Женщина как культурный текст

Признаюсь, что мыслью, подтолкнувшей меня к написанию этого очерка, стал эпизод из книги американо-турецкого культуролога Сей­­­­лы Бенхабиб «Притязания культуры», пафос которой сводится к противопоставлению культуры личности культуре об­щества и признанию сложной совместимости последней (как средства принуждения) с современными прин­­­­ципами демократии1. Впрочем, мое внимание привлекло дру­гое.

Рассматривая общество традиционного типа, в котором субъектом сво­­­бодной воли является лишь мужчина, а женщина – объектом многочислен­­­­ных куль­турных ограничений, госпожа Бенхабиб пишет: «Природа не диктует, кому с кем спариваться; однако все известные человеческие общества по­д­вергают спаривание в репродуктивных и иных целях регулированию и создают символическую совокупность значений, на основании которых создаются родственные примеры и учреждаются сексуальные табу. Женщины и женское тело – это культурно-символическая “доска”, на которой человеческие общества записывают свой моральный кодекс. В силу своей способности к деторождению женщины посредничают между природой и культурой, между видами животных, к которым мы все принадлежим, и символическим порядком, который делает нас культурными существами»[266].

Итак, женщина, ее сексуальные и детородные функции лежат в основе культуры и символического поля собственно человеческого существования…

По всей видимости, приведенное мнение госпожи Бенхабиб относится по преимуществу к первобытной эпохе; поскольку уже давно установлено, что древнейшей областью социальной регуляции были именно брачные и кро­вно-родст­вен­ные отношения[267]. Позднее ситуация и социокультурные фун­кции женщины стали намного сло­ж­­нее, и приведенная цитата, при всей ее эк­зо­­ти­ческой красоте уже не отража­ет всего многообразия социальных ролей женщины в обществах цивилизованной стадии развития.

Разумеется, мои размышления о женщине как «культурном тексте» охватывают гораздо более широкое смысловое поле, нежели собственно сексуальные отношения, хотя я согласен с тем, что основу символической функции женщины составляет именно этот аспект ее бытия и положения в любом обществе, прямо или косвенно задающий и определенный социальный статус. По крайней мере, социальная символика (и прежде всего – индивидуальный имидж) женщины всегда определялась именно этим.

В целом, если говорить о содержании подобного «культурного текста», то в его стру­к­туре можно выделить три основные функциональные позиции:

- условия доступности женщины как сексуального партнера;

- функции женщины по отношению к детям, семье, дому;

- образовательные и профессионально-статусные возможности женщины по социальной самореализации.

Хронологически до наступления постиндустриальной стадии развития, о которой будет сказано особо, можно выделить четыре условных этапа развития образа женщины, как «культурные тек­сты №№ 1, 2, 3 и 4», в каждом из которых социальные фун­кции женщины были, безусловно, многообразны, но в каждом при­сутствовал свой ключевой функциональный эпизод:

текст № 1 – женщина как «детородящий агрегат» (ранняя первобытная эпоха – стадия дикости);

текст № 2 – женщина как сексуальный объект и «хозяйственный инвентарь» мужчины (поздняя первобытная – легендарно-мифологическая эпоха – стадия варварства);

текст № 3 – женщина как мать-воспитатель и домашний работник (аграрная цивилизация – от становления первых государств до эпохи Просвещения);

текст № 4 – женщина как высоко индивидуализированная личность, активно добивающаяся социальной эмансипации и достигающая успеха в этой борьбе (индустриальная цивилизация – конец XVIII – сере­дина XX веков).

При этом необходимо огласить несколько предуведомлений о том, что:

- функции «детородящего агрегата», матери-воспитателя и домашнего работника, а в особенности сексуального объекта присутствовали в ролевом наборе женщины одновременно и всегда, но в разные эпохи то одна, то другая из этих функций выходила на первый план, а другие отступали на вторую линию;

- начиная с периода формирования ранних этнических культур и системных религий (VI-III тысячелетия до н.э.), формы, в которых выражались те или иные функции (и соответствующие варианты «культурного текста») получали выраженную местную (этническую, религиозную или цивилизационную) специфику, что не должно камуфлировать для исследователя их сущностное единство, характерное для той или иной эпохи;

- смена одной стадии, манифестировавшейся особым «текстом», на другую у разных народов и цивилизаций происходила в разное время, и переходные периоды порой могли длиться по нескольку веков;

