Дифференциация и демократизация: перспективы нефункционалистской теории общественного развития

Ядром функционалистского построения теорий о макросоциальных взаимосвязях и социальных изменениях является теория дифференциации. Поэтому показательная проверка утверждения, что такое построение теории не может осуществляться без функционалистских компонентов, должна начинаться именно с этого пункта. Обсудив достижения и недостатки теории дифференциации, мы сопоставим ее с группой теоретических подходов, которые, исходя из положений теории действия и не прибегая к функционалистским конструкциям, разрабатывают теорию общественного развития. И наконец, в заключение речь пойдет о том, как выявить возможности плодотворного диалога между этими двумя теориями.

О теории дифференциации можно говорить, начиная с возникших под влиянием Дарвина попыток перенести эволюционистские модели на сферу человеческой социальности и истории. Оглядываясь назад, к предыстории теории дифференциации определенно можно отнести и начатый ранней политэкономией дискурс о разделении труда, которое, с одной стороны, ведет к повышению производительности, но, с другой стороны, может не иметь негативные социальные последствия. Однако лишь в произведениях Герберта Спенсера тема пронизывающей весь космос тенденции развития от бессвязной однородности к взаимосвязанной разнородности рассматривалась на высоком уровне абстракции, а также впервые поднималась проблема интеграции дифференцирующихся частей. И хотя работы Спенсера ввиду их явно спекулятивных черт и тем более работы его последователей в значительной мере были забыты, утонченная нормативистская критика Спенсера в исследовании Дюркгейма о разделении труда стала отправной точкой для попыток выявить специфику современных обществ с помощью понятия дифференциации. Дюркгейм добавил к натуралистическому представлению об общественном развитии нормативное измерение, стараясь выработать нормативные основы функционирования дифференцированных обществ и, соответственно, провозглашая нормативную интеграцию существенной предпосылкой любой социальной интеграции. Прежде всего благодаря тому, что Парсонс развил это направление мысли, на этом основании возникла тео [:248] рия общественного развития, доминировавшая в социологии на протяжении первых десятилетий после Второй мировой войны. У Парсонса теория дифференциации, как может показаться, получила обоснование в теории действия; логика функциональных объяснений и заимствования у системно-теоретических моделей позволили расширить ее до универсальных, приложимых ко всему теорем, которые могли даже направлять действие, например, при политических попытках «модернизации» общества. В качестве решающих этапов современной истории Парсонс рассматривал три «революции», которые понимались им как дифференциация той или иной подсистемы общества. Согласно этой схеме, в результате индустриальной революции выделилась экономическая система — с соответствующей функциональной выгодой, заключавшейся в повышении способности общества адаптироваться к окружающей среде. В ходе дальнейших сдвигов в процессе мировой истории, а именно в результате «демократической» революции и «революции образования», выделились политическая и культурная системы соответственно. Конечно, зрелая парсонсовская теория социальных изменений — это уже не простая теория дифференциации, поскольку она включает в себя также измерения возрастающего господства над окружающей средой, прогрессирующей генерализации ценностей и расширяющегося «включения» членов общества в одну систему ценностей. Правда, в основе различения этих измерений также лежит схема фундаментальных функций всех систем и дифференциации в их выполнении. И если сначала Парсонс еще видел в процессе растущей дифференциации культурную проблему и, в частности, связывал подъем национал-социализма в Германии с трудновыполнимой задачей интегративно справиться с подобным процессом дифференциации, то после войны последствия процесса дифференциации все более отчетливо видится ему исключительно в положительном свете, а отношения напряженности и противоречия между различными измерениями социальных изменений, по его мнению, исключены. В идеологическом противостоянии супердержав во время холодной войны опирающиеся на теорию дифференциации положения о модернизации могли считаться единственной альтернативой, имеющей преимущества перед марксистским пониманием истории. Подобная трактовка действительно имела преимущества перед экономическим детерминизмом, который выводил общественное развитие из развития производительных сил, и по сравнению с пониманием истории в категориях классовой борьбы она также оказалась более адекватной предмету изучения, поскольку учитывала роль ценностей и самостоятельное значение политических и культурных сфер. Однако нельзя сказать, что это доминирование не оспаривалось. При этом критика была тесно связана с социальными проблемами и движениями 60-х гг. В контексте социологии знания говорили о том, что теории модернизации «представляли [:249] собой реакцию американской интеллектуальной элиты на роль мировой державы, которую Соединенные Штаты играли после 1945 г., на соперничество Запада и Востока и развитие стран третьего мира, прежде чем о себе заявили серьезные последствия войны во Вьетнаме, проблемы гражданского права, упадок городов, рост насилия и бедность в самой Америке, что привело к явному спаду предложения и уменьшению привлекательности теорий модернизации»[381].

