 |
Социологическое понятие культуры
|
|
|
|
Разумеется, рассмотренная выше широкая интерпретация теоремы Томаса требует
оговорок и уточнений. Во-первых, любое, даже сколь угодно масштабное
переопределение ситуации (вроде Марк-сова) никогда не изменит ситуацию целиком и
полностью: меняются лишь ее определенные аспекты, а "жизнь в целом", состоящая из
результатов мириад прошлых мелких и крупных, частных и глобальных подобных же
переопределений, остается в основном такой же, как раньше. Во-вторых,
крупномасштабное переопределение ситуации (вроде Марксова, или того, о котором
писал Вебер) — не однократный и мгновенный акт. Он предполагает "борьбу за умы",
пропаганду, убеждение, что само по себе — довольно длительный процесс. Как писал
Маркс, "идея, овладевшая массами, становится материальной силой". По-моему, лучше
сказать так: материальной силой становится идея, овладевшая массами. Именно тогда,
когда идея овладела массами, совершается переопределение, возникает новая
объективная ситуация. Далее происходит институционализация идеи, структурирование
масс и все прочее, благодаря чему новая ситуация становится объективной для каждого
члена общества. Это очень долгий и сложный процесс.
11 Слово реакция здесь понимается в его обычном смысле — как противодействие, а
не в идеологическом — как нечто, противостоящее прогрессу.
Еще одно уточнение: сколько-нибудь значимые и успешные (т.е. порождающие новую
среду деятельности) переопределения ситуации не происходят когда угодно и по чьему
угодно произвольному желанию. Это утверждение носит (но только на первый взгляд)
двусмысленный характер, ибо можно сказать, что здесь вступают в силу объективные
обстоятельства деятельности, которые существуют и которые не изменить никакими
определениями и переопределениями, т.е. никакими усилиями идеального характера. Но
дело в том, что сами эти объективные обстоятельства являются объективированными
продуктами прежних, давно совершившихся определений и переопределений, а вопрос о
том, в какой мере они допустят и в какой не допустят новые определения ситуации, есть
вопрос специфической логики культуры. Движение познания, движение истории,
движение общества происходят согласно этой логике, и в этом смысле они не
произвольны и не случайны, хотя и представляют собой результат субъективных идей и
мнений.
|
|
|
В данной главе отмечены основные вехи развития социологии как культурного
анализа. Определение культуры, которое соответствовало бы такому видению
социологии, — это определение репрезентативной культуры, предлагаемое Ф.
Тенбруком. Главная характеристика репрезентативной культуры заключается в том, что
все представления, идеи, мировоззрения, убеждения, верования и т.п., которые входят в
репрезентативную культуру, являются действенными в силу их активного приятия или
пассивного признания. Другими словами, это те идеи, представления и т.д., которые в
совокупности составляют генеральное определение ситуации нашей жизни. Объективные
структуры и институты, точнее говоря, наши представления об этих структурах и
институтах как объективных вещах вкупе с нашими представлениями о характере этой
объективности также входят в данное определение, т.е. являются элементами
репрезентативной культуры. Если приведенное суждение справедливо, то социология как
культурный анализ оказывается шире и масштабнее, чем объективистская,
натуралистическая социология, ибо она предполагает не только объективное изучение
социальных явлений и процессов, но и изучение предпосылок и условий этой
|
|
|
Ионин, Л. Г. Социология культуры. —4-е изд., перераб. и доп. — М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. — 427
с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 58
объективности. При этом социология возникает и продолжает существовать как наука о
культуре.
Ионин, Л. Г. Социология культуры. —4-е изд., перераб. и доп. — М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. — 427
с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru
3. Гл а в а. ЛОГИКА И ИСТОРИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
3.1. "Мастер и Маргарита" как experimental design
В данной главе знаменитый роман Михаила Булгакова используется как
экспериментальная модель реальности и источник эмпирических данных, на основе
которых можно сформулировать некоторые категории, понятия и обобщения, вводящие в
своеобразную область социологии культуры, которую можно назвать социологией
повседневности. В западной социальной науке анализ повседневности имеет солидную
традицию, в основном в русле аналитической философии и социальной феноменологии.
Настоящее изложение опирается на социально-феноменологические штудии Альфреда
Шюца и его последователей.