- в связи с упомянутым этническим, религиозным и цивилизационным многообразием я рассматриваю проблему «женщина как культурный текст» преимущественно на примере западноевропейской культуры и ее дочерних производных;

- начиная с периода активного сословного разделения общества (в основном III-II тысячелетия до н.э.), эти «эпохальные культурные тексты» фактически превратились в «пакеты» из нескольких самостоятельных «уставов», каждый из ко­торых был узко специализирован для определенного сословия (например, те­к­­­­­­­сты, регулировавшие жизнь крестьянки, монашки и аристок­ратки, были, бе­зусловно, различными). Поэтому, начиная с третьей из выде­ленных эпох, я буду стремиться подчеркивать эти социальные различия в нор­­­­­матив­ном поле жизни женщин различных сословий;

- в ракурс моего рассмотрения не попадают проститутки, куртизанки и иные женщины, для которых секс был основным источником материального существования; их жизнь регулировалась специфическим «профессиональном кодексом»;

- в ситуации постиндустриальной революции второй половины ХХ века все пре­жние «правила игры» оказались измененными, что будет рассмотрено осо­­­­­бо.

Итак…

В первобытно-родовую эпоху (раннюю первобытность) женщина была не более чем «агрегатом по спариванию и деторождению», т.е. пре­д­метом бытового сексуального обихода и инструментом продолжения рода и навряд ли котировалась даже как одновидовое существо с мужчиной. «Культурный текст № 1», который обозначал эту ситуацию, гласил примерно следу­ющее: каждая женщина в сексуальном плане неограниченно доступна ка­­­ж­­­дому мужчине, ее функция – вынашивание, рождение и вскар­мливание ребенка. С момента, когда ребенок начинал уверенно ходить и реагировать на обращаемые к нему слова, его забирали у матери, и его воспитанием и социализацией занимался уже весь родовой коллектив или специально выделен­­­­­­ные «воспитатели». Об этом, по крайней мере, свидетельствуют этнографические данные[268].

Тем не менее, появление в конце верхнего палеолита ограничений на сво­­­­­­­бодный промискуитет, сначала в форме дуально-фрат­ри­альной системы, а затем – в неолите – и в форме нуклеарной (локализованной как хозяйственный микроколлектив) семьи (видимо, преимущественно гаремного типа), конечно, еще не превращало женщину в индивидуума, равного мужчине, но, по крайней мере, поначалу нак­ладывало некото­рые ограни­чения на свободное использование ее всеми как сексуального объ­екта, а потом – в эпоху неолита – эта тенденция получила дальнейшее развитие, когда во­с­торжествовал наиболее жесткий в истории патриархат, и женщина превратилась в неограниченную собственность своего мужа. Таким образом, из общественного достояния женщина превращалась в ли­­­­чное имущество какого-то мужчины, что создавало уже и несколько иной «культурный текст № 2», поначалу накладывавший ограничения на сексуальную бли­­­зость с любой женщиной, а затем и провозгла­шавший полную неприкосновенность чужой жены.

В периоды нео­лита и раннего металла (по традиционной терминологии – варварская стадия развития общества), по всей видимости, на первом плане была собственно сексуальная функция женщины (ради чего она, собственно, и провозглашалась неотчуждаемой собственностью своего мужа), что вовсе не отменяло ее фун­кций матери и «кормителя» детей, но в условиях перехода к про­изводящему хозяйству и устойчивому обеспечению про­­­­­­­­­довольствием (а со­ответственно, и снижением уровня детской смертнос­ти) эти функции становились уже «фоновыми». Помимо того, в условиях нуклеарной семьи на женщину (или на груп­­пу женщин, входивших в семью) были возложены и довольно обширные хозяйственные обязанности по дому, что вносило допол­ни­тельные штри­хи в рассматриваемый нами «культурный текст № 2».

По мнению социал-антрополога Н.М.Гиренко: «В противоположность деятельности мужчин, которую мы объединили в условную рабочую категорию “политические функции”, функции женщин в любых видах общинных образований преимущественно направлены на обеспечение внутриобщинного биосоциального воспроизводства… Основой социального функционирования женщины в рамках этой схемы является ее собственное жилище, очаг, как часть общины, образующие ее микрокосм, общинную структуру минимального уровня»[269]. Т.е. именно женщины являлись основным связующим звеном, как на уровне семьи, так и – в большой мере – на уровне общины.