Соответственно, критика была обусловлена также политическими мотивами, и зачастую стиль ее изложения был очень полемичным. Несмотря на это, имеет смысл воспроизвести конструктивное содержание возражений против теории дифференциации[382]. Первое возражение направлено уже против самого понятия дифференциации и его логического статуса. Под это понятие подводятся чрезвычайно разнородные феномены, а четкие правила его использования отсутствуют. То, что может относиться к одному процессу, отнюдь не обязательно будет верно и для других процессов, также обозначаемых понятием дифференциации. Таким образом, необходимо ясно различать, по крайней мере, разные виды дифференциации. Что касается логического статуса понятия дифференциации, то критики указывали на недостаточную ясность в том, идет ли здесь речь просто об описательной схеме или же об объяснительном законе. Можно ли считать процесс дифференциации объясненным, если его можно описать как таковой?

Тем самым затрагиваются серьезные возражения, направленные на комплекс причин процессов дифференциации. Из-за чего вообще происходят процессы дифференциации? Самое давнее объяснение, возникшее еще в ходе предшествующей дискуссии о разделении труда, объясняет дифференциацию увеличением производительности, к которому она ведет. Здесь в первую очередь можно задаться вопросом о том, действительно ли дифференциация обязательно ведет к увеличению эффективности. Даже применительно к дифференциации внутри организаций этот вывод не является [:250] с самого начала эмпирически убедительным, как это было показано в связи с растущими затратами на координацию, снижением гибкости и мотивации. Это допущение становится тем более сомнительным, когда его хотят перенести на взаимосвязи между организациями и за их пределами. Кроме того, даже в том случае, если эта взаимозависимость между дифференциацией и увеличением эффективности существует, необходимо было бы ответить на вопрос о том, благодаря чему, собственно, складывается более эффективная структура. Ведь в доминирующем направлении теории дифференциации утвердился и другой аргумент. Он касается эволюционных механизмов, которые, как утверждается, ведут к дифференциации. Он используется в двух вариантах. В первом варианте предполагается, что системы через дифференциацию, т. е. через формирование специализированных структур, реагируют на внутренние проблемы или на трудности, связанные с их отношением с окружающей средой. Найденные таким образом решения затем реализуются через механизмы отбора. Однако получается, что данный аргумент также заранее предполагает функциональное превосходство дифференцированных системных структур, и в этом он схож с простым аргументом эффективности. Ведь без этого допущения, пусть даже имплицитного, может получиться так, что в результате отбора останутся менее дифференцированные структуры в случае их функционального превосходства. Тем самым проблема смещается от вопроса о причинах дифференциации к вопросу о том, почему дифференцированные системы должны иметь преимущество при отборе. Это возражение не касается второго варианта эволюционного аргумента. Здесь во всех системах предполагается тенденция к увеличению комплексности, которая требует все новой и новой дифференциации, в результате которой, однако, в возникающих таким образом подсистемах комплексность лишь еще больше возрастает. Конечно, это не эмпирически обоснованный, а чисто спекулятивный ответ. Здесь вопрос о причинах дифференциации тоже только отодвигается — а именно в сторону вопроса о причинах универсальной тенденции увеличения комплексности.

Также, как и проблему причин, критики считали нерешенной проблему последствий дифференциации. Уже в ранней дискуссии вокруг теории дифференциации по крайней мере Георг Зиммель занимал осторожно-скептическую позицию[383]. Он рассматривал последствия дифференциации как неоднозначные и далеко не всегда трактовал их как переход на более высокую ступень эволюционного развития. Выступая против парсонсовской оптимистической интерпретации, Шмуэль Айзенштадт указывал на возможность [:251] четырех типов реакции на дифференциацию[384]: отсутствие любого институционального решения, возврат к более низкой степени дифференциации, частичная дифференциация и удачная интеграция через новые институты. Также результатом дифференциации может стать, например, структура, в которой возникают определенные группы, связанные общностью интересов, которые становятся активными именно по ходу сопротивления процессам дифференциации.

