По ту сторону функционализма

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проверить обоснованность притязаний, выдвигаемых конкурирующей стороной, т. е. функционализмом. Когда в 1976 г. Энтони Гидденс подводил итоги споров вокруг функционализма, имевших огромное значение для социологии 1950-х и 1960-х гг., то делал он это с чувством, что он пишет «после битвы»[351]: после битвы, которая хотя и завершилась тактическим преимуществом критиков и не до конца признанным поражением функционалистов, но все же привела к всеобщему изнеможению. Это впечатление было обманчивым. И функционализм, и его критика в течение последующих десяти лет не толь [:232] ко пережили временный ренессанс, но и привлекли к себе новые мотивы и аргументы. Критика функционализма перестала фиксироваться на противнике в лице Талкотта Парсонса и занялась изучением скрытых форм функционализма, выявленных у школ и авторов, которые сами никогда бы не причислили себя к функционализму. Излюбленным объектом критики здесь были скрытые функционалистские допущения у марксистских авторов и в произведениях самих Маркса и Энгельса. Прежде всего в работах Джона Эльстера[352] уже известные аргументы критики объединяются в сокрушительной атаке с интеллектуальным блеском и ясностью. Другая сторона попыталась в двух направлениях обеспечить продуктивное развитие почти забытого наследия Талкотта Парсонса. В Германии Никлас Луман в целом ряде программных и предметных статей разработал универсальную функционалистскую теорию общества, которая — в значительной степени освободившись от внутренне напряженных отношений с теорией действия и с практикой эмпирического исследования — обещала решение проблем, не решенных Парсонсом, и произвела фурор, образовав как бы сциентистскую параллель к постструктурализму. Даже в главном произведении Юргена Хабермаса, в «Теории коммуникативного действия»[353], можно обнаружить явные следы широкой рецепции лумановской теории. В это же время в Соединенных Штатах кружок молодых социологов, объединившихся вокруг Джеффри Александера, предпринимает попытку именно через возврат к теории действия Парсонса и через выявление преемственности в его работах обойти проблемы, которые, без сомнения, присущи более поздней концепции; к сожалению, за этой попыткой закрепилось название «неофункционализм». В немецкой социологии этому направлению в некотором отношении очень близки работы Рихарда Мюнха.

Раннюю критику функционализма можно свести к двум кратким форму-s лам. С одной стороны, она направлена против возможности функциональных объяснений. Эта возможность энергично отрицается. Функционалистские положения, считают критики, допустимы только в значении контрафактических высказываний о необходимых условиях возможных последствий. С другой стороны, критика оспаривает также эссенциалистское применение функционалистских моделей. Это, конечно, не означает, что критики просто отрицают существование процессов регуляции или саморегуляции; но для сферы социальных наук они не признают возможность четко выявить те системные потребности, которые бы выступали в качестве ориентира или должных значений и на основании которых применение функционалист [:233] ской модели имело бы смысл. Тем самым они упрекают функционалистские теории в том, что они на метатеоретическом уровне заранее решают вопрос о наличии процессов саморегуляции, вместо того чтобы самостоятельно исследовать его как эмпирический вопрос и не фиксировать заранее степень «системности»[354]. Так, в частности, Гидденс сумел, исходя из неточностей известного мертоновского различения явных и латентных функций, доказать необходимость учитывать намерения и когнитивные ожидания реальных действующих субъектов при анализе социальных явлений. При этом его общая стратегия заключается в том, чтобы в том или ином случае обосновывать непригодность понятия функции либо тем, что оно вводит в заблуждение, либо тем, что оно излишне. По большинству позиций Гидденс при этом может прибегнуть к аргументам, приведенным другими авторами в отношении функционального объяснения и проблемы ориентира в функциональном анализе. В связи с этим собственно оригинальным в его высказываниях является даже не сама его критическая аргументация как таковая, а тот факт, что он не проводит ее с позиции методологического индивидуализма или логического позитивизма. Гидденс утверждает, что с помощью теории действия, превосходящей существующие теории рационального действия, он сумеет достичь нефункционалистской, но и не «индивидуалистической» теории общества. В связи с этим проверка новейших разработок в области функционализма приобретает дополнительную остроту, поскольку она косвенно затрагивает вопрос о том, существуют ли в настоящее время у теории действия достойные конкуренты, которые могли бы предложить свое обоснование нефункционалистской теории общества. Мы проверим это на примере отношения Лумана, Хабермаса и Александера к функционализму.