Более сложная эпоха наступила с активным социальным расслоением об­щества. Функция «женщина – домашний работник», несомненно, относилась лишь к социально низшим слоям населения; в среде аристократии женщи­на по преимуществу оставалась все тем же сексуальным объектом, но в этой функции приобрела уже совсем иное качество. Теперь основой ее эроти­зма стало не только тело и внешняя привлекательность, но в большой мере и индивидуальные черты личности, тип сексуального поведения и т.п., т.е. фак­торы, уже не природного, а чисто культурного происхождения. Судя по эпистолярии и бытовым описаниям нравов античной эпохи, а так же по докумен­там средневековой Священной инквизиции, сексуальная активность женщин эпохи аграр­ных цивилизаций мало чем отличалась от современной, хотя и но­­сила более скрытый, замаскированный характер. И это, несмотря на суще­ственные религиозные ограничения, регулировавшие интенсивность и фо­р­­­мы сексуаль­­­­­­­­­ной жизни в ту эпоху. Возможно, именно в эту эпоху сформировался тот двойной стандарт, который не одобрял сексуальной распущенности мужчин, но и не запрещал ее, между тем как женщине в этом плане было запрещено все мыслимое и немыслимое. И тем не менее…

Вместе с тем возросла и роль материнских функций женщины потому, что теперь она стала не только роженицей, но и основным воспитателем детей (по крайней мере, до подросткового возраста, когда дети начинали осваивать какую-ли­бо специальность). Все это формировало уже третий эпохаль­ный «культурный текст», воплощаемый женщиной, в рамках которого она вы­­ступает уже не только как физиоло­гическая или хозяйственная принадле­ж­ность мужчины, но и как ли­ч­ность, имею­щая право на выбор, самостоятельные жи­з­ненные решения, что обеспечивалось появлением у нее и не­ко­­­­­торых имущественных прав, а также специальных законов, защищавших ее пра­ва.

Этот «культурный текст № 3» можно восстановить как примерную целостность на основе скрупулезного анализа массы древнейших и средневековых законодательных актов, этнографических данных и литературных произведений, описывающих нравы своего времени. Но приходится учитывать и то обстоятельство, что в нравах и обычаях крестьянской среды и «низовой» городской культуре этот «текст», оставался содержательно бли­­­­з­ким к предыдущему варварскому образцу (№ 2), и включал в себя лишь некоторые элементы «текста № 3», который был принят преи­му­щест­венно в аристократической среде, а со временем распространился и на буржуазию. Все это в суще­ствен­ной мере влияло на уровень местного и социального своеобразия подобных «текстов», хотя их «сухой остаток» был более или менее идентичен повсюду.

Еще более сложная ситуация наступила с эпохи Просвещения XVIII века, а особенно с середины XIX века, когда в наиболее развитых странах жен­щины начали получать образование (все более повышавшееся в своем уровне от поколения к поколению) и появил­ся такой феномен как женщина-специа­лист. Поначалу это были преимуще­ственно сестры милосердия, а за­тем жен­ские специальности все больше расширялись в своей номенклатуре, вплоть до академика и фабричного рабочего. Нет нужды пояс­нять, как это сказа­лось на женщине, как «тексте № 4». Она стала полноцен­ным соперником «му­ж­­­с­кого нарратива», всегда отличавшегося жесткой при­вязанностью к сфере его про­фессиональной деятельности.

В этой связи нельзя не отметить, что становление образа женщины Нового времени было неразрывно связано с процессами рас­крепо­ще­ния чувства любви, которая в XVIII веке уже перестала скрываться, как что-то постыдное и греховное. Важным завоеванием стало и то, что любовь после многотысячелетней конкуренции с ин­сти­тутом брака, наконец, к ХХ веку достигла с ним фактического статусного паритета. История полна парадоксов, и один из них заключается в том, что, когда свободная любовь обрела полную легитимность,именно женщина ста­ла главной сторонницей официального брака, несмо­­­тря на то, что именно легализация любви как самодостаточного феномена самовыражения личности больше всего раскрепостила ее социально. Но нам всегда не хватает вчерашних цепей.