Конечно, изложение можно провести не прибегая к помощи Булгакова. Но, как
показывает практика, тому, кто привык к традиционному объективному, отчужденному
пониманию социальных структур, сложно усвоить социально-феноменологическую
интерпретацию повседневности. Здесь предпринята попытка разрушить барьер,
косвенным образом побудить иной взгляд на культурный мир.
Роман Булгакова дает для этого бесценный материал, что не в последнюю очередь
объясняется его жанром. С полным основанием его можно отнести к мениппее (жанр
назван по имени философа III в. до н.э. Мениппа из Гадары). М.М. Бахтин, харак-
теризуя мениппею, особо подчеркивал такие ее особенности, как сочетание
необузданной фантазии с постановкой глубоко мировоззренческих проблем, причем,
писал он, самая смелая фантастика и авантюра мотивируется и оправдывается "чисто
идейно-философской целью — создавать исключительные ситуации для провоцирования
и испытания философской мысли" [5, с. 193]. Бахтин дал следующую методологическую
характеристику мениппеи: это морально-психологический эксперимент, нарушение
нормального общепринятого хода событий, создание исключительных ситуаций,
выпукло демонстрирующих и провоцирующих мнения и представления.
|
|
|
Развитие феноменологических идей в социологии привело к созданию "прикладной
мениппеи" с точно таким же, как в мениппее, отношением к "нормальной"
действительности. Это эксперименты Г. Гарфинкеля, создателя так называемой
этнометодологии [115]. Суть этнометодологического экспериментирования состоит в
неожиданном нарушении общепринятого и нормального хода событий, что позволяет
выявить содержание и формы обыденных "идей" и представлений, не
обнаруживающихся при нормальном течении жизни. Благодаря испытанию,
провоцированию повседневности, последняя, реагируя, "выдает" сокровенные механизмы
своего устройства, так же, как философско-этическая идея, провоцируемая в мениппее,
обнаруживает свои потаенные выводы и следствия, которые вовсе не очевидны при ее
"нормальной" реализации.
Возникает вопрос: зачем вообще нужно нарушать привычные устоявшиеся структуры
повседневных взаимодействий? Разве именно повседневность не является ясной и
прозрачной сферой жизни, не требующей рефлексивного рассмотрения? Однако эта
ясность кажущаяся. Повседневность кажется ясной не потому, что отрефлексирована, а
потому, что ускользает от рефлексии. "Обычную жизнь" не анализируют до тех пор, пока
ее не нарушит какое-нибудь из ряда вон выходящее событие. Столкнувшись с таким
нарушением, "повседневные деятели" стремятся прежде всего "нормализовать"
ситуацию, ввести ее в рамки повседневности и лишь после этого приступают к
исследованию нарушившего ход нормальной жизни фактора, который уже
интерпретируется как нормальное, повседневное явление.
Суть этой идей можно продемонстрировать на примере одного из гарфинкелевских
экспериментов. В ходе нормального, самого обычного разговора экспериментатор
начинает приближать свое лицо к лицу ничего не подозревающего партнера. Партнер
испытывает смущение, отодвигается и, наконец, осознает, что ситуация изменилась и он
участвует в каком-то ином взаимодействии, отличном от того, что он предполагал ранее.
Типичную реакцию испытуемого можно сформулировать так: "Ты что, ненормальный?"
Некоторые воспринимали действия экспериментатора как действия, мотивированные
|
|
|
Ионин, Л. Г. Социология культуры. —4-е изд., перераб. и доп. — М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. — 427
с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru
сексуальными побуждениями, а кто-то видел в нем больного.
Эти оценки представляли собой переопределение ситуации. Будучи переопределенной,
ситуация "нормализовывалась", снова становилась ситуацией повседневности, поскольку
каждый из испытуемых знал, что нужно делать, если партнер болен, как вести себя с
"шизиком" или с бесцеремонным ухажером. Ситуация могла показаться тяжелой,
неприятной, но она исключалась из разряда непонятных и бессмысленных.
Нормализация ситуации происходила благодаря приписыванию партнеру какого-то
типичного мотива, т.е. благодаря типизации личности партнера-экспериментатора
("шизик", "больной", "ухажер" и т.п.), и на этой основе типизировалось "новое"
взаимодействие. Оно полностью укладывалось в сферу повседневности и виделось как
каузально детерминированное именно этой типической личностью. Ученый, решивший
подвергнуть такую ситуацию научному исследованию, естественно, "пошел бы" по
цепочке причин и следствий, с тем чтобы обнаружить источник нарушения, и определил
бы, что это — либо психофизиологические особенности личности нарушителя, либо
особенности его воспитания в раннем возрасте, либо особенности среды и т.п. Но с
полной уверенностью можно утверждать, что в поле его зрения не попал бы сам процесс
переопределения ситуации, все связанные с ним проблемы: как человек осознает, что
взаимодействие не соответствует собственной норме, как "новое" взаимодействие
типизируется тем или иным образом, где источник и каков "репертуар" типов, которыми
пользуются "повседневные деятели", каковы необходимые и достаточные признаки того
или иного типа, какова логическая структура повседневной интерпретации и т.д.
Ответить на эти вопросы — значит понять формальную
структуру повседневности. Пока это не сделано, ясность и прозрачность повседневной
жизни представляются обманчивыми. Повседневная жизнь не настолько ясна, насколько
мы принимаем на веру, что она таковая, и не только "повседневные деятели", но и
специалисты-социологи. Последние, как говорил Гуссерль, воспринимают ее как основу,
необходимую предпосылку для исследования, но она не становится исследовательской
темой. А внимание к этой теме необходимо, чтобы прояснить и уточнить
фундаментальные методологические принципы социальных наук.
|
|
|
Может показаться, что на основе не очень значительного социально-психологического
опыта сделаны чересчур глубокие выводы. Поэтому приведу в качестве примера еще
один "эксперимент с повседневностью", но не из Гарфинкеля, а из Булгакова (ниже
приводится довольно объемная цитата [9], которая содержит не только описание
эксперимента, но и булгаковский иронический, но в основе своей точный, комментарий к
нему):
Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им
позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания:
"Меня только что зарезало трамваем на Патриарших.
Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз".
...И самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз
человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть.
Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это
возможно, но в высшей степени странна эта точность — откуда ж он так-таки и
знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма!
Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах.
Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово
"меня", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова
"Берлиоза", которое приняло вид "Берлиоз" и попало в конец телеграммы. С такой
поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.
Это еще один пример обыденной интерпретации — свойственного повседневности
стандартного метода превращения непонятного и невозможного в понятное и возможное.
Воланд, отпра-
вивший в Киев немыслимую телеграмму, выступает как экспериментатор; задача
экспериментатора — нарушить нормальный ход событий и зафиксировать реакцию
субъекта на это нарушение. Реакцией оказывается интерпретация: "типичная ошибка при
передаче телеграммы". Цель интерпретации — превращение бессмысленного и
непонятного в осмысленное и само собой разумеющееся в терминах повседневной жизни.
Аналогичную реакцию обнаруживал и Гарфинкель в своих этнометодологических
экспериментах, выявлявших логику повседневности.
Ионин, Л. Г. Социология культуры. —4-е изд., перераб. и доп. — М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. — 427
с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru
Однако возможности этнометодологического эксперимента ограничены. С одной
стороны, экспериментатор не может освободиться от "уз" повседневности, занять по
отношению к ней абсолютно стороннюю, объективную позицию. Например, он не может
отрешиться от повседневной "физики", воплощенной в самой человеческой телесной
определенности, в ходе эксперимента он не может выйти за пределы естественного
языка, предоставляющего (и ограничивающего) набор интерпретационных типов.
С другой стороны, в этнометодологическом эксперименте необходимо учитывать
морально-этические ограничения. Некоторые из опытов Гарфинкеля, ориентированные
на разрушение традиционных предпосылок поведения, порождали в психике людей,
невольно попавших в их сферу, "чувства смущения, неуверенности, внутреннего
конфликта, психосоциальной изоляции, острой и непонятной тревоги, сопровождаемые
различными симптомами острой деперсонализации" [115, р. 55]. Здесь налицо
отмеченные Бахтиным в мениппее "ненормальные морально-психические состояния".
Реальный этнометодологический эксперимент может отрицательно отразиться на
психике его участников.
Для мениппеи таких границ не существует. Использование этого жанра дает
возможность нарушения и разрушения (методологически мы рассматриваем такое
нарушение как эксперимент) не только логики повседневности, т.е. типологических
интерпретационных схем, лежащих в основе повседневной жизни, но и самого
фундамента этой логики, состоящего в ее — в конечном счете — закрепленности в
телесном, физическом существовании индивида.
Конечные области значений
Основатель социальной феноменологии А. Шюц именно в предметно-телесной
закрепленности видел "преимущества" повседневности по сравнению с другими сферами
человеческого опыта, которые он называл конечными областями значений (finite
provinces of meaning). Наряду с повседневностью это такие сферы, как религия, сон, игра,
научное теоретизирование, художественное творчество, мир душевной болезни и т.п. Он
определял эти области как конечные, потому что они замкнуты в себе и переход из одной
области в другую не только невозможен, но и требует определенного усилия и
предполагает своего рода смысловой скачок. Например, переход от увлекательного
романа или захватывающего кинофильма к реалиям повседневной жизни требует
некоторого усилия, заключающегося в переориентации нашего восприятия на "иную"
реальность. Религиозный опыт также резко отличается от опыта повседневности, и
переход от одного к другому требует определенной душевной и эмоциональной
перестройки. То же можно сказать и о других случаях.
Значения фактов, вещей, явлений в каждой из этих сфер опыта образуют целостную
систему. Одна и та же вещь, например лепешка из пресного теста, имеет разные значения
в религии, науке, повседневной жизни. В каждой из названных сфер ее значение входит в
целостную, относительно замкнутую систему значений. Эти системы относительно мало
пересекаются, поэтому соответствующие сферы опыта и названы конечными областями
значений. Но я бы предпочел именовать их мирами опыта: мир сна, мир игры, мир
науки, мир повседневности и т.д.
Возникает вопрос: как можно сопоставить, скажем, сон и повседневность? В жизни
все реально, мы имеем дело с настоящими предметами, а во сне все снится. Или: как
сопоставить сказку и повседневность? В сказке есть и Кощей Бессмертный, и Конек-
Горбунок, и ковер-самолет — фиктивные, воображенные существа и предметы, а в
повседневности нас окружают реальные, объективные вещи. Так чем же нужно
руководствоваться, сопоставляя эти конечные области значений?
Дело в том, что, рассуждая о конечных областях значений, мы не затрагиваем вопрос
об объективном существовании фактов и явлений в данных областях. И у нас есть полное
право на это. В этом и состоит специфика феноменологического подхода. Ведь речь идет
не о том, что объективно, а что не объективно; и в одном, и в другом, и в третьем, и в
пятом случае мы имеем дело со сферами опыта. А все, что нам известно о мире, мы
знаем из нашего опыта. Но в качестве содержания нашего опыта Конек-Горбунок
существует так же, как стул, хотя и не так же. И в конечном счете невозможно доказать,
что на самом деле стул существует, а Конек — нет. Если я скажу, что видел и трогал
Ионин, Л. Г. Социология культуры. —4-е изд., перераб. и доп. — М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. — 427
с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru
стул, и даже сидел на нем, а Конька не видел и не трогал, то это глупо: мало ли чего я не
видел и не трогал, каракатицу, например, но я ведь не утверждаю, что каракатица не
существует.
Эти "философские тонкости" помогают нам понять, как отличить мир повседневности
от других миров опыта. Во всех случаях человек имеет дело с опытом, но как
неотъемлемая часть опыта повседневности выступает переживание объективного
существования вещей и явлений — то, чего, как правило, нет в других мирах опыта: в
сказке и мифе, во сне, в игре, в науке (например, идеальной прямой в реальности не
существует), в искусстве и т.д. По мнению Шюца, именно это качество опыта
повседневности — телесно-предметное переживание реальности, ее вещей и предметов
— и составляет ее преимущество по сравнению с другими конечными областями
значений. Поэтому, говорил он, повседневность является "верховной реальностью".
Человек живет и трудится в ней по преимуществу и, отлетая мыслью в те или иные
сферы, всегда и неизбежно возвращается в мир повседневности.
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен...
Точно так же поэт возвращается к этим заботам и принеся жертву Аполлону.
Верховная власть повседневности обеспечивается именно связью повседневных дел и
забот с физической телесностью дей-
ствующего индивида. Выяснив это, вновь обратимся к "Мастеру и Маргарите".
Воланду — главному "экспериментатору" булгаковского романа — удается преодолеть
не только логику повседневности, но и ее фундамент — повседневную "физику",
гарантирующую устойчивость этой логики. Пребывая по ту сторону жизни и смерти, он
ставит под сомнение сам принцип верховенства повседневной реальности. Этот
"эксперимент" поистине уникален, и если мы попробуем отнестись всерьез к
художественной фантазии Булгакова, то можем обрести доступ к повседневности,
которая является уже не верховной реальностью, но одной из "конечных областей
значений" и может объективно наблюдаться в ее отношениях с другими смысловыми
сферами.
|
|
|