Как в вопросе о причинах, так и в вопросе о последствиях на первый план выходит измерение носителя процессов дифференциации. Должны ли мы представлять себе процессы дифференциации так, как будто они в какой-то мере пробиваются сквозь интенции действующих субъектов и осуществляются независимо от них, или же процессы дифференциации нуждаются в акторах, которые ставят перед собой цель достичь с ее помощью увеличения эффективности или же по другим причинам рассматривают саму дифференциацию как цель? Но почему акторы ставят перед собой такую цель: потому что они воспринимают ее как ценную саму по себе или потому что она служит их определенным интересам? Как только акторы включаются в теорию дифференциации в качестве носителей процессов дифференциации, она оказывается обремененной всеми теми задачами, которые стоят перед теорией социальных изменений, если последняя исходит из действий членов общества. Соотношение «идей» и «интересов» в действии в этом случае неизбежно становится одной из теоретических проблем.

Таким образом, так же, как могут существовать носители процессов дифференциации с их собственными системами ценностей и интересами, так же теоретически возможно сопротивление процессам дифференциации со стороны индивидуальных или коллективных акторов в связи с их ценностными установками или интересами. Действительно, вполне возможно, что сам процесс дифференциации вызовет сопротивление, в ходе которого возникнут новые интерпретации ценностей и новые группировки, связанные общими интересами. Вспомнить хотя бы фундаменталистские, антимодернистские движения, простирающиеся от американского среднего класса до Ближнего Востока[385].

Другая неясность в теории дифференциации касается временного измерения процессов дифференциации. Воздерживаясь от высказываний по [:252] этому вопросу, теория дифференциации оказывается неуязвимой для эмпирических возражений. Любой регресс в дифференциации, любое ее отсутствие всегда можно интерпретировать просто как обходной путь развития, который фактически не ставит под сомнение «основную тенденцию» (master trend). В утрированном виде указание на отсутствие спецификации временного измерения можно представить как критику большого разрыва между данной теорией общественного развития и историей реальных событий ее контингетностью и проблемами. Теория дифференциации зачастую практически не вникала в национальные особенности или крупные исторические события, такие как войны или революции, или же по-своему толковала их просто как задержки, обходные пути, кризисы процесса дифференциации. Тем самым развитие в различных обществах должно было представляться как смещенное во времени прохождение единой по своей сути схемы развития. Теперь же на это возражали, что история колониализма и империализма, да и вообще история войн и международной политики неопровержимо доказала, что основанное на дифференциации увеличение эффективности в одном обществе может оказывать негативное влияние на другие общества. Общества не следуют параллельно друг другу по одному и тому же маршруту, только с разной скоростью. Они в большей или меньшей степени взаимосвязаны в культурном, политическом, экономическом, военном и экологическом отношении. Если одна страна вырывается вперед, это меняет условия для всех остальных стран[386]. Какая-то страна может пытаться вытеснить другие страны на периферию, удерживая их на уровне отсталых или менее развитых стран. И наоборот, страны, на которые нацелены эти замыслы, могут разрабатывать оборонительные стратегии и тем самым воспрепятствовать направленным против них усилиям. Даже внутри одного общества под влиянием дифференциации могут сложиться отношения напряженности между различными регионами или между различными секторами развития[387]. Как бы это ни происходило в каждом конкретном случае, теория дифференциации, как правило, ориентировалась не на структуры мирового общества в целом, а на сосуществование отдельных обществ, и для них выстроила эволюционную схему. Эта схема относится исключительно к эндогенным причинам развития или же подводит международные отношения под общую рубрику проблем в «окружающей среде» систем отдельного общества. [:253]

Особенно резкая и эмоционально окрашенная критика была направлена на то, что в этой эволюционной схеме институциональные и культурные структуры Запада и в первую очередь США представлялись эволюционным оптимумом, и всему миру развитие в этом направлении преподносилось как гарантия спасения и благоденствия. Тем самым теория дифференциации казалась некой формой европоцентристского или «американоцентристского» культурного высокомерия.