Процесс легализации чувства любви оказался одной из со­ставляющих более масштабного процесса легализации свободы лично­сти в целом, что на деле представляло собой ряд этапов достижения компромис­с­ного состояния между произволом индивидуального чувства и приня­ты­ми социокультурными нормами устроения жизни[270]. Трансформация об­раза жен­щины в культуре может служить наглядной иллюстрацией этих этапов и сте­пени достигнутой на том или ином этапе свободы быть само­доста­точ­ной личностью.

В середине ХХ века наступление «информационной революции» вызвало к жизни то, что можно назвать «молодежным переворотом в культуре» (по крайней мере, в культуре потребления и развлечений). По мнению С.Хан­тин­гтона, это явилось последствием «взрыва рождаемости», характерного для Европы и Америки первого послевоенного десятилетия; а к 60-м годам это новое послевоенное поколение достигло возраста тинэйджеров (от 15 до 20 лет) и заняло значительное место, как в демографической структуре западного мира, так и в когорте «массовых потребителей»[271]. «Молодежный культурный переворот» начинался с психоделики (полулегальной легкой наркомании), рок-му­зыки, движений битников и хиппи и, наконец, в эпоху хиппи привел к «сексуальной революции» – постепенном снятии табу на гомосексуализм, про­­­с­­­титу­цию, любые фор­мы секса, эротику, порнографию, трансвестизм, операции по перемене пола, однополые браки и пр. Женское тело, до того присутствовавшее лишь в изобразительном искусстве в сравнительно ограниченных масштабах, отныне вошло в социальную культуру современности как новая «культурная уни­версалия», без которой уже не обходится ни одно визуальное сообщение или произведение массовой культуры. Подождем еще немного, и «ню» станет непременным атрибутом инаугурации президентов и т.п. мероприятий.

Я думаю, что в середине ХХ века началось написание нового – уже пятого по счету «культурного текста» женщины, возобладавшей на Земле демографически, ставшей основным заказчиком и покупателем товаров как массового, так и эксклюзивного потребления, основным адресатом рекламы и со­­­­­общений СМИ (мужчины в массе своей предпочитают более специализированную информацию), основой политического электората (опять-таки потому, что менее эмоциональные мужчины индифферентней относятся к вла­сти и процедурам ее переизбрания) и основным актором во всем остальном. Жен­щины уверенно пришли на производство, в науку, армию, политику. На сегод­няшний день для женщин фактически не осталось ни одной «закрытой про­фес­сии».

Этот новый «текст № 5» отличается и такой принципиальной новацией, как постепенная_______________________________________________________________________________________________________________________________ отмена двойного стандарта, по которому сексуальная свобода мужчины во много раз превосходила соответствующие возможности жен­щи­ны[272]. Женщина эпохи постиндустриального общества отныне пользуется такой же сексуальной свободой и может реализовывать себя в этом плане, как и муж­чина. Это означает определенную потерю мужского сек­суального контроля над женщиной, что, как отмечает Гидденс, ведет к росту прецедентов сексуаль­ного насилия[273].

В отличие от древнего матриархата, который оказался лишь фантазией антропологов-романтиков XIX столетия, сейчас на нас накатывается «девятый вал» подлинного матриархата. В противовес высоко-креатив­ному, но болезненному и склонному ко всяким глупостям и разнообразным излишествам муж­­чине, ныне во власть над миром (пока что не политическую, но, безусло­в­но, социальную) вступает умеренно-креатив­ная, но ненасытная в потреблении жизнен­ных благ женщина – тотальный поглотитель продукции индустрии, ре­к­­­ламируемого образа жизни и сравнительно второсортных (по преи­муществу) явлений культуры (на уровне мелодрам и латиноамериканских сериалов).

Сразу же хочу оговориться, что я имею в виду не всех женщин вообще, среди которых встречаются и выдающиеся по своему культурному уровню и потенциалу индивиды, а средний уровень «среднего класса».

Женщина, естественно, не нуждается в каких-либо оправданиях всему происходящему (когда это победитель нуждался в оправданиях?). Она уступает мужчине в непосредственной физической силе (грузоподъемности), но за­­­­то отличается гораздо лучшим здоровьем, биологической устойчивостью, долголетием и многими иными физиологическими преимуществами. С ростом числа женщин биологическое качество человечества на демографичес­ком уровне улу­ч­шается.