Если говорить о критике функционализма, то в этом вопросе никто так смело и ловко не брал быка за рога, как Никлас Луман. Уже в статьях, написанных в начале 1960-х гг.[355], он приводит аргументы, вошедшие также в более позднюю критику. При всех изменениях его теоретической конструкции вплоть до концепции его основного произведения «Социальные системы»[356] эти принципиальные аргументы относительно возможности функционального метода остались прежними. Поскольку Луман сам проводит резкое программное — хотя не всегда фактическое — различие между функциональным методом и внутренней структурой системной теории, здесь мы мо [:234] жем ограничиться рассмотрением его позиции по отношению к функциональному методу[357].

Луман подчеркивает свое согласие с тем, что результатом функционального анализа не являются причинные объяснения и что проблема сохранения (Bestandsproblem) применительно к социальным системам не ясна и ни в коем случае не может быть конечным ориентиром функционального анализа. К последнему воззрению его особенно подтолкнули ранние исследования в области социологии организаций и управления. В статье «Функция и причинность» 1962 г. Луман показывает, что все попытки привести функциональный метод в социальных науках в соответствие с каузальными представлениями строгой методологии потерпели неудачу. Ни соотнесение с установленными или ясно идентифицируемыми потребностями, ни заимствование идеи равновесия из термодинамики и биологии не имели успеха в своем стремлении объяснить причины через последствия. Таким же недвусмысленным образом Луман резюмирует сложности, с которыми сталкиваются попытки определить функцию «как обеспечение сохранения или создание отдельных предпосылок для сохранения системы действия»[358]. Во-первых, социальные системы «не принадлежат к жестко зафиксированному типу», т. е. они не связаны с какой-то одной абсолютно определенной идентичностью, а во-вторых, не ясно, что должна означать применительно к социальным системам проблема смерти, которая в биологии имеет однозначное определение. Анализ отдельных предпосылок сохранения также не является перспективным выходом из данной ситуации, так как их также необходимо соотносить с понятием совокупной потребности и системы в целом. Итак, складывается впечатление, что Луман согласен с критикой функционализма в двух существенных аспектах. Однако он делает совершенно другие выводы из этого исходного положения. Его стратегия заключается в том, что он в своей аргументации каждый раз меняет местами посылки и следствия. Если функциональный метод не отвечает требованиям каузально-научной методологии, то, возможно, это объясняется неверным пониманием причинности в этой методологии. Если проблема сохранения системы, как было доказано, не может быть ориентиром функционального анализа, то, возможно, это связано с тем, что необходимо выявить более глубокую перспективу. Если трудности возникают при эмпирической верификации функцио [:235] налистских высказываний, то это может быть обусловлено тем, что требуются другие методы верификации. И наконец, если необходимо изменить понимание причинности, проблему сохранения, способ верификации и т. д., то это показывает, что метод функционального анализа со времен античности несовместим с онтологической традицией мышления и именно поэтому необходимо сломить власть этой традиции.