Вышеназванные критические замечания, с одной стороны, были изложены авторами, которые хотели оспорить все права теории дифференциации. В качестве альтернативы теории дифференциации, которая явно потерпела фиаско, они часто предлагали марксизм или же вообще отказ от макротеорий общественного развития в пользу простой историографии, микросоциологии или в лучшем случае теорий среднего диапазона. Однако наряду с этим в парсонсовской школе были попытки самокритики с целью дальнейшего развития теории дифференциации. Попытка Нейла Смелзера разработать на основе теории действия Парсонса теорию коллективного действия[388] вместе с тем преследовала цель включить в теорию дифференциации измерение акторов. Роберт Белла, знаток Японии и социолог религии, с одной стороны, подвел развитие религии под парсонсовский эволюционизм, но, с другой стороны, все больше делал для того, чтобы в теории учитывались культурные условия незападных обществ[389]. Пожалуй, из всех учеников Парсонса наибольший вклад в соотнесение представлений теории дифференциации с процессами коллективного действия и контингентных событий реальной истории внес израильский социолог Шмуэль Айзенштадт. Дифференциация представляется здесь уже не как медленно и спокойно развивающийся процесс, а как процесс, который по крайней мере отчасти вызван инновативными элитами и социальными движениями или во всяком случае сопровождается ими и результат которого можно понимать как намеренную дифференциацию или как следствие совершенно иначе ориентированных действий.

Джеффри Александер и сплотившийся вокруг него кружок американских «неофункционалистов» пытаются объединить эти самокритические ревизии и собственную реакцию на прочие критические замечания, чтобы снова повести в наступление теорию дифференциации[390]. При этом они признают справедливость почти всех положений критики, но считают, что они не затрагивают ядро теории дифференциации. Основной мотив этого заключает [:254] ся в нормативном содержании теории дифференциации. Ведь эта теория не только утверждает некую тенденцию развития, она также выделяет ее как желательную[391]. Крах большей части систем реального социализма значительно повысил убедительность этой точки зрения. Действительно, к причинам этого краха можно отнести недостаточную дифференциацию общества. Ренессанс концепций дифференциации и модернизации в наши дни дает повод для сомнений, не рано ли сбрасывать со счетов данную теорию[392]. Но цена, которую платят неофункционалисты за то, что стараются провести эту самокритическую ревизию, такова, что контуры их теории становятся все более размытыми. Если теория дифференциации признает, что необходимо выяснять и учитывать причины и последствия, носителей и контингенции дифференциации, то тогда становится все труднее применять теорию дифференциации как универсальный ключ к объяснению при исследовании социальных изменений. Другими словами, с ее открытием и «либерализацией» снижается ее объяснительная способность. У неофункционалистов полностью отрефлексированная теория дифференциации становится просто схемой, которая может повысить разрешающую способность при отображении процессов общественного развития, но не в состоянии их объяснить.

Примечательно, что, несмотря на этот отказ от объяснительного характера теории дифференциации, ее примат в мышлении неофункционалитов сохраняется. Какими бы ни были контингентные процессы, ведущие к дифференциации, результат, а именно дифференциация, кажется неопровержимым[393]. Но результатом большей соотнесенности теории с акторами и реальной историей могло бы стать также то, что дифференциация больше не рассматривалась бы как линия исторического изменения в большом масштабе. Неофункционалисты не принимают во внимание возможности того, [:255] что степень и направление дифференциации можно сделать предметом коллективного действия и социальных движений, одним словом, формирования общественной воли. Дифференциация бы тогда была уже не гарантированным с точки зрения эволюции результатом, а ставкой в общественных противостояниях с неизвестным исходом. Это было бы более радикальным сомнением в теории дифференциации, чем то, которое содержится в попытке признать процессы дедифференциации в качестве интермеццо в великом процессе дифференциации. Однако только в результате этого более радикального шага был бы восстановлен примат теории действия. Для решения вопроса о том, возможна ли нефункционалистская макросоциология, имеющая свое обоснование в теории действия, этот пункт является стратегически важным.

