Шестая глава vita activa и Новое время

Он нашел Архимедову точку, но приме­нил ее против себя; очевидно, он имел право найти ее лишь на этом условии.

Франц Кафка

 

Три великих события стоят на пороге Нового времени и определяют лицо его столетий: открытие Америки и, впервые, исследование и покорение всей поверхности земли европейс­ким человечеством; реформация и вызванное ею лишение цер­кви и монастырей их имуществ, что стимулировало в новоев­ропейской экономике процесс индивидуальной экспроприации и социальной аккумуляции; наконец изобретение телескопа и развитие новой науки, рассматривающей природу земли с точ­ки зрения окружающего ее универсума. Эти события знамену­ют начало Нового времени, но не современного мира, который складывается скорее лишь с Французской революцией; и хотя они тоже подлинные события и не могут быть объяснены как звенья цепи каузальности, они все-таки еще стоят в каком-то более или менее непрерывном континууме, где в каждом слу­чае у события есть прецеденты и можно назвать по именам предтеч всех открывателей и изобретателей. Они являются, иными словами, в свете истории и не обладают своеобразным характером событий модерна, когда с взрывной силой внезап­но на свет дня словно бы прорываются из недатируемой, безы­мянной мглы какие-то подземные токи. Имена, которые мы с ними связываем, Галилео Галилей, Мартин Лютер и имена ве­ликих мореплавателей, кругосветных путешественников и аван­тюристов из эпохи искателей и открывателей, имеют пока еще совершенно немодерное звучание. Чего им не хватает, так это небывалого пафоса новизны, абсолютной оригинальности, зву­чащей нередко почти истерически заявки крупных авторов, ученых и философов начиная с семнадцатого века на у видение вещей никем прежде не наблюдавшихся, на продумывание мыслей, какие никто прежде не думал '. Эта заявка находит за­тем свое естественное продолжение и осуществление в революциях восемнадцатого века; но люди, стоящие на пороге Ново­го времени, вовсе не революционеры и их мотивы и намерения коренятся все еще в надежной традиции.

Ни одно из этих событий не могло так непосредственно привлечь к себе внимание современников, как открытие мате­риков и океанов; ни одно не могло так глубоко взволновать душевный мир эпохи как неисцелимый разрыв, прорезавший с реформацией европейское христианство; но несомненно ни одно из них не вызвало меньше внимания и изумления чем тот факт, что и без того уже значительный арсенал человеческих орудий увеличился еще на один прибор (первый, придуман­ный для чисто научной цели), притом ни на что другое не годным кроме как для наблюдения звезд. Умей мы измерять сти­мулирующую силу исторических событий подобно кинетичес­кой энергии природных процессов, могло бы оказаться, что событие, при своем первом развертывании всего меньше бро­савшееся в глаза, а именно первые шаги человека наощупь за пределы Земли к открытию Вселенной, постоянно возрастало _в скорости и размахе, пока не оттеснило по значимости в тень не только громадное расширение освоенной поверхности зем­ли, познание всего земного шара, но и казалось бы безгранич­ное и все еще прогрессирующее накопление богатств на земле. Так это или не так, фактом во всяком случае остается, что открытие поверхности земли, измерение и картирование кон­тинентов и океанов длилось веками и лишь сегодня пришло к концу. Лишь в нашем веке человек начал захватывать в свое полное владение свою земную обитель и лишь сегодня широко распахнувшиеся горизонты, недостижимо и маняще сопутство­вавшие всем прежним поколениям на протяжении всей их жизни, сомкнулись в земной шар, чья величественная выпук­лость во всех своих подробностях нам известна подобно лини­ям на ладони собственной руки. И в тот самый момент, когда был открыт громадный запас земного пространства, тот же са­мый земной шар начал сморщиваться, так что в обитаемом нами мире — а он хотя и результат Нового времени, однако никоим образом не мир Нового времени, — каждый человек почти в той же мере житель земли, в какой обитатель определенной страны. Современный мир есть протяженный по всей земле континуум, из которого под напором скорости исчезли рассто­яние и отдаление. Скорость покорила пространство и угрожа­ла бы ему уничтожением, не будь ее непрерывно растущему ускорению поставлена непреодолимая для тел граница, невоз­можность одновременно присутствовать в двух различных ме­стах. Ибо значение дали уничтожается, коль скоро уже нет та­кой точки на земле, которой нельзя было бы за несколько ча­сов достичь из другой точки; даль еще, возможно, сохранится как языковая метафора; ее конкретное значение для челове­чески земной жизни было то, что преодолеть ее можно было только положив на это время человеческой жизни, годы, меся­цы или недели.