Конечно, это самые далеко идущие, даже радикальные требования. На вопрос о том, выполнимы ли они, обоснованный ответ можно дать, лишь изучив всю лумановскую теорию в целом, а не в непосредственном контексте диспутов о функционализме как методе. Здесь мы можем лишь спросить, какое же позитивное обоснование смысла функционального анализа и возможностей его применения предложил Луман. Если функциональный анализ не дает причинных объяснений, что же он дает? Его ответ таков: «Функциональный анализ использует метод соотнесения для того, чтобы осмыслить существующее как контингентное, а разнородное как сравнимое. Он соотносит данные, будь то состояния или события, с аспектами проблемы, и пытается понятно и логично изложить то обстоятельство, что проблема может быть решена таким или же другим образом. При этом взаимосвязь проблемы и ее решения выявляется не ради нее самой; она скорее служит ориентиром в вопросе о других возможностях, в поиске функциональных эквивалентов»[359]. Итак, отправной точкой функционального анализа, по Луману, служит не взаимосвязь причин и следствий, как в каузальном анализе, а взаимосвязь проблем и их решений. Поэтому и возможный результат такого анализа состоит не в каузальном сопряжении причин и следствий, а в открытии пространства возможных функциональных эквивалентностей. Это означает, что для объяснения существующих последствий могут привлекаться и сравниваться друг с другом различные комбинации причин, и наоборот. Таким образом, выявление и исключение функциональных эквивалентов и есть, собственно, результат этого метода, который в конечном итоге является сравнительным методом.

Может быть, было бы правильнее назвать его «отчуждающим» методом (по Бертольду Брехту), так как речь здесь должна идти как раз не о сравнении существующих положений между собой, а о рассмотрении известного в свете нереализованных и, быть может, нереализуемых на практике возможностей. Сначала может показаться, что Луман, формулируя для функционального анализа притязание только на эвристическую значимость, действует очень скромно. Отказ от притязаний на причинные объяснения подталкивал к такому выводу. В этом случае со стороны критиков функционализма также не было бы возражений, поскольку это вполне совпадало бы с их пред [:236] ставлением о конструировании теоретически возможных причинно-следственных связей. Однако метод Лумана носит не столько «эвристический», сколько именно «отчуждающий» характер. Правда, он сам является проблематичным в двух аспектах. С одной стороны, это отчуждение отличается от брехтовского тем, что Луману здесь важна не демонстрация более адекватных с точки зрения политики и морали альтернатив существующей плохой реальности, которые необходимо реализовать на практике, а скорее представление всех ситуаций как нереальных и потенциально возможных. В связи с этим, возможно, более уместна ассоциация с романтической иронией или театром абсурда, чем с Брехтом. С другой стороны, только кажется, что Луман избежал проблем каузально-научной методологии. Ведь «другие возможности» или «функциональные эквиваленты» он тоже вынужден толковать в пределах каузально-научного горизонта. Но при этом в любом случае имеет место обращение к интуитивному нахождению правдоподобных причинно-следственных связей. В научных работах эти интуиции не могут оставаться непроверенными. Луман также полностью согласен с тем, что отсылка к каузальности неизбежна. Однако с помощью функционального анализа можно получить новое знание и в том случае, если «каузальности сначала предполагаются только гипотетически, как еще недостаточно изученные. В этом случае нужно лишь не забывать о чистой гипотетичности каузальных допущений, а включать ее в сравнение»[360]. В принципе это тот же аргумент, который Геральд Коэн приводил в своей защите функциональной аргументации в ортодоксальном марксизме, говоря о «причинно-следственных законах» («consequence laws»)[361]. Однако Коэн однозначно признается в том, что в таких высказываниях речь может идти исключительно об эвристических ориентациях. Аргументы критики функционализма, таким образом, в этом отношении справедливы и для Лумана. Конечно, Луман может отстаивать эвристический смысл функционалистских высказываний, но не более того; конечно, эффект ирреализации в его изложении обладает литературными достоинствами и, следовательно, способствует познанию, но в нем отсутствует сила научного доказательства.