В качестве собирательного обозначения для подобных альтернатив, которых в наше время становится все больше, я предлагаю название «теории конституирования»[394]. Под это обозначение попадают все те социологические теории, которые пытаются понять общественные процессы из действий членов общества, отказываются от допущения трансисторических трендов развития, а их заимствования у моделей, созданных вне социально-научных дисциплин, носят исключительно прагматический характер. Конечно, формула «понимания из действий» может ввести в заблуждение. Одно из значений, которое ей часто приписывают, заключается в том, что все общественные процессы следует объяснять интенционально. Разумеется, понимание социальных процессов как полностью преднамеренных уже в области микросоциологии наивно, а в области макросоциологии абсолютно абсурдно. Уже простой здравый смысл говорит о том, что результаты действий обычно отклоняются от их намерений. Кроме того, объяснение через намерения никогда не является окончательным, поскольку всегда можно расширить его до вопроса о причинах этих намерений. Непреднамеренные последствия действий — это не отдельные производственные неполадки в действиях, а неизбежное правило. И даже когда наступают намеренные последствия действия, они, в свою очередь, имеют другие последствия, которые не входили в наши изначальные намерения и могут как соответствовать им непреднамеренным образом, так и противоречить. Возможность даже [:256] мысленно представить себе такие последствия действия для множества людей, которых оно затронуло, и отношение этих последствий к нашим намерениям сильно ограничены уже по когнитивным причинам. Мы можем стараться увеличить наше эмпирическое знание об ожидаемых последствиях действий и учитывать его, формулируя наши намерения, и все же любое притязание на всеобъемлющее предвидение было бы преувеличением наших возможностей и парализовало бы деятельность всех действующих субъектов. Если функционалистские модели оправдываются тем, что они систематическим образом принимают в расчет пользу и регулярное наступление таких непреднамеренных последствий, то противопоставить этому можно то, что таким образом данный феномен лишается своей взрывной силы. Ведь непреднамеренные последствия действий в таком случае предстают как некий вклад в скрытое осуществление функциональных необходимостей социальной системы. Но тогда сразу же возникает вопрос, не являются ли в этом случае все непреднамеренные последствия действий функциональными в этом смысле. Все же последствия действий — это последствия действий, и ничего более. Из переплетения преднамеренных и непреднамеренных последствий действий возникают структурные образцы, а также познанные или не познанные условия для следующего круга действий. Также Исключается возможность четкого разграничения координации действий через интенции и через последствия действий. Координация через интенции крайне неустойчива, потому что в любой момент могут проявиться такие последствия действий, в отношении которых не удастся достичь разделяемой всеми интерпретации в рамках системы значений действующих субъектов. И наоборот, координация через последствия действий никогда не может относиться ко всем последствиям действий в их совокупности, а всегда лишь к последствиям особого рода, которые определяются как легитимные. Поэтому объяснять «из действия» не означает ничего другого, как пытаться соотнести любую незапланированную систематичность с действиями акторов так, чтобы эта связь четко прослеживалась[395]. «Разумеется, [:257] дело не обстоит так, что все структуры проистекают из сознательного действия, но необходимо сделать возможным понимание всех структур с точки зрения сознательного действия»[396]. По крайней мере это притязание является общим для всех теорий конституирования.

На сегодняшний день можно назвать несколько теоретических течений, берущих начало в очень разных отправных точках, но движущихся в этом направлении. Самая ранняя и самая систематическая попытка вырваться из функционалистской традиции, чтобы создать соотнесенную с действием макросоциологию, представлена, на мой взгляд, в монументальной книге Амитаи Этциони «Активное общество»[397]. Это произведение было неверно истолковано как проявление плановой эйфории в государствах благоденствия, а с изменением настроения эпохи она была настолько радикально забыта, что при воспроизведении новейшей истории теорий она в большинстве случаев полностью отсутствует[398]. При этом уже само название — книга ведь не называется «Активное государство» — могло бы предотвратить это превратное истолкование. Второе, хотя и очень неприметное течение в этом направлении состоит из попыток представителей символического интеракционизма вернуться к истокам Чикагской социологической школы и прагматистской социальной философии и разработать макросоциологическую концепцию, которая бы исходила из идеи «договорного порядка» (negotiated order), т. е. рассматривала бы социальный порядок как временно стабилизировавшийся результат динамичных и конфликтных договорных процессов[399]. Пожалуй, наибольшее внимание среди последователей этого семейства [:258] теорий в настоящее время привлекает теория структурации Энтони Гидденса, в которой многообразные мотивы соединяются в общую антифункциона-листскую и антиэволюционистскую теорию общества[400]. В четвертую группу можно объединить тех последователей Макса Вебера или Норберта Элиаса, которые берут из произведений этих классиков главным образом не теорию рационализации и/или процесса цивилизации, относящуюся скорее к эволюционизму теорий дифференциации, а разрабатывают теории конфликта и власти, в которых социальные порядки представлены как нестабильный и в большинстве случаев асимметричный баланс власти. Сюда относятся, с одной стороны, работы по теории власти, написанные преимущественно британскими социологами, и, с другой стороны, посвященные темам культуры и конфликта исследования Пьера Бурдье и Рэндалла Коллинза[401]. Пятое течение включает в себя социологию социальных движений Алена Турена и политическую философию Корнелиуса Касториадиса, на которую опирается Турен[402]. В широком смысле сюда же относятся и все те подходы, которые хотя и развивают идеи Парсонса, но при этом пытаются освободить его теорию от шлака функционализма[403].