Что до открывателей и кругосветных путешественников в начале Нового времени, то они всего меньше хотели бы стать инициаторами этого процесса сморщивания земли. Что их при­влекало, была широта просторов, и когда они следовали зову дали, то не имели намерения уничтожить отдаление. ретроспективному рассмотрению открывается то, что так оче­видно стоит перед глазами: а именно что не остается никакой неизмеримости, когда она промерена, а всякое измерение со­стоит в сопоставлении отдаленного, так что измерение утвернс, дает близость там, где до того владычествовала даль. В этом аспекте технические изобретения модерна, благодаря которым всякое земное пространство начинает располагаться в осязае­мой близи, были предвосхищены картированием суши и моря на ранних стадиях Нового времени. Сморщиванию земного пространства и снятию отдаления железными дорогами, паро­ходом и самолетом предшествует другое, бесконечно более дей­ственное и более радикальное сморщивание, происходящее оттого что измерительная способность человеческого рассудка может произвольно посредством чисел, символов и моделей уменьшать любую физическую данность в масштабе, пока то, что чувством воспринимается как бесконечно большое, не со­жмется до величины, доступной для человеческого оперирова­ния в рамках его телесных и чувственных масштабов. Задолго до того как мы научились облетать Землю, за какие-нибудь дни и часы посещая любые места человеческого обитания, мы вне­сли глобус в наши жилища, чтобы неким символическим обра­зом взять Землю как шар в руки или заставить ее кружиться перед нашими глазами.

В нашей связи, однако, еще более важна другая сторона той же вещи. В существе человеческой измерительной способности заключено, что для своего функционирования она сперва во­обще должна как бы уйти от тесного контакта, ввести дистан­цию между собой и измеряемым. Чем больше эта дистанция, тем больше можно промерить и отмерить, но и тем меньше ста­новится само измеряемое пространство. Тот факт, что решаю­щее сморщивание земли есть, в конечном счете, последствие изобретения самолета, т. е. устройства, с помощью которого человек вообще отдаляется от земной поверхности, отчетливо указывает на феномен, с каким нам приходится тут иметь дело: всякое уменьшение отдаления на Земле может быть достигну­то только ценой возросшего отдаления человека от Земли, т. е. ценой решительного отчуждения человека от его непосред­ственного земного жилья.

Что такое совершенно иного рода событие как реформация поставило нас в итоге перед лицом вполне аналогичного фено­мена отчуждения, „аскезы внутри мира", в которой Макс Вебер опознал главную движущую силу нового капиталистического образа мысли, — это один из тех случаев совпадения, когда поистине трудно не поверить в привидения, демонов и бродя­чих духов времени. Именно сходство при крайнем различии поражает и приводит в беспокойство. В самом деле, это отчуж­дение от мира внутри мира не стоит ни в какой связи с отдале­нием и отчуждением от Земли, автоматического последствия открытия и покорения Земли. К тому же с этим отчуждением от мира внутри мира, историческую фактичность которого Макс Вебер показал в своей знаменитой работе, сближается еще один аналогичный феномен, в свою очередь не имеющий ровно ни­чего общего с попытками Лютера и Кальвина восстановить христианскую веру в ее исходной эсхатологической потусторон­ности. Ибо своего рода отчуждение от мира внутри мира, хотя и на совершенно другом уровне, было уже непосредственным следствием экспроприации крестьянства к началу Нового вре­мени, что со своей стороны было опять же совершенно незап­ланированным и непредвиденным последствием экспроприа­ции церковного добра, и лишь эти отчуждающие от мира эксп­роприации вызвали крушение феодальной экономической си­стемы -. Может быть и праздное занятие рассуждать о том, как развивалась бы наша экономика без этого события, вовлекше­го сначала Европу, а потом целый мир в единый процесс, в ходе которого собственность была уничтожена присвоением, пред­меты проглочены процессом производства, а стабильность мира подорвана тем, что в эти самые века получило название про­гресса. Однако такие размышления имеют все же известный смысл, поскольку могут напомнить нам о том, что история со­стоит не из чего другого как из историй и что эти истории сообщают о деяниях и событиях, а не о тех или иных силах, чье поведение предсказуемо, и не об идеях, имеющих свое логическое развитие. Праздными и опасными они становятся лищь когда люди силятся использовать их в укор реальности проис­ходящего, словно в них содержатся позитивные указания на то, как „должна" была бы „собственно" пойти история; когда забыто, что число фактически наличных альтернатив в прин­ципе произвольно и что часто звучащее „всё могло бы выйти иначе" всегда имеет характер идеи в лучшем случае очевид­ной, но никогда не способной компенсировать неожиданную пробивную силу какого-либо подлинного события. Взвешива­ние исторических альтернатив — интеллектуальная игра, по­лезная для осмысления событий, пока не потеряна связь с дей­ствительностью.