Как же Луман пытается обойти коварную «проблему сохранения»? Ответ, по-видимому, должен звучать так: он один или даже несколько раз отодвигает и темпорализирует эту проблему. В ранних работах он видит решение в концепции «ранжирования проблем». Совсем не обязательно говорить о сохранении системы как таковой на первичном уровне; мы скорее можем выявлять и продуктивно анализировать функциональные проблемы [:237] на вторичном, третичном и т. д. уровне. При этом проблемы, вытекающие из решений предшествующих проблем, на следующем уровне становятся отправной точкой для новых функциональных проблем. Луман полагает, что в этом подходе он нашел разумный компромисс между «системным функционализмом Парсонса и проблемно-ориентированными „теориями среднего уровня“ Мертона»[362]. Однако этот компромисс отнюдь не очевиден, поскольку Луман на этом этапе не объясняет, что и кого побуждает идентифицировать некие положения вещей как проблемы и как следует трактовать проблему на первичном уровне, если мы больше не рассматриваем ее как проблему сохранения системы или ее стабильности. Поэтому неясности, на которые указывала критика функционализма, остаются здесь в неизменном виде. Возможно, выход из этой ситуации Луман мог бы найти, лишь признав нормативный статус функционального анализа в том смысле, что его ориентиром считались бы определенные ценности долженствования, установленные для каждой конкретной цели анализа без притязания на эмпирическую значимость, которая бы выходила за рамки нормативного. Однако такое самоограничение, кажется, несовместимо с большими амбициями Лумана.

Поэтому он выбирает в качестве решения проблемы путь темпорализации. В статье «Социология как теория систем» 1967 г. Луман преодолевает проблему сохранения, включая в предметную область функционального анализа изменение и возникновение самих структур. Создается впечатление, что интерес не просто к структурам, а к процессам структурации сближает теорию Лумана с теоретическим проектом Гидденса. Однако при ближайшем рассмотрении об этом не может быть и речи. Вопрос о конечном ориентире функционального анализа Луман сводит к вопросу о функции процессов формирования структур. Это проблему четко выявил Юрген Хабермас в своем широкомасштабном проекте критики Лумана: «Соответственно, и функция формирования структур не может исследоваться без ссылки на ту или иную более широкую систему, структуры которой в этом случае для целей анализа должны считаться неизменными. Асимметрия между сохранением системы (структурой) и поддерживающей систему деятельностью (процессом) не может быть устранена на аналитическом уровне»[363].

Однако Луман делает следующий шаг и пытается найти конечный ориентир анализа. Он видит его в редукции комплексности мира, которая является проблемой для всех систем. Возражение Хабермаса по этому вопросу заключалось в том, что речь о комплексности мира как таковой не имеет смысла, так как это понятие неизбежно относится к такой же изначальной [:238] системе, перед которой стоит проблема комплексности мира. Луман признает это, но полагает, что проблема комплексности мира как раз в принципе не зависит ни от какой определенной системы и поэтому по праву имеет статус конечного ориентира[364]. Это возражение не понятно постольку, поскольку Хабермас критиковал не специфическое соотнесение с конкретной системой, а семантическую бессодержательность понятия «комплексности мира как таковой». В соответствии с этим, лумановская формула высшего ориентира является семантически бессмысленной.

В результате последующего развития системной теории Лумана в направлении теории самореферентной, аутопойетической системы «проблема сохранения» формулируется Луманом по-новому. «Речь уже идет не о единстве с определенными свойствами, о сохранении или несохранении которых принимается общее решение; речь идет о продолжении или прекращении воспроизводства элементов посредством размещения этих самых элементов относительно друг друга. Поддержание здесь — это поддержание закрытости и непрерывности воспроизводства элементов, которые при возникновении снова исчезают»[365]. Правда, при этом остается абсолютно неясно, может ли смещение центра внимания с сохранения системы на поддержание процесса воспроизводства реально изменить существующую проблему. Ведь вопрос о том, был ли процесс воспроизводства прерван или прекращен, вызовет те же герменевтические проблемы идентификации, которые Луман признавал в отношении констатации смерти или потери идентичности социальных систем. Последний шаг, предпринятый Луманом в целях оправдания функционализма, логическим образом относится уже не к уровню обоснования выбора методов, а к уровню теории познания. В его главном произведении теория познания выступает не в качестве основы рассуждений, а тоже как поле для демонстрации возможного применения системной теории. Лучше всего его идею можно развить, наблюдая «отчуждающий» характер функционального анализа. Если в нем социальным феноменам приписываются потенциальные свойства, которые фактически отсутствуют, то тем самым выявляется селективный характер любой действительности. Но эта селективность является предметом функционального анализа только в том случае, если он усматривает свою проблемную ориентацию именно в необходимости такой селекции. Только в этом случае проблема, на которую в конечном счете направлен анализ, будет обоснована не децизионистски (решением извне), а саморефлексивно — или, как говорит Луман, самореферентно. Только при таком образе действий проблема, на которую направлен анализ, будет значимой как для предмета исследования, [:239] так и для системы, охватывающей аналитиков и объект анализа. На это можно было бы возразить, что Луман здесь отождествляет цикличность с саморефлексией. Ведь он никоим образом не доказал, что другие теории не способны отдавать себе саморефлексивный отчет о своих предпосылках. Так, например, на базе прагматизма можно сформулировать положение о том, что научное познание также является решением проблем действия, а, соответственно, социально-научное познание представляет собой исследование проблем, возникающих в области социального действия вследствие решений проблем, найденных обычным, ненаучным способом действующими субъектами. Здесь саморефлексивность достигается без соотнесения с проблемой комплексности и без чрезмерного расширения функционального анализа.