В этой связи стоит помнить и о следующем. По мнению врачей, в мире наступает настоящая катастрофа со здоровьем мужчин, гораздо менее устойчи­вых физи­ологически, как правило, отличающихся пониженным инстинктом са­мосох­ра­­­нения, склонных ко многим вредным увлечениям, охотно рискующих сво­ими жизнями и т.п.[274] К тому же это именно мы – мужчины привели к нынешним переменам и не заметили, как наш традиционный «сексуальный объект» превратился не только в основного производителя биологической, но и в основ­ного потребителя социальной жизни на планете. Кроме того, не следует за­бы­­вать, что по всему миру распространено весьма агрессивное феминистс­кое дви­жение, а мужчины не имеют аналогичной правозащитной организации.

Таким образом, роли поменялись. «Сексу­альным объектом», которого нужно найти, за которым ну­ж­но следить, ухаживать, лечить от клинических заболеваний, депрессии и т.п., теперь стал мужчина.

Этот новый «культурный текст № 5» женщины постиндустриального об­щества пока еще находится в начальной стадии своего написания. Пока еще его условия реально охватывают не больше 20% населения Земли, а нараста­ю­щее социальное преобладание женщин имеет преимущественно демографи­че­ские, а не статусные формы, что замет­но только узким специалистам: преимущественно социологам. Большинство ко­мандных постов в политике, экономике и науке еще остаются в руках мужчин, но женщины начинают наступать и здесь.

Надолго ли это? Я думаю, что демографическое преобладание женщин сохранится и даже возрастет. Точнее ситуация будет следующей: в возрасте до 40 лет число мужчин и женщин будет примерно одинаковым; а вот после 40 (и чем старше, тем больше) женщины начнут численно преобладать над мужчинами, а это значит, что они останутся основными покупателями, заказчиками, пользователями товаров и услуг, культуры и информации (по крайней мере, рассчитанных на массовое потребление), т.е. останутся основной массой людей, которые тратят деньги на быт и удовольствия. Но это создаст и новую проблему: одинокой старости большинства женщин.

Вместе с тем, я думаю, что социальная структура большинства развитых обществ скоро переменится достаточно радикальным образом. Весь ХХ век шло и продолжается поныне углубление специального образования и его дро­бление на все более мелкие специализации. Соответственно дифференцируются и профессиональные требования к работникам. Из поколения в поко­ление люди становятся все более узкими специалистами. Это предсказывала нам доктрина У.Хилла о наступлении эры «золотого миллиарда» – когорты тех самых уникальных специалистов, единственных в своем роде, которые в своей деятельности будут потреблять значительную часть производимой энергии и составят сословиеновых владельцев мира[275]. Миром будутправить ни капиталы, ни армии, ни политики, а мозги и таланты (в любой области). Остальные же люди по уровню своей квалификации останутся производителями товаров и услуг среднего и низкого качества, но зато весьма дешевых и доступных, массовый спрос на которые будет всегда.

Сословие «золотого миллиарда» будет открытым для новичков: только учись и становись выдающимся специалистом (т.е. специалистом в области того, что называется high tec – высокие технологии). Сейчас доля женщин сре­ди специалистов мирового класса (каждый из которых – единственный в своей уникальности) очень невелика. Пока она в основном связана с искусством; точ­нее, с отдельными его видами: вокалом, хореографией, актерским мас­­тер­ст­вом; в других видах искусства женский вклад – авторов и исполните­­­­лей мирового класса – заметно уступает мужскому. Примерно такая же кар­­­­­­­тина наблюдается в сферах образования, медицины, социальных и гуманитарных наук (чис­ленно женщины заметно преобладают в этих сферах, но сре­ди выдающихся профессионалов их пока что очень мало). А главное, что уже не сошле­шься, как в прежние времена, на недоступность образования или «закрытые профессии». Сейчас для женщин и их социальной самореализации открыто все. Теперь начинается соревнование талантов.

В антропологии, психологии и социологии уже давно ведутся дискуссии о том, превосходят ли мужчины женщин по своим врожденным талантам (т.е. генетически) или чи­сленное превосхо­д­ство мужчин среди гениев (в любой области деятельности) – лишь результат социальных ограничений, веками и тысячелетиями наклады­вавшихся на жен­щин[276]. Но по своим биологическим фун­к­циям в природе сам­цы, как первооткрыватели и разведчики, постоянно сталкивающиеся с раз­­личными нештатными ситуациями, в принципе должны обладать более гибким интеллектом и большими способностями для инновативных решений. И это не культурное достижение человека-мужчины, а элемент генетической программы всякого самца, независимо от его вида.