Чтобы представить себе исключительную интенсивность этого процесса отчуждения от мира, размах, после веков почти беспрепятственного развития достигнутый им на его современ­ной стадии, имело бы смысл задуматься о так называемом не­мецком „экономическом чуде" послевоенного времени, кото­рое кажется чудом только потому что экономическая мысль движется пока еще в рамках давно отсталых понятий. Немец­кое экономическое чудо могло бы быть в своем роде классичес­ким примером того, как при современных условиях уничтоже­ние частной собственности, разрушение предметного мира и развалины городов создают не нищету, а богатство; что соб­ственно эти процессы уничтожения тотчас превращаются не в восстановление уничтоженного, но именно в несравненно бо­лее быстрый и действенный процесс накопления, причем един­ственным условием остается достаточная принадлежность со­ответствующей страны к модерну, чтобы на уничтожение она реагировала повышением производства. С экономической точ­ки зрения военное опустошение в Германии одним разом поза­ботилось о том, что обычно в современной экономике расточи­тельства, в которой предметный мир должен постоянно поглощаться, чтобы держать производство на плаву, обеспечено бо­лее медленным, хотя и не менее надежным процессом потреб­ления; и результат „чуда" со всей завидной ясностью демонст­рирует, что процесс производства в нашем модерне достиг той силы инерции, когда потребительских мощностей уже не хва­тает и все функционировало бы лучше, решись мы не просто потреблять мир предметов, но уничтожать его. Не уничтоже­ние, а сохранение и консервация разрушает современную экономику, в которой процессы товарного оборота могут быть лишь замедлены наличием запасов всякого рода, поскольку един­ственная свойственная ей константа заключается в постоянном наращивании скорости производственных процессов.

Мы уже видели, что собственность в отличие от владения, богатства и процесса присвоения есть феномен мира, соотв. обозначает ту часть общего нам мира, которая нам приватно принадлежит; наличие и защита приватной собственности относятся, поэтому к элементарнейшим политическим условиям развертывания мира человеческого существования. На том же основании лишение собственности есть один из модусов, в ка­ких происходит отчуждение от мира, и закон, по которому со­вершенно против намерения всех его участников развивалось Новое время, была экспроприация и тем самым отчуждение от мира определенных слоев населения. Мы склонны упускать центральное значение этого начального отчуждения от мира, потому что слишком привыкли связывать экспроприацию с сокращением владений церкви, секуляризацией и обмирщени­ем. Но секуляризация как фиксируемое историческое событие есть не что иное как отделение церкви от государства, религии от политики, и означает именно с религиозной точки зрения просто-напросто возвращение к завету „отдайте кесарево кеса­рю, а Божье Богу"; все это не имеет ничего общего с утратой веры и трансценденции или с вновь вспыхнувшим интересом к вещам мира сего.