Критика Лумана всегда сталкивается с тем, что любое возражение переводится им на язык его теории и тем самым лишается своего контрастирующего эффекта. Таким же способом Луман предупреждает проблему верификации функционального анализа: тот факт, что функциональные допущения применимы к самым разнородным ситуациям и феноменам, он представляет как некоего рода доказательство их убедительности. Однако очевидно, что вопрос о том, возможно ли их применение, решает только тот, кто их применяет, если, конечно, это не фанатичный приверженец теории, сбитый с толку ее риторическим блеском. Конечно, при такой аргументации невозможно сформулировать различие между интерсубъективно проверенным знанием и монологической погруженностью в иллюзорную систему, не оставляющую никаких зацепок для критики.

Наиболее острую и полную критику теории Лумана уже давно представил Юрген Хабермас; главному произведению Лумана, опубликованному в 1984 г., Хабермас также посвятил подробное отступление в своей книге «Философский дискурс о модерне»[366]. Учитывая этот факт, а также подзаголовок второго тома «Теории коммуникативного действия» Хабермаса «Критика функционалистского разума», возможно, покажется странной даже сама мысль представить Хабермаса на стороне функционалистов, так же, как и вопрос о том, можно ли отнести критику функционализма к Хабермасу. Однако ирония состоит в том, что в результате спора между Хабермасом и Луманом Хабермас в некоторых пунктах пересмотрел свою теорию под влиянием Лумана, а те изменения, которые он считал необходимыми и обоснованными и которые могли быть проведены различными способами, он осуществил с помощью лумановской теории. Если говорить отвлеченно, то здесь, конечно, нечего возразить; взаимное обогащение есть желательный результат любого научного спора. Поэтому вопрос о значении таких заимст [:240] вований надо ставить более конкретно. Удалось ли Хабермасу исправить выявленные им слабые места его концепции с помощью этих работ или же лумановская теория только завела его в еще более серьезную проблемную ситуацию? Собрал ли Хабермас, прежде чем он приступил к своему эксперименту по интеграции, достаточно сведений для того, чтобы отдавать себе отчет о возможных альтернативах и о проблемах функционального анализа? Многие авторы задавались этим вопросом в связи с «Теорией коммуникативного действия». Так, Томас МакКарти[367] проанализировал опасности, которые влекут за собой «соблазны системной теории» для Хабермаса; я сам попытался описать теорию Хабермаса как «неудачный брак герменевтики и функционализма»[368]; Аксель Хоннет уже в работах Хабермаса конца 1960-х гг. обнаружил конфликт двух тенденций, только одна из которых, идущая в направлении к Луману, была продолжена[369]. У Гидденса его двойственная оценка Хабермаса по этому пункту нашла свое выражение в некоторого рода «методической шизофрении»: он хвалит Хабермаса за попытку соединить системную теорию с концепцией жизненного мира в теории современности и тут же упрекает его в недостаточно критическом отношении к функционализму[370], поскольку тем самым игнорируются не предопределенные результаты исторических противостояний индивидов и групп. Так как Хабермас уже отреагировал на эти возражения[371], вопрос о его сегодняшнем отношении к критике функционализма, в том числе к его собственной ранней критике, следует задавать уже на других основаниях.

