Объяснение и понимание. Проблема интерпретации

Важная особенность социологии культуры обусловлена тем, что она имеет дело с фактами сознания, явлениями духовной жизни людей. Другие области социологической науки также сталкиваются с этой проблемой, например, социология политики, этносоциология. Однако для социологии культуры она является кардинальной. Ее интересуют не только поступки людей, но и то, какое значение они придают этим поступкам. Важность этой проблемы была вполне осознана еще в начале прошлого столетия, когда М. Вебер создал свою «понимающую» социологию. Однако оказалось, что чем больше ученые узнавали о законах развития общественного сознания, тем дальше за горизонт отодвигалось ее решение.

В начале прошлого столетия был популярен проект создания «науки о духе». Вдохновленные этим замыслом немецкие философы-неокантианцы Виндельбанд и Риккерт разделили все науки на номотетические и идеографические. Идеалом номотетической науки, по их представлению, являются физика и метематика, биология, в общем, знания о природе. Главным методом этих наук является индукция. Они идут от описания индивидуальных фактов к обобщению и формулированию объективных законов. Ценность номотетических наук определяется их способностью объяснять и предсказывать явления.

Идеалом идеографической науки выступают история и этнография. Это — не объясняющие, а описательные науки. Их метод не обобщающий, а индивидуализирующий. Ценность такого рода наук «о духе» является относительной и заключается в максимально полном и точном описания отдельных неповторимых явлений, например, конкретного произведения искусства или образа жизни какого-то народа. Главной научной ценностью тут выступает не объяснение, а понимание.

Казалось бы, такая классификация дала право общественному и гуманитарному знанию называться научным. Однако оставался неясным вопрос о социологии, в частности социологии культуры. К какому виду научного знания ее следует отнести? Может ли социология культуры отказаться от идеала объективности во имя большей конкретности? И как она может изучать культуру общества, абстрагируясь от мира индивидуальных смыслов и значений. Поэтому дискуссия о методах изучения культуры продолжалась, пока не появилась новая научная теория, попытавшаяся снять противоположность между объяснением и пониманием.

Эта теория раньше всего появилась в философии и получила название герменевтики. У истоков новой методологии стояли выдающиеся мыслители Ф. Шлейермахер, В. Дильтей, Э. Гуссерль. Позднее теория герменевтики успешно разрабатывалась Г. Х. Гадамером, Ю. Хабермасом, П. Рикером, К. Гирцом и др. С некоторыми работами этих теоретиков вы можете ознакомиться на сайте. В переводе на русский язык герменевтика означает — искусство толкования, разъяснения, понимания. Ключевую роль в этой теории играет понятие интерпретации, которая одновременно выполняет функции объяснения и понимания.

Из-за недостатка времени я не могу подробно вникать во все детали герменевтической парадигмы. Для наглядности, сравним, как изучают в школе роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» с тем, как это делают искусствоведы, например, В. Набоков, написавший три тома комментариев к этому произведению. В школе нам сначала объясняют исторические условия жизни и творчества А. С. Пушкина. Затем мы вместе с преподавателем анализируем роман как «энциклопедию русской жизни», т.е. отражение этих исторических условий в конкретном литературном произведении. Наконец, мы стремимся понять, как роман повлиял на духовную жизни эпохи, всю отечественную культуру. Тут круг размышлений замыкается, и все становилось «понятным»: мы приходим к пониманию самих себя!

Анализ В. Набокова строился иначе. Ему нужно было перевести «Евгения Онегина» на английский язык. И тут оказалось, что каждое поэтическое слово и выражение требовало пояснений для англоязычного читателя. Однако и это Набоков счел недостаточным. Надо было еще объяснить разницу между старым и новым русским языком и то, как произведения Пушкина понимаются современными читателями. Исследование Набокова вскрыло то, что в «школьном» комментарии оставалось незамеченным: историческую изменчивость языка, его внутреннюю сложность и неоднозначность. Но ведь язык-то и является главным инструментом любого гуманитарного исследования. Если современный русский язык рассматривать как полный эквивалент языка пушкинской эпохи, то что же останется от Пушкина?

В книге Р. Барта «S/Z», в работах М.М. Бахтина о поэтике Достоевского показано, что любой значительный культурный текст представляет собой полифонию внутренних «голосов», которые олицетворяют разные системы значений, языковых стратегий (дискурсов) и, соответственно, различные способы интерпретации, вступающие между собой в сложные, порой конфликтные отношения¹. Литературный жанр классического европейского романа, по мнению Бахтина, дает наиболее ясное представление о социальной функции литературы, потому что внутренние диалогические «голоса» романа чаще всего персонифицируют социолекты — речевой этикет разных общественных и профессиональных групп, классов, сословий, субкультур. Крупного художника отличает от посредственного особое устройство «слуха», позволяющее воспринимать в жизни социальную полифонию языка и давать ей выход на бумаге. Поэтому романы таких известных писателей, как О. де Бальзак, Ч. Диккенс, Л.Н. Толстой, представляют собой «слепки» социальной стратификации общества в миниатюре. Разумеется, данный вывод относится, прежде всего, к классическому роману, однако с некоторыми оговорками его можно применить и к новейшим литературным произведениям, а также к изобразительному искусству, музыке, кино, моде, архитектуре и пр.

Между явлениями культуры и их интерпретатором всегда есть смысловой зазор, который может быть больше или меньше, но никогда полностью не устраним. Например, социолог не может полностью слиться с субкультурой, которую изучает, иначе он перестанет быть ученым, ведущим беспристрастное наблюдение, т.е. социологом. Мы не только «вычитываем» смыслы из явлений культуры, но и «вчитываем» в них собственные смыслы. Однако эти смыслы не являются такими уж «собственными», потому что кто-то вкладывает или вложил их раньше в нас, например, школьный учитель литературы. Наконец, сам интерпретатор не остается неизменным. У него формируются новые знания и новое отношение к объекту. Процесс интерпретации цикличен, и каждая последующая интерпретация создает новое смысловое отношение.

Таким образом, интерпретация никогда не дает точного исчерпывающего знания об объектах культуры. Ее целью является раскрытие актуальной множественности значений, которыми «нагружаются» эти объекты в смысловом поле социальных коммуникаций. Как же тогда можно отличить «хорошую» интерпретацию от «плохой»? Существуют ли научные критерии интерпретации явлений культуры? Мне кажется, что этот вопрос в значительной степени остается открытым, что признается многими ведущими учеными — Р. Бартом, К. Гирцем, Г. Гарфинкелем и др. И все же некоторые советы будущим профессиональным социологам можно дать.

· Во-первых, нужно быть достаточно компетентными в той области культуры, которую собираетесь изучать. Например, если кто-то захочет заниматься современной рок-музыкой, то он должен иметь хотя бы минимальное музыкальное образование, разбираться в истории музыкальной культуры, лично общаться с отечественными и зарубежными артистами.

· Во-вторых, количество истолкований определенных культурных явлений, в принципе, не бесконечно. Некоторые интерпретации представляются заведомо неприемлемыми, поскольку они противоречат фактам и логике здравого смысла.

· В-третьих, новые интерпретации должны сопоставляться с уже известными в науке, давать ответы на поставленные ранее вопросы.

· В-четвертых, интерпретации должны открывать возможности для новых научных подходов и интерпретаций, должны представлять эвристическую ценность.

Возможно, данные советы покажутся вам слишком общими. Чтобы дополнительно поразмышлять над этой темой, предлагаю ознакомиться на сайте с моей небольшой статьей «Что значит — интерпретировать текст?»