Утрата веры имеет в Новое время не религиозное проис­хождение, ее нельзя возводить к Реформации и Контрреформации, двум большим религиозным течениям Нового времени, и она касается вовсе не только учишь религиозной сферы человеческого существования. И даже из признания, что Но­вое время началось с внезапного и не находящего себе оконча­тельного объяснения упадка потусторонней сферы, веры в по­тустороннее бессмертие, вовсе еще не должно вытекать что ут­рата трансценденции сделала людей более посюсторонними и мирскими. История этих веков показывает скорее что утрата веры отбросила людей не к миру и к посюсторонности, а на­оборот к самим себе. Что отличает философию Нового времени после Декарта от всех других философий и на чем покоится все специфически новое ее достижений, это подчеркивание и анализ самости и самосознания как области, совершенно отличной от души или от личности или от человеческого существова­ния вообще, и соответственно попытка редуцировать весь опыт внутри мира и в человеческом окружении к переживаниям со­знания, протекающим внутри самости. Величие открытия ис­токов капитализма Максом Вебером сводится именно к доказа­тельству того, что вполне посюсторонняя громадная активность возможна без того чтобы ее участникам надо было обязательно ориентироваться на посюсторонность, т. е. без заботы о мирен без наслаждения миром; что все это может происходить наобо­рот из интереса к своей собственной самости и из заботы о спа­сении души. Отчуждение от мира, а не отчуждение от самости, как полагал Маркс, является признаком Нового времени

Экспроприация, т. е. отбирание у известных слоев населе­ния их места в мире и предоставление их борьбе за голое суще­ствование, исторически является как исходной точкой для пер­воначального накопления, так и исходным условием возмож­ности превращения богатства через эксплуатацию труда в ка­питал. С самого начала, задолго до промышленной революции было ясно, что от этого исходного пункта, развязавшего ново­европейский процесс экспроприации, наметятся события, ре­зультатом которых станет гигантское возрастание человечес­кой производительности. Новый рабочий класс, живший бук­вально только что заработанным куском хлеба, не только нахо­дился непосредственно под давлением жизненных нужд с их абсолютной настоятельностью, он был также, причем именно благодаря этой вынужденности, избавлен от всех забот и уси­лий, не вытекавших автоматически из процесса жизни; иными словами, он был избавлен от заботы о мире. Что на ранних ста­диях первого свободного рабочего класса в истории освободи­лось, так это была по сути дела „рабочая сила", а именно энер­гия биологического процесса и производимый ею, как всеми другими естественными процессами, излишек, благодаря ко­торому в хозяйстве природы всегда обеспечено обязательное наличие всего сверх необходимости и регенерация старого но­вым. Разница между этим событием в начале Нового времени и аналогичными процессами в прошлом заключается в том, что экспроприация и накопление владений вело не просто к обра­зованию новой собственности или к переделу богатств, но сти­мулировала автоматический процесс дальнейшей экспроприа­ции, дальнейшего производства, дальнейшего накопления и участия все более широких слоев общества в присвоении.

Выражаясь иначе, освобождение естественного процесса рабочей силы не было ограничено определенными социальны­ми слоями, и процесс присвоения не был остановлен ни обра­зованием новой собственности, ни удовлетворением потребно­стей, ни покрытием спроса всех участников. Потому накопле­ние капитала, в отличие от собирания в кучу простого богат­ства, и не привело к стагнации, слишком известной нам из ис­тории, но охватило все классы общества и вызвало стремитель­ный рост социального богатства. Но этот процесс, являющий­ся по сути своеобразным „жизненным процессом общества", как обычно называл его Маркс, поскольку его способность произ­водить богатства может сравниться только с плодовитостью процессов живорождения — в которых создания одной чело­веческой пары теоретически было бы достаточно для произ­водства сколь угодно большого числа человеческих экземпля­ров, — остается привязан к принципу отчуждения от мира. Однажды тронувшись с места, этот процесс может продолжаться лишь если ему не мешает никакое состояние мира и никакой принцип устойчивости мира, а также и производимое им са­мим, т. е. если все вещи мира, которые первоначально были конечными продуктами процесса изготовления, с возрастаю­щей скоростью возвращаются опять в него же. Другими слова­ми, процесс роста социального богатства, как мы его знаем, воз­никая из жизненного процесса с тем чтобы в свою очередь под­талкивать этот жизненный процесс далее, возможен лишь ког­да в жертву ему приносится мир и принадлежность людей к миру.