Поучительным в теории Лумана Хабермас назвал убедительное доказательство ограниченности любой социологической теории действия[372]. В своем споре с Луманом Хабермас так описывает мотив, сыгравший решающую роль в его готовности принять системную теорию в качестве дополнения теории действия: «Поскольку заимствованный из трансцендентальной философии коллективный субъект осмысленно сконструированного жизненного мира оказался — по крайней мере, в социологии — дезориентирующей [:241] фикцией, то в связи с этим напрашивается понятие системы. Социальные системы — это единицы, которые могут решать объективно возникающие проблемы с помощью надсубъективных процессов научения»[373]. Итак, этот мотив скрыт в поиске понятийного аппарата, который бы не представлял общество как целое по образцу большого, самого себя просвещающего субъекта. К этому поиску Хабермаса подталкивали сразу с нескольких сторон. Понимание общества следовало освободить от фикции непрерывно развивающегося субъекта, называемого «человеческим родом»; категорию саморефлексии необходимо было примирить с всегда неполной прозрачностью жизненных ситуаций; политически-нормативную утопию надо было удержать от идеи переключения всех общественных процессов на партиципацию, и, кроме того, надо было не допустить, чтобы путь к прогрессу преградила легитимация обособившихся сверхсубъектов, как это имело место в концепции коммунистической партии Лукача. Введение системной концепции казалось полезным для всех этих целей, если только она объединялась с теорией коммуникации Хабермаса и обосновывалась с помощью эволюционной теории. Статьи последующих десятилетий содержат отчасти разнонаправленные попытки справиться с этой теоретической программой. Вариант, предложенный в «Теории коммуникативного действия», заключается в том, чтобы обуздать системную теорию, утвердив примат анализа жизненного мира. Но при этом различение системы и жизненного мира применяется одновременно на стольких логических уровнях, что неизбежно возникает путаница. Оно должно, в частности, выражать методологическое различие перспективы участника и перспективы наблюдателя, различие социальной интеграции посредством ориентации действия и систематической интеграции через результаты действий, различие сфер символического и материального воспроизводства обществ и, наконец, базовую структуру истории в значении прогрессирующего расхождения жизненного мира и системы. МакКарти убедительно продемонстрировал несовместимость этих множественных целей. Он доказывает, что Хабермас пытается с помощью понятия системы на метатеоретическом уровне вывести из политической игры определенные требования демократизации экономики и государства. Это происходит не потому, что Хабермас отрекся от своих радикально-демократических убеждений, а потому, что он смешивает общее оправдание средств и техник общественного управления в сфере экономики и политики с проведением границ между жизненным миром и «монетарно-бюрократическим комплексом». В моей характеристике теории Хабермаса как «неудачного брака герменевтики и функционализма» центральной была идея о том, что Хабермас был вынужден сделать этот шаг уже в силу недооценки [:242] статуса теории действия и специфического строения его собственной теории. Ошибка была допущена уже там, где Хабермас — так же, как и Луман — исходит из ограниченности любой теории действия.

Отвечая на многообразную критику, Хабермас дает некоторые объяснения и — эксплицитно или имплицитно — исправляет самого себя. Так, например, категорически отрицается ориентация системной теории исключительно на сферу материального воспроизводства. По сути, однако, Хабермас отстаивает попытку синтеза основ своей теории, взятых из области герменевтики и теории действия, с функционализмом Лумана. Он приводит два основных аргумента в пользу этого синтеза с точки зрения применения функционального анализа и моделей. Во-первых, он горячо защищает эссенциалистское использование понятия системы, не соглашаясь с чисто аналитической концепцией. Ведь Луман, как известно, в отличие от Парсонса, за отправную точку своей теории однозначно избрал положение, «что системы существуют»[374]. Во-вторых, он различает дескриптивное и критическое использование понятия системы. В результате «критического» использования должна сложиться приемлемая в современных условиях версия Марксовой идеи об овеществлении и обособлении общественных отношений в такой форме, чтобы сферы жизненного мира могли быть представлены в своей несовместимости с интеракциями, регулируемыми средствами коммуникации.