Впрочем, как сказал великий психолог К.Г.Юнг за несколько минут до смерти: «Ну вот, теперь и посмотрим…»[277].

 

ИМЕЕТ ЛИ КУЛЬТУРА ОТНОШЕНИЕ ТОЛЬКО К ЧЕЛОВЕКУ?

Латинское слово «культура», как известно, имеет сельскохозяйственное происхождение – возделанная почва. Более ранний греческий термин «пайдейя» обозначал именно культуру в почти современном ее понимании, а точнее – саму греческую цивилизацию, подчеркивая ее культурное отличие от окружающего варварства. По мере развития Рима и его контакта с греками местный тер­мин «культура» тоже изменил сферу своего применения и стал ис­поль­зо­вать­ся преимущественно как характеристика человека – воспитанного, образован­ного, знающего римские традиции, обычаи и нравы. Все остальное – был «мир варваров» (включая классическую египетскую, вавилонскую и уж тем более – иудейскую, хеттскую и пр. – куль­туры). Надо заметить, что и в древнем Китае существовало такое же жесткое разделение на «мир цивилизации» – «вэн» (т.е. китайской культуры) и «мир варваров» (все остальное).

Наверное, первым отступлением от такой жесткой дихотомии стала эпоха эллинизма, когда, согласно взглядам Александра Македонского и его ок­­ружения, сначала малоазийские культуры были включены в «мир цивилизации», а затем вавилонская, египетская и персидская (по мере расширения империи Александра), вступившие в синтез с греческой. Возможно, с этого периода культура стала восприниматься не только в единственном числе (как собственная), а получила множественное число: «культуры разных народов».

Римляне были более толерантны к чужим культурам, нежели классические греки или китайцы; они считали их варварскими, но все же культурами (по крайней мере, культуры тех народов, которые в своем развитии достигли ста­дии государственности – позиция, очень характерная для римского этатист­ского мировоззрения).

Эпоха христианизации Европы в этом отношении сделала явный шаг назад, приравняв понятие «культура» к христианскому вероисповеданию как к некой априорной универсалии. Впро­чем, до позднего Средневековья (фактически до Реформации) куль­­турные различия между народами Европы выражались в основном в их принадлежности католицизму или православию, а этническая специфика была выражена преимущественно в обычаях крестьянства; города уже в большой мере были космополитичными образова­ни­ями и сос­тояли из разных национальных кварталов. Аристократия делилась в осно­в­ном на три группы: германоязычная (в Центральной и Восточной Европе, вклю­чая Польшу и Чехию), франкоязычная (в Западной Европе, включая Ан­глию) и испаноязычная (в самой Испании, Южной Италии и Нидерландах), а ее материальная культура и поведенческие стереотипы были более или менее универсальными для всей Европы (рыцарский этос как Первый Ин­­тер­на­ци­о­нал). Духовное сословие, изъяснявшееся по латыни, было тем более лишено этничес­кой специфики1. Вот когда был подлинный расцвет тенденций муль­тикульту­раль­но­сти, че­го так боятся нынешние «патриоты».

Разумеется, все это говорится о католической Европе. В зоне восточного хри­стианства даже при наличии выраженного культурного центра – Визан­тии – исторические условия (в первую очередь мусульманская агрессия) не поз­волили создать универсальной цивилизации и культуры. Впрочем, следует заметить, что после заката Античности термин «культура» вообще выходит из словарного оборота и возрождается в европейской лексике только в XVII веке.

Шли годы, и события крестовых походов, испанской реконкисты, а затем османского завоевания Византии и Балканского полуострова, волей-не­волей породили близкое знакомство европейцев с миром ислама и его куль­тур­ными порядками, подняли статус исламской цивилизации и ува­жение к ней до уровня, близкого к отношению к самим себе. Характерно, что еврейс­кая культура, выполнявшая роль эффективного посредника в контакте между исламом и хри­стианством и вернувшая Европе шедевры греческой философии, переве­денные на латынь иудейс­кими раввинами Кордовского халифата, в качестве самосто­ятельной культу­ры не котировалась, а считалась вредным пред­рас­судком или, говоря по-со­в­ре­менному, девиантностью.