Что капиталистическая экономическая система на своих начальных стадиях устроила на земле ад тяжкого труда и ни­щеты, какого по крайней мере европейские народы никогда не знали, достаточно известно. И эта первая стадия абсолютного обнищания и безжалостной эксплуатации „трудовой бедноты", экспроприированных, потерявших древнейшую святую охра­ну жизни, семью и собственность, самые места для жизни и все

§ 35 Начало отчуждения мира

связанные с нею виды деятельности, длилась достаточно дол­го. В конце концов была достигнута следующая стадия, когда действительно, а не только теоретически общество как целое стало субъектом нового жизненного процесса, подобно тому как в обстоятельствах до модерна не индивид, а семья была под­линным субъектом жизненного процесса. Принадлежность к одному из классов общества заменила теперь естественное член­ство в семье, и классовые интересы и классовая солидарность дали по крайней мере какую-то защиту, сравнимую с естествен­ной защищенностью интересами и солидарностью семьи. Сверх того оказалось что общество в целом, этот „коллективный субъ­ект" жизненного процесса, никоим образом не был гипотети­ческой абстракцией, „коммунистической фикцией", в которой классическая политическая экономия нуждалась для объясне­ния феноменов. Если прежние эпохи могли отождествлять се­мью с осязаемым объемом частной собственности, то новый социум в растущей мере отождествлял себя с осязаемым объе­мом коллективной собственности, а именно с территорией на­ционального государства, действительно предоставлявшего всем классам вплоть до своего упадка в двадцатом столетии род эрзаца частной собственности на дом и двор, чего неимущие классы были лишены.

Органические исторические теории национализма, в основ­ном центрально-европейского происхождения, все опираются на отождествление нации и существующих между ее индиви­дами отношений с семьей и семейными связями. В той мере, в какой общество становится эрзацем семьи, оно требует чтобы „кровь и почва" были решающими в принадлежности к нации; даже там, где эти идеологии не вполне сформировались, еди­нообразие населения и оседлость становятся собственно крите­риями образования нации. Что это национально-государствен­ное развитие и возникающая тут национально-социальная со­лидарность противодействовали нужде и часто предохраняли от худшего, даже доводили дело до сносного социального зако­нодательства, стоит вне сомнения; но столь же несомненно, что все это никак не повлияло на сам процесс экспроприации и отчуждения от мира, ибо „коллективная собственность", на ко­торой все основано, есть противоречивое в себе самом пред­ставление.

Сейчас мы проходим по-видимому через последнюю ста­дию этого процесса.

 

 

_uacct = "UA-434871-3"; urchinTracker();

 

[1] Для анализа постклассической политической теории нередко очень поучительно выяснить, на какую из двух библейских версий истории творения опирается автор. Так, для различия между Иису­сом и Павлом очень характерно, что Иисус обращается к I книге Моисея 1, 27 — „Не читали ли вы, что Создатель от начала сотворил их как мужчину и женщину?" (Мф 19, 4, перевод Карла Вейцзекке-ра), — тогда как Павел настаивает что „не муж от жены, но жена от мужа", а потому и сотворена „для мужа", что потом Павел все-таки несколько смягчает в скобках: „как жены нет без мужа, так мужа без жены" (I Кор 11, 4-8). Различие говорит о гораздо большем чем раз­ное отношение к роли женщины. Оно связано с тем, что для Иисуса вера непосредственно вела к поступку и его проповедь поэтому не­избежно оставляла множественность людей в неприкосновенности; тогда как для Павла вера была лишь моментом индивидуального спа­сения души.

Особенно примечателен в этом отношении Августин (De civitate dei, книга XII, гл. 21), который не только совершенно игнорирует Бытие 1, 27, но и видит собственное различие между человеком и животным в том, что человек сотворен unum ac singulum, а животное во многом числе (plura simul iussit exsitere). Августин использует ис­торию творения, чтобы подчеркнуть родовой характер животной жизни в отличие от однократности человеческого существования.

 

[2] О противоположности между тиранической и политической формами жизни там же, 1277Б 8. Тот аргумент, что жизнь деспота не свободна, потому что заполнена „необходимыми вещами", находится там же, 1325а 24.

 

[3] Касательно широко распространенного мнения, что современ­ная оценка труда имеет христианское