У критиков функционализма не может быть возражений против дескриптивного применения функционалистской модели; они лишь указывают на установление — еще до исследования — «степени системности», которая является условием эмпирического применения этих моделей. И хотя с этой точки зрения системы существуют, отнюдь не каждый социальный феномен удовлетворяет условиям применения системной теории. Во многих случаях эти условия представлены в такой незначительной мере, что функциональный анализ неизбежно искажает сам предмет изучения. Применение функционального анализа возможно только при выполнении многих Условий и предпосылок. Только там, где феномен действительно носит системный характер в функционалистской смысле, проведение функционального анализа имеет смысл.

«Критическое» применение эссенциалистски понимаемого функционализма у Хабермаса должно выражать одновременно пафос Марксовой критики овеществления и радикальный разрыв с представлениями практической философии о ставшем абсолютно прозрачным для самого себя обществе. Здесь пока не прослеживаются различия между целями Хабермаса»И Гидденса. Предложенная Гидденсом программа социологической транс [:243] формации практической философии также вполне осознает угрозу тоталитаризма в связи с общественной утопией, которая в своем понятийном аппарате не отражает проблемы сверхцентрализации и недостатка плюрализма. Через рецепцию структурализма Гидденс также усвоил урок «децентрации». Однако, по его мнению, из этой программы не следует, что возможности изменений ограничиваются защитой жизненного мира от функциональных императивов экономики и государства. Для Гидденса отсюда следует вопрос о демократически-социалистических альтернативах в сфере экономики и государства. В этих альтернативах речь не должна идти ни об отмене денег, рынка или государства, ни о стремлении к ним; они лишь открывают дискурс о правильном соотношении непосредственного участия и управления с помощью средств коммуникации.

Джеффри Александер и Рихард Мюнх также развивают теорию Парсонса, однако их путь существенно отклоняется от того пути, по которому пошел Луман. Этим двум авторам принадлежит большая заслуга в том, что они после продолжительного периода грубых искажений парсонсовской теории и широко распространенных ярлыков, представляющих ее как консервативную, неспособную к объяснению конфликта и изменений, конформистскую в своей теории личности, формалистичную и эмпирически не доказуемую, — после этого периода Мюнх и Александер пришли к более адекватной картине в отношении теории Парсонса. При этом Мюнх, подчеркивая последовательность, непрерывность и гомогенность парсонсовской теории, заходит так далеко, что просто отрицает внутренние противоречия между различными тенденциями в работах Парсонса. Это относится и к положению функционалистского способа объяснения в теории Парсонса. Мюнх утверждает, что этот способ объяснения «в том методологическом смысле, который представлен гемпелевской моделью объяснения, никогда не имел систематического значения для конкретных систем в теории действия Парсонса»[375]. Конечно, здесь все зависит от того, что мы понимаем под «систематическим» значением: если это означает, что Парсонс в построении своей теории всегда ясно осознавал исключительно аналитический характер своего понятия системы, то у Мюнха возникают сложности с текстом самого Парсонса — даже в тех местах, которые сам Мюнх приводит дословно. Так, например, Мюнх справедливо указывает на то, что Парсонс оперирует множественными ориентирами системы, тем самым оставляя позади перспективу простого системного функционализма и открывая возможность одновременно учитывать культурные, социальные и личностные системы. Однако это все же не есть преодоление или отвержение, а лишь усовершенствование систем [:244] ного функционализма. Интерпретация Мюнха представляет Парсонса более однозначным, чем он был на самом деле, и оставляет нерешенным вопрос, какая вообще может быть польза от функционалистского истолкования систем и подсистем, выявленных чисто аналитически.

Александер в этом отношении действует не только более дифференцированно, но и более радикально. Как и Мюнх, он понимает, что теория действия Парсонса сохраняет свое значение, и защищает парсонсовскую нормативную перспективу эволюции действия в смысле возрастающего значения индивидуальной ответственности. К важнейшим достижениям его интерпретации классиков, ориентированной преимущественно на теорию и в остальном зачастую проблематичной[376], относится, без сомнения, то, что Александер освободил знаменитую схему отношений обмена между функциональными подсистемами AGIL от функционалистского прочтения. Он не считает возможным сохранить эту модель в качестве функционалистской модели общества; она лишь формулирует на метатеоретическом уровне систематику аналитических абстракций. Александер показывает, как Парсонс где-то с 1945 г. пытается специфицировать свои метатеоретические предпосылки с помощью функционалистской системной модели. Он настоятельно подчеркивает, что речь здесь идет о специфическом решении, которое может быть отделено от метатеоретического уровня. При этом Парсонс не боится столкнуться с опасностью биологической редукции или отождествления социальных целостностей с «культурными тотальностями». Кроме того, до того, как социологами были восприняты достижения кибернетики, системная модель применялась сдержанно и осторожно. Александер, однако, проницательно и остроумно показывает, в отношении скольких аспектов и в каком большом масштабе Парсонс сам реифицировал модельные допущения, приводя их в противоречие с другими частями его собственной теории. Его вывод звучит как смертный приговор: «Именно в связи с взаимным обменом <…> методологическая путаница у Парсонса достигла высшей точки… Каждый из ключевых терминов модели взаимного обмена — „измерения“ взаимного обмена, „границы“ между измерениями системы, „input“ и „output“ между структурами различных измерений — представлен так, как если бы он следовал из внутренней логики системы, а не из попытки Парсонса смоделировать свой аналитический синтез инструментально-нормативного порядка»[377]. Правда, самому Александеру это суждение не кажется сокрушительным, потому что для него ни последовательность развития теории, [:245] ни собственно заслуги Парсонса не связаны с тем, что он опирался на функционалистские модели. Поэтому он может разделить двойное неверное отождествление — отождествление надындивидуальных взаимосвязей с бесконфликтными порядками и отождествление последних с состояниями равновесия — и все же при этом остаться парсонианцем.

Но тогда почему Александер от имени основанного им кружка молодых американских социологов не отказывается от обозначения «(нео)функционализм»? Александер со всей ясностью, какой только можно пожелать, объясняет это тем, что понятие «функционализм» не обнаружило достаточной точности и состоятельности ни в качестве обозначения определенных категориальных рамок, ни в качестве названия метода, модели или идеологии; и все же оно является опознавательным знаком для предельно плюралистичной традиции, которую стоит развивать[378]. Однако все общие положения в этой традиции крайне шатки и, как признается сам Александер, действительны отнюдь не только в рамках этой традиции. Его утверждение о том, что ни в какой другой традиции не представлены одновременно все эти положения, остается необоснованным. Поэтому если спросить применительно к «неофункционализму», сохраняет ли здесь свое значение критика функционализма, то вывод, по-видимому, будет гласить, что она потеряла свой объект только потому, что он добровольно покинул линию огня. В том аспекте, на который направлена критика, неофункционализм просто не является функционализмом; поэтому вопрос о его обосновании и его отношении, в частности, к проекту теории структурации Гидденса должен решаться в других тематических областях. При этом может оказаться, что расплывчатые общие положения так называемой функционалистской традиции в совокупности относятся также и к теории Гидденса. Положительный вывод таков, что, вероятно, мог бы получиться плодотворный диалог между усовершенствованными версиями парсонианства, как, например, теориями Айзенштадта или Александера, и теорией Гидденса. Отрицательный вывод касается того, что александеровский «неофункционализм» как обозначение продолжения традиции вне контекста американской социологии теряет всякую различительную способность.

Подведем итоги: аргументы критики