизма как методологической основы классической исторической науки. Этот кризис был обусловлен тем, что позитивистская попытка сциентизации исторического знания по образцу естественных наук оказалась неудачной. К XIX концу в. позитивизм стал доминирующим течением в интеллектуальной среде в таких странах, как Англия, Франция, США, Россия, Италия, однако он никогда не был безраздельно господствующим в исторической науке. Основным противником позитивизма в то время была очень влиятельная, особенно в Германии, «школа Ранке». Представители этой школы считали, что история может и должна быть объективным знанием, поэтому ученый должен стремиться, в первую очередь, к выяснению «wie es eigentlich gewesen ist» (Л. Ранке)[292]. Однако в отличие от позитивистов, которые большое внимание уделяли «общему» и «закономерному», они являлись сторонниками «индивидуалистического» подхода к истории. В центре внимания представителей «школы Ранке» была история политических событий и юридических учреждений, которую они в соответствии с этим подходом сводили к деятельности выдающихся личностей. Изучение общих закономерностей исторического процесса они считали бесперспективным занятием, поскольку последние, по их мнению, являются недоступными человеческому разуму. Научность исторического исследования последователи Л. Ранке усматривали не в теоретических обобщениях, а в критических методах изучения исторических источников, считая, что главная задача историка – это установление достоверных исторических фактов и их описание.
Полемика между историками-позитивистами и представителями «школы Ранке» резко обострилась в конце XIX в., особенно в связи с выступлением К. Лампрехта, одного из крупных представителей немецкого позитивизма, занимавшегося экономической историей[293]. Критикуя «индивидуалистический» подход к истории, он отмечал, что изучение единичного (особенного) в истории не может считаться научным. Работать научно – это значит устанавливать не особенное, а всеобщее путем упорядочения бесконечного мира особенного и подведения его под общие понятия[294]. В противовес «индивидуалистическому» подходу К. Лампрехт выдвинул «коллективистический», согласно которому главными действующими лицами в истории являются не отдельные личности, а массы, деятельность которых обусловлена прежде всего «социально-психическими факторами», «коллективной психологией». Выступление К. Лампрехта вызвало острую полемику в исторической науке. Противники К. Лампрехта обвиняли его в «материализме» и «фатализме». Сторонники, наоборот, утверждали, что он защищает истинную науку. Вместе с тем, критикуя «примитивную», по их мнению, фактографию представителей «школы Ранке», они впадали в другую крайность, противопоставляя ей не менее схематичный социологизм. Позитивизм сыграл большую роль в возникновении такой отрасли знаний, как социально-экономическая история. Но само дальнейшее развитие этой отрасли показало вульгарность позитивистских теоретических построений. Известный отечественный ученый-медиевист Е. А. Косминский, показывая на примере изучения аграрной истории место позитивистов в исторической науке второй половины XIX в., писал: «У пионеров аграрной истории средневековой Англии было то преимущество перед более поздними историками, что, открывая новые и неизведанные области, они могли сосредоточивать свое внимание на том, что им казалось общим и типическим, игнорировать местные и индивидуальные особенности или отводить им второстепенное место как исключениям из правила. Их метод был методом широких обобщений. Из огромной массы материала они выбирали только то, что им было нужно для развития основного чертежа. Только такой метод дал им возможность выполнить свою задачу. Смелыми чертами набросали они картину английской средневековой деревни и открыли дорогу новым, более детальным исследованиям»[295].