Что же общего у всех перечисленных здесь подходов, что дает нам право объединить их под одним названием «теории конституирования»? Прежде всего, между ними существует общность отрицательного характера. От функционализма и марксизма, соперничавших друг с другом в течение нескольких десятилетий после Второй мировой войны, всех их отличает разрыв с концепциями целостности и тотальности и такая точка зрения, при которой социальный порядок и социальные изменения рассматриваются как контингентные и сконструированные. Однако этот разрыв со структурно-детерминистскими притязаниями великой теоретической традиции не под [:259] толкнул их к отказу от построения макросоциологических теорий[404]. В положительном смысле всех их объединяет то, что они рассматривают действие как отправную точку для построения теории. Правда, при этом разные авторы с очень разной степенью последовательности выходят за рамки моделей рационального или нормативно-ориентированного действия. Стремление к такому построению макросоциологических теорий заставляет обратить внимание на креативное измерение действий, которое имплицитно содержится и в других моделях действия. Даже в действии, мыслимом как преследование выгоды, имеет место креативность, так как зачастую подходящих средств действия нет под рукой и они должны быть специально созданы, а кроме того, для выработки умелой стратегии необходима собственная творческая активность. Креативность можно выявить и в рамках нормативно-ориентированного действия, так как адекватное ситуации нормативно-конформное действие не выводится дедуктивно из норм, а требует рискованных разработок абсолютно новых алгоритмов действия. Креативность необходима не только для практической конкретизации норм и ценностей; сами ценности также предполагают креативные процессы их конституирования. Аналитически в них можно выделить создание содержания ценности и создание ее обязывающей силы. Все эти результаты креативности: произведенные средства действия, новые стратегии действия, культурные инновации и обязывающее воздействие культуры — отделяются от акта их творения (креации) и становятся ресурсами нового действия. Анализ власти соотносится с многообразием возможных ресурсов действия и рассматривается не только с точки зрения применения имеющихся средств, но и с точки зрения создания и креативного использования этих ресурсов. Тем самым власть становится составляющей процессов действия и теряет псевдосубстанциальный характер жесткой привязанности к институтам или неизменным признакам действующих субъектов в соотношении и взаимодействии сил.

Параллельно с признанием основополагающей роли понятия действия происходит отход от традиционного «холистского» понятия общества. Представители теорий конституирования отказываются поддерживать негласное отождествление абстрактного понятия «общества» с характерным своеобразием современного государства, имеющего четкие территориальные границы. Скептическое отношение к этому определяющему для социологии [:260] отождествлению неоднократно выражалось отдельными веберианцами, но также и приверженцами теории зависимости во взаимоотношениях высокоразвитых стран и стран «третьего мира». Однако поскольку теории дифференциации уже ради возможности применения функциональных аргументов основывались на представлении об ограниченной «системе», а марксизм — на гегельянской целостности, обозначаемой как «тотальность», этим двум теоретическим школам ничего не оставалось, кроме как интерпретировать «мировое общество» как «мировую систему» — если они не хотели игнорировать критику представления о национальных обществах. Парсонс помимо этого считал функциональной предпосылкой сохранения общества его нормативную интеграцию. Все теоретики конституирования разделяют скептическое отношение к этому представлению о нормативной интеграции. Они указывают на такие эмпирически доказанные феномены, как чрезвычайное многообразие большинства традиционных и современных обществ, часто лишь незначительное проникновение общих систем интерпретаций в повседневную жизнь и часто встречающиеся оппортунистические мотивы нормативно-конформного поведения. Тем самым, с одной стороны, через указание на другие механизмы социальной интеграции отмечается относительность значения нормативной интеграции обществ, а с другой стороны, в целом степень социальной интеграции в рамках одного государства оценивается ниже, чем в функционалистской традиции. Вместо всегда нестабильного баланса интересов рациональных акторов и в принципе недостижимой нормативной интеграции на обширной территории теоретики конституирования выдвигают представление о сетях и переплетениях действий, которые в разной степени преодолевают пространство и время. В результате такие феномены, как коммуникация и транспорт, хранение и контроль информации попадают в центр внимания дисциплины, которая раньше их игнорировала. С точки зрения сетей, охватывающих переплетения действий, представляется невозможным относить социальные процессы к особой сфере общества, по отношению к которой все другие сферы находятся в положении функционального подчинения. Ни экономическая система, называемая «материальным базисом», как в марксизме, ни система ценностей, называемая «высшей кибернетической инстанцией», как в нормативном функционализме, не облегчают задачу макросоциологической теории. Задача состоит в том, чтобы выявить те или иные комплексы институтов и проследить их изменчивые взаимосвязи. Это эмпирическая задача, которая не может быть заранее решена теоретически. Так, например, Энтони Гидденс выделяет четыре таких комплекса в современных высокоразвитых западных обществах[405]: капиталистические экономические предприятия с их [:261] ориентацией на рынки капитала, товаров и труда и связанные с ними асимметричные отношения между капиталом и наемным трудом; индустриальный способ хозяйствования, разработка и внедрение технологии; национальное государство и сосредоточенная в нем бюрократически-административная и военная власть; и наконец, сфера «надзора», к которой Гидденс, вслед за Фуко, относит самые разнообразные механизмы социального контроля. Конечно, о правомерности именно такого анализа важных институциональных комплексов можно поспорить. Так, у Гидденса не представлен комплекс политического участия и демократических институтов, на который обращается особое внимание в других теориях конституирования; но в этих других версиях не учитывается специфика национального государства и роль военной власти[406]. И как бы ни были важны эти разногласия, для характеристики того общего, что объединяет все теории конституирования, решающее значение имеет как раз не точное перечисление этих институциональных комплексов, а недетерминистские отношения между ними. Капитализм может вести к индустриализму, но существует и некапиталистическая индустриализация и капиталистическая деиндустриализация. Системы контроля («надзора») могут зарождаться на капиталистическом предприятии и затем использоваться государством, но существуют и государственные техники контроля, которые заимствуют предприятия. Индустриализация не привела, как полагал Спенсер, к мирному типу общества, а стала инструментом национального государства и породила индустриализацию войны.

Таким образом, разные комплексы институтов могут вступать в самые различные отношения. Вследствие этого история представляется контингентной и дискретной. Возникновение типичных институтов — например, государства вообще или современного государства — трактуется не как неизбежная эволюционная необходимость, а как контингентная инновация с непреднамеренными последствиями. Однако подобные институциональные инновации в свою очередь также используют содержания культуры. Поэтому мы всегда должны рассматривать ключевые понятия общественного развития как воображаемые схемы: «революция» и «нация», «суверенитет» и «демократия» — это не объективные данности, а истолкование и самоистолкование действий и их переплетений со стороны действующих субъектов и их наблюдателей. В соответствии с этим Касториадис критику [:262] ет такие понятия, как рационализация (и дифференциация), за их систематическую двусмысленность[407]. Используя их, обычно не различают, что является определенным образцом непреднамеренного развития, а что вызвано одной из воображаемых схем западной культуры, способствующих доминированию технологии и бюрократии, экономической эффективности и рациональной науки в этой культуре.

Опасности теорий конституирования — это зеркально отображенные опасности теорий дифференциации. В то время как теория дифференциации в своем классическом варианте не боится сильного утверждения о тенденции всего общественного развития, но впоследствии может быть опровергнута контингенциями реальной истории, теории конституирования с их акцентом на открытости всех действий и всей истории рискуют настолько близко подойти к самой истории, что уже не смогут предложить никакой содержательной теории общественного развития, а будут давать лишь абстрактное и нелитературное изложение произошедшего развития. В то время как теории дифференциации в большинстве случаев сознательно или непроизвольно нагружают понятие дифференциации, имеющее эмпирическую направленность, также и нормативным содержанием, многие теоретики конституирования, наоборот, склонны к радикальному разграничению «реалистического» рассмотрения социальных изменений и их оценки со стороны теоретика. Однако чем выше та или иная школа теории конституирования оценивает историческое могущество культурных традиций и инноваций, тем более непоследовательной становится эта установка, так как нормативное содержание культуры не обнаруживается без личной готовности самому занять нормативную позицию[408].

Тем, кто хочет внести свой вклад в синтез этих двух групп подходов к построению современных макросоциологических теорий, а именно теорий дифференциации и теорий конституирования, необходимо предпринять определенные шаги на методо