Эпоха Великих географических открытий и последующая колонизация Америки, Африки, большей части Азии, Австралии и Океании столкнули ев­ропейцев с таким необъятным числом различных локальных культур народов всего света, что трактовка самого термина «культура» в массовом европейс­ком сознании неизбежно должна была измениться. Разумеется, испанские кон­­­кистадоры в Америке, португальские первопроходцы Африки и Азии и рус­ские завоеватели Сибири XVI-XVII веков даже не считали мест­ное насе­ление за людей, не говоря уже об интересе к их самобытными культурам. Ста­тус людей аборигены получали, только приняв христианство и свой­ст­вен­ный ему культурный комплекс; при этом их культуры таким путем превращались в дочерние ответвления культур мет­рополии.

Тем не менее, уже в XVII веке в трудах Вико и других мыслителей слово «культура» начало употребляться во множественном числе. Просвещение XVIII века объ­ясняло культурные различия между народами преимуществен­но их адаптацией к природным условиям, а эволюционизм XIX века дал уже вполне научное обоснование множественности и разнообразию культур: во-первых, из-за ра­з­личия в природных условиях обитания и исторической судь­бе каждого народа, а во-вторых, разными ста­диями в историческом развитии тех или иных об­ществ. В этот период начала активно развиваться антропология, которая позволила установить, что на Земле одновременно сосуществуют культуры и верхнего палеолита (напри­мер, аборигенная австралийская), и раннеиндустриальная (например, английс­кая). Вместе с тем, было провозгла­шено и принципи­альное физиологическое и психическое видовое единообразие всех людей, не­­зависимо от цвета кожи или принадлежности к развитой или отсталой культуре, что явилось очень значимым мировоззренческим дос­тижением.

Таким образом, культур стало столько, сколько народов, а цивилизаций – по числу религий и полиэтничных империй, а потом эта классификация дополнилась еще и множеством социальных субкультур (сословных, классовых, профессиональных, политических, образова­­­­­тельных). В результате такой развитой клас­сифика­ции каждый человек стал при­­­­­­­­­надлежать одновременно к нескольким культурам и субкультурам: во-первых, этнической (или национальной), во-вторых, социальной (сословной или профессиональной), в-треть­их, конфессиональной, в-четвертых, политической (в смысле граждан­ства), в-пятых, политико-идеологической (в смысле его индивидуальной поли­­­тичес­кой ориентации), в-шестых, языковой, в-седь­мых, гуманитарной (в плане про­филя и уровня его образованности) и так до бесконечности.

С каждым новым витком этого «заворачивания» человека в культуру про­­­исходила все более глубокое отождествление человека с его культурой (или то­ч­нее с той индивидуальной конфигурацией разных культур и субкультур, к ко­торым принадлежал данный человек). Все это превращало процесс культурной самоидентификации индивида в совершенно ситуативное явление. В конечном счете, на вопрос: «Кто ты?» человек отвечал каждый раз по новому, в зависимости от того, кто ему этот вопрос задал и кто его в данный момент окружает. Можно привести такую схему: в окружении братьев, он опре­делял себя Джоном, в окружении семьи Смитов – членом семьи Питерсонов, в окружении женщин – мужчиной, в окружении мусульман – христиани­ном, в окружении фермеров – горожанином, в окружении лавочников – джентль­меном, в окружении рядовых – лейтенантом, в окружении немцев – ан­глича­ни­ном, в окружении негров – европейцем, в окружении слонов – челове­ком, а в окружении марсиан – землянином). Интересно, как бы он определил себя в об­ществе Господа Бога?

Подобная контаминация человека и его культурного комплекса привела к отождествлению человека-вообще с культурой-вообще. Характерно, что та­кой авторитет, как В.М.Межуев в своих последних выступлениях фактически ото­ждествляет понятие «антропный» с «культурным».

На основании всего этого в современной культурологии сложилось такое уже общепринятое определение культуры (привожу его в изложении своего учителя – Э.А.Орловой): «культура – это искусственный мир, созданный человеком в дополнение к природному; культура не передается генетически, а осваивается только путем научения и подражания; функционально культура призвана удовлетворять потребности и интересы человека, что осуществляется им, как правило, не в одиночку, а путем согласованного и организованного взаимодействия с другими людьми[278]». Исходя из собственной научной позиции, я бы дополнил это почти что исчерпывающее определение еще одним пунктом: «культу­ра – это социальный опыт, обретенный людьми в процессе их совместной жизнедеятельности и передаваемый от поколения поколению в виде “социальных конвенций”, обеспечивающих коллективный характер их бытия».