Вместе с тем этот метод имел целый ряд недостатков: обобщения не всегда подкреплялись достаточными фактами; иногда случайные явления объявлялись «типичными»; мало внимания уделялось критике источников. Поэтому исторические построения позитивистов оказались слишком общими и одновременно односторонними. В связи с этим Е. А. Косминский писал, что их исторические исследования, «вскрыв безбрежное море новых и разнообразных фактов, не смогли объединить их в систему, стоящую на теоретическом уровне хотя бы старых построений... Неуверенность, скептицизм, отказ от широких обобщений, условность всех выводов явились неожиданным результатом пристальной работы над конкретным материалом локальных источников»[296]. Таким образом, позитивистская попытка сциентизации исторической науки по образцу естествознания во второй половине XIX в. окончилась провалом. Радикальный научный эмпиризм, примененный к изучению истории, вместо согласия по вопросу об общих тенденциях и закономерностях исторического процесса, открыл предельное разнообразие эмпирических форм, а главное – привел к многообразию их оценок. Усилению скептицизма относительно претензий позитивизма на выявление общих закономерностей исторического процесса способствовал и кризис европоцентристского исторического мышления, основанного на методологии однолинейного прогрессизма. Историки-позитивисты XIX в. исходили из идеи единства мировой истории и поступательного характера ее развития. Однако это единство понималось упрощенно, мировая история и стадии ее прогресса сводились к истории Европы. Историко-культурологические исследования во второй половине XIX в. показали сложность и многообразие исторического процесса. Европоцентристским иллюзиям был нанесен существенный удар, под сомнение был поставлен вообще вопрос о единстве истории и закономерностях исторического процесса. Кризис позитивизма в исторической науке был обусловлен и более широким когнитивным контекстом, в котором на рубеже XIX–XX вв. под влиянием революции в физике рушилась механистическая картина мира. Отмечая этот факт, известный французский исследователь Л. Февр писал: «Историки могут упустить из виду то обстоятельство, что кризис, поразивший их науку, обрушился не только на нее одну. Недуг, постигший историю, явился всего лишь одним из аспектов, а именно историческим аспектом великого кризиса человеческого духа… Старые теории необходимо было заменить новыми. Следовало пересмотреть все научные понятия, на которых покоилось до сих пор наше мировоззрение». В исторической науке пересмотр «оказался всеобъемлющим. Пересмотру подверглись концепции исторического факта, научного закона, случайности»[297]. На волне этого пересмотра остро проявился кризис классической исторической науки, основанной на позитивистских теоретических схемах, «творивших» логику исторического процесса. В этих условиях происходило формирование неклассической модели исторического исследования, сопровождавшееся изменением интеллектуального ландшафта исторической науки. Большое влияние на формирование неклассической модели исторического исследования оказали различного рода эпистемологические идеи антипозитивистского характера. Первые шаги в этом направлении, сделанные представителями философии жизни и неокантианства, были затем решительно продолжены сторонниками различных феноменологических и герменевтических подходов. Философия жизни сформировалась в последней трети XIX в. как оппозиция классическому рационализму «дискурса Просвещения» и как когнитивная реакция на кризис позитивистской интерпретации общества и его истории. Представители философии жизни, показывая несостоятельность механистического и биологического редукционизма в исторической науке, весь огонь своей критики направили против «крайностей» позитивистского натурализма, против сближения истории с естествознанием. Центральной категорией этого направления стала «жизнь» как первичная духовная реальность, как процесс непрерывного творческого развития. Представители философии жизни считали, что в отличие от природы, в которой господствует закон причинности, исторический процесс подчиняется «судьбе». Тем самым история выводилась из-под власти объективных закономерностей, действующих, по их мнению, лишь в мире природы. Антипозитивизм философии жизни основывался на утверждении о том, что иррациональный в своей основе процесс жизни как первичной реальности неподвластен разуму и омертвляющей, разлагающей аналитической деятельности рассудка. Сформулировав представление о том, что жизнь не может быть выражена с помощью абстрактных общих понятий, представители философии жизни противопоставляли позитивистским рассудочно-механистическим способам исторического познания интуитивные, образно-символические методы постижения жизненной реальности. Один из представителей философии жизни В. Дильтей еще в начале 80-х гг. XIX в. выдвинул тезис о полной противоположности естественнонаучного и гуманитарного познания. Он считал, что методологической основой гуманитарного познания должна стать «описательная» психология, которая в отличие от «объяснительной» экспериментальной психологии, действующей рациональными методами и использующей понятие причинности, способна постичь «основную душевную связь» с помощью переживания. В связи с этим В. Дильтей разработал метод «понимания» жизни как душевно-духовной целостности. Понимание он рассматривал как непосредственное постижение «жизни» путем проникновения одной «жизни» в другую. В. Дильтей противопоставлял метод «понимания» гуманитарных наук методу «объяснения», который мог применяться, по его мнению, только в естествознании, имеющим дело с внешним опытом и конструирующим свой предмет с помощью рассудка. Исходя из этого, В. Дильтей противоположность между естественными и гуманитарными науками усматривал в том, что естествознание изучает физические вещи, тогда как предметом гуманитарных наук выступает человеческий дух. При этом В. Дильтей считал, что история имеет дело лишь с живыми конкретными индивидуальностями, взаимодействие которых определяется общей системой целей и ценностей. Задача исторического исследования в том и состоит, чтобы в конкретных целях, ценностях, образах мысли открыть общее соответствие, характерное для «духа» определенной эпохи. Отрицая объективные закономерности общественного развития и сводя историю к деятельности индивидуальных сознаний, В. Дильтей полагал, что отразить «дух эпохи» в общих понятиях и причинных зависимостях невозможно. Поэтому он сделал вывод о том, что история – это такая область знания, которая целиком лежит в пределах «внутреннего переживания», принципиально отличного от «внешнего мира» природы. Историк, по мнению В. Дильтея, живет в своем объекте или, скорее, заставляет объект жить в себе. Однако для того, чтобы проникнуть в сокровенный «дух эпохи», историку недостаточно просто почувствовать себя Юлием Цезарем или Наполеоном, так как это еще не составляет знания. Историк, который заново переживает прошлое в своем сознании, должен не просто пережить, но и понять это прошлое. Понимание, считал В. Дильтей, это проникновение, прежде всего, во внутренние глубины психической жизни. Его нельзя достигнуть непосредственно, но лишь через изучение форм, в которых дух объективирует свою активность во внешнем мире[298]. Методом исторического познания, соответственно, должно быть понимание как непосредственное переживание исторических событий, на основе которого историк истолковывает и интерпретирует прошлое. Под влиянием этих идей в историческом познании стало утверждаться представление о том, что «по самому свойству своих материалов история есть строго субъективная наука... История должна, следовательно, защищаться от соблазна подражать методу биологических наук»[299]. Неклассическая модель исторического исследования формировалась также под влиянием идей неокантианства, в первую очередь Баденской школы (В. Виндельбанд, Г. Риккерт), познавательные интересы которой затрагивали в первую очередь область методологии истории. В отличие от В. Дильтея, который различал науки по предмету («науки о природе» и «науки о духе»), В. Виндельбанд предложил различать их по характеру познавательных целей. Одни науки, считал он, «отыскивают общие законы, другие – отдельные исторические факты; цель первых – общее, аподиктическое суждение, цель вторых – суждение единичное, ассерторическое... Одни из них суть науки о законах, другие – науки о событиях; первые учат тому, что всегда имеет место, последние – тому, что однажды было». Этим задачам наук, считал В. Виндельбанд, соответствуют и два разных вида мышления – номотетическое (обобщающее) и идиографическое[300] (индивидуализирующее). Первое господствует в естествознании, второе – в истории. Поэтому науки, рассматривающие действительность с точки зрения всеобщего, выражаемого посредством естественнонаучных законов, он относил к «номотетическим», а науки, изучающие действительность с точки зрения единичного в его исторической неповторимости, – к «идиографическим»[301]. Критикуя философию жизни, сформулировавшую положение о том, что «жизнь» не может быть выражена с помощью абстрактных понятий, Г. Риккерт выдвинул идею о том, что мир в целом только и может быть схвачен «теоретическим человеком» в чистых понятиях. Однако существование общего в самой объективной действительности он отрицал. В реальной действительности, как полагал Г. Риккерт, существует только единичное, однократное, индивидуальное. «Только частное, – писал он, – действительно происходит». Поэтому, признавая взаимосвязь между историческими явлениями, он подчеркивал, что историческое целое так же индивидуально, как и составляющие его части[302]. Развивая идею В. Виндельбанда о различии между номотетическим (обобщающим) и идиографическим (индивидуализирующим) методами, Г. Риккерт считал, что это различие обусловлено разными принципами отбора и упорядочивания эмпирических данных, которые приобретают определенную форму лишь за счет априорных процедур «образования понятий». При «генерализирующем (обобщающем) образовании понятий» из многообразия изучаемых явлений выбираются лишь повторяющиеся, подпадающие под категорию всеобщего. При «индивидуализирующем образовании понятий» отбираются моменты, составляющие индивидуальность рассматриваемых явлений. Первый способ соответствует естественным, второй – историческим наукам. В связи с этим Г. Риккерт считал, что «культурное значение объекта... покоится не на том, что у него есть общего с другими, но именно на том, чем он отличен от них... В сущности, значение культурного явления зависит исключительно от его индивидуальности, и поэтому в науках о культуре мы должны пользоваться индивидуализирующим методом». В качестве предмета исторической науки В. Виндельбанд рассматривал процесс осознания и воплощения ценностей. Г. Риккерт предмет истории сводил к культуре как особой сфере опыта, тому, «что или непосредственно создано человеком, действующим сообразно оцененным им целям, или, если оно уже существовало раньше, по крайней мере, сознательно взлелеяно им ради связанной с ним ценности»[303]. Считая, что «история трактует главным образом духовные процессы», Г. Риккерт полагал, что именно в культуре единичные явления соотнесены с ценностями, которые и определяют величину индивидуальных различий, указывая в бесконечном многообразии свойств на «существенное», «уникальное», что собственно и представляет интерес для историка[304]. Поэтому главная его задача – изучение истории индивидуальных целей и человеческих ценностей. Г. Риккерт, отмечая, что «индивидуальность не означает изолированности» и между историческими явлениями существуют определенные взаимосвязи, подчеркивал, что эти связи также носят индивидуальный характер. Исходя из этого, он сделал вывод, что исторические события неповторимы и в истории вообще отсутствуют какие бы то ни было закономерности. Поэтому в противовес существующему в естествознании поиску закономерностей, предполагающему установление необходимых и повторяющихся связей между явлениями, Г. Риккерт выдвинул идею изучения «однократного и индивидуального причинного ряда», исключающего возможность выражения его посредством понятий законов природы. В неокантианской методологии истории большая роль в научном исследовании отводилась субъекту познавательной деятельности. «Эмпирическая действительность, – писал Г. Риккерт, – представляет собой для нас необозримое многообразие, увеличивающееся для нас по мере того, как мы углубляемся в нее и начинаем разделять ее на ее составные элементы». В силу этого познание, по мнению неокантианцев, является не отображением, а преобразованием действительности, и притом всегда упрощенным. Это является, как считал Г. Риккерт, «неопровержимым доказательством несостоятельности воззрения, будто наука должна дать отображение действительности», ибо сама наука возникает лишь благодаря производимому субъектом преобразованию[305]. Поэтому он считал, что точка зрения ученого на то или иное событие не только независима от предмета познания, но в сущности она сама создает этот предмет. При этом, однако, у Г. Риккерта речь идет не о произвольности исторических построений, а о том, что всякое историческое описание имеет значение лишь для определенного круга людей[306]. «История, – писал он – есть нечто большее, нежели произвольное сопоставление произвольно выхваченных фактов, имеющее значение лишь для того, кто опутан оценками определенного исторического культурного круга»[307]. Это означает, что Г. Риккерт требовал точного установления исторических фактов, поэтому он уделял особое внимание чрезвычайно важной для историка проблеме критерия отбора исторических фактов. Поскольку величину индивидуальных различий Г. Риккерт определял через «отнесение к ценности», постольку и критерий отбора исторических фактов, по его мнению, должен лежать в аксиологической сфере. Благодаря ценностям, писал он, «мы замечаем один процесс и отодвигаем на задний план другой»[308]. При этом у Г. Риккерта ценности как «смыслы, лежащие над всяким бытием», образуют «совершенно самостоятельное царство, лежащее по ту сторону субъекта и объекта», т. е. носят трансцендентный характер, недоступный для непосредственного эмпирического познания. Однако эти ценности объективируются в «культурных благах», и поэтому становятся доступными историку через изучение духовных процессов[309]. «Отнесение к ценности» выступает у него только в качестве критерия отбора исторических фактов, но не как их «оценка», от которой историк, по его мнению, должен воздерживаться. Дело историка – представить факты, в их взаимосвязи, в целостности, в индивидуальности и неповторимости. Таким образом, Г. Риккерт полагал, что в процессе познания «речь может идти только о субъективирующем истолковании смысла, но никогда не о субъективирующем понимании действительности»[310]. Это позволяло ему утверждать, что, история дает нам объективные знания, понимая под «объективностью» знаний их «общезначимость». В связи с этим он призывал отказаться от понятия научной объективности, основывающейся на идеальном представлении о познания как отражении истинной реальности. По мнению Г. Риккерта, этот идеал принципиально недостижим, и поэтому он может приводить лишь к скептицизму. Идеи Г. Риккерта оказали большое влияние на других представителей антипозитивистского течения в исторической науке, в частности, на М. Вебера, который также полагал, что «отнесение к ценности» упорядочивает историческую действительность. Однако М. Вебер перенес понятие ценностей из трансцендентного мира абстрактного долженствования в реальный мир современности, подчеркивая, что люди пользуются разными системами ценностей, и поэтому само содержание исторического познания определяется индивидуальной точкой зрения исследователя. «Качество данного процесса, – писал М. Вебер, – состоит не только в том, что ему как таковому «объективно» присуще. Оно гораздо больше определяется направлением наших познавательных интересов, ибо оно вытекает из того специфического культурного значения, которое мы в данном индивидуальном случае приписываем указанному процессу»[311].
§ 2. Неклассическая модель исторического исследования:
Под влиянием антипозитивизма в историческую науку были внесены существенные изменения в представления о предмете, когнитивной стратегии и познавательных средствах исторического исследования, о соотнесении его результатов и методов. В основе классической модели исторического исследования лежал принцип социологизма, ориентировавший историка на поиск в первую очередь «общего» и логики исторического процесса. Неклассическая модель исторического исследования стала базироваться на принципе номинализма[312], который сложился в русле того типа научной рациональности, в стиль которой входила способность замечать и понимать индивидуальное, неповторимое, акцентируя именно на нем исследовательский интерес. Принцип номинализма так же, как и принцип социологизма, содержал два аспекта: предметный и методологический. В предметном плане неклассическая модель исторического исследования, преодолевая сциентистскую оторванность позитивизма от сферы бытия конкретных людей, «обретала» человека в его повседневности. Она переосмыслила предмет исторического исследования: строго детерминированная и структурированная надындивидуальная социальная реальность уступила место индивидуальной реальности, миру повседневной жизни и дорефлексивных форм обыденного сознания, которые, в отличие от идеальных теоретических конструктов классической науки, не создавались искусственно, а давались исследователю непосредственным и самоочевидным образом. Номинализм проявлялся в том, что источником и единственным субъектом исторической реальности объявлялся индивид. В связи с этим стало отрицаться онтологическое содержание таких понятий, которые выражают любое социальное целое, например, общество или социальная группа. В предметном плане это означало, что исходным элементом исторического исследования должны выступать не социальные образования как самостоятельные целостности, а индивиды и их взаимодействия, из которых только и должны выводиться характеристики исторической реальности. В рамках неклассической модели исторического исследования сложилось представление о том, что сциентистская рациональность разрушает живую историческую реальность, превращая ее в «объект» исследования. В связи с этим классическая позитивистская наука была подвергнута критике как репрессивная инстанция, которая с помощью различных априорных теорий, «собирая» историю в единое целое и превращая исторические факты в «вещи», умерщвляла реальную жизнь людей. Поэтому неклассическая модель исторического исследования особое внимание стала уделять жизненному миру людей, повседневности как области «элементарного» измерения смыслов и конечной области значений. Большую роль в разработке методологического аспекта принципа номинализма сыграл М. Вебер. Исходя из «индивидуализирующего метода» Г. Риккерта, он считал, что любое социальное образование нужно рассматривать «как продукт и способ организации, связи специфических действий отдельных людей, так как только люди могут быть носителями ориентированного действия, имеющего смысл». При этом М. Вебер подчеркивал, что при изучении тех или иных видов «человеческого совместного действия» задача ученого «состоит в том, чтобы свести их к осмысленным действиям, что означает целиком свести их к действиям участвующих отдельных индивидов»[313].
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|