Говоря короче: не было бы человека, не видать бы нам и никакой куль­туры. То есть: культура равна человеку. Все произведенное человеком, и все действия, совершенные им при этом, являются культурой. И даже биологические потребности человека содержательно природны, но форма их оп­ра­в­­ле­ния – уже культурно опосредована.

При этом я намеренно не касаюсь аксиологической стороны вопроса и даже социальной приемлемости тех или иных действий. Убийство – это тоже явление культуры, хотя оно социально неприемлемо и подлежит наказанию. Впрочем, не будем забывать, что половина того, что сегодня входит в перечень социально допустимых действий, еще два века назад (а то и два десятилетия назад) подлежало наказанию, а то же убийство в раннем Средневековье вовсе не являлось преступлением (как и сейчас, если оно санкционировано властью). «Социальные конвенции», раз­ре­ша­ющие или запрещающие что-то – вещь подвижная, а их применение тоже весьма ситуативно.

Обобщая все вышесказанное, можно определить культуру как исключительный (эксклюзивный) способ человеческого существования, не доступный более никому.

Тем не менее, научные открытия последних двух десятилетий ставят серьезные вопросы перед этой сентенцией, превратившейся уже в философскую аксиому.

1. В палеоантропологии долгие годы кровоточила одна незаживающая рана. Если нашим «дедушкой» общепризнан один из видов питекантропов ho­mo erectus, а его «внуками» считаются виды-братья homo neandertalis и ho­mo sa­pi­ens (то есть мы – люди), то ниша нашего общего с неандертальцами «отца» почти полтора века оставалась никем не заполненной. Это продолжалось до 90-х годов ХХ века, когда к исследованиям в области палеоантропологии подключились генетики, а метод радиоуглеродной датировки поднялся на новый уровень точности и дополнился рядом дополнительных (проверочных) способов атрибуции. Все это позволило установить следующее: те кост­ные останки, которые традиционно определялись как ранние неандертальс­кие, равно как и ранние артефакты культуры мустье, сопрягаемой с жизнью и деятельностью неандертальцев, оказались принадлежащи­ми другому виду гоминид, названному homo helmei, которые в эволюционной це­­почке и оказались тем самым не найденным до последнего времени поколением наших «отцов», а культура мустье оказалась именно их изобретением[279]. Позднее она была усо­вершенствована поколением «детей» – сначала неандертальцами, а позднее и людьми, преобразовавшими ее в верхнепалеолитический культурный комплекс (культуры граветийская, ориньякская, мадлен и др.).

Современные методы датировки и новые открытия в Южной Африке позволили «состарить» ho­mo sa­pi­ens примерно на 100 тысяч лет и установить возраст этого вида примерно в 130-150 тысячелетий[280]. Тем не менее, неандертальцы остаются нашими «старшими братьями» (они старше нас примерно на 50 тысяч лет и сошли с исторической сцены тоже примерно 40-50 тысяч лет тому назад, предположительно, будучи истребленными и съеденными сво­ими младшими братьями ho­mo sa­pi­ens [281]), хотя и ведут свое происхождение от тех же homo helmei (по­этому в ряде изданий 70-х – 80-х годов минувшего века их называют ho­mo sa­pi­ens neandertalis, подчеркивая, что неандертальцы – это уже люди, только другого вида). Может быть, это первородство и стало причиной того, что неандертальцы физиологически были гораздо более похожи на homo helmei, чем люди современного типа, и унаследовали культуру мустье, что и привело к столь долгой путанице и трудностям атрибуции ho­mo helmei среди многочисленных останков homo neandertalis.

В этой связи следует подчеркнуть один очень важный факт. Хотя археологи активно используют термин «культура» для локализации продуктов жизнедеятельности тех или иных видов гоминид, но до появления homo helmei и культуры мустье, все предшествовавшие им археологические культуры являлись по существу локальными индустриями камнеобработки. И только культура мустье оставила нам помимо каменных орудий такие артефакты, как ритуальные захоронения, использование искусственных красителей, символические изображения, нацарапанные на скалах, камнях или костях[282]. При­чем следует особо отметить то, что эти артефакты встречаются не толь­ко в позднем периоде мустье (т.е. культуре неандертальцев), но их следы обнару­живаются и среди памятников раннего мустье, т.е. в эпоху homo helmei [283]. То есть образ жиз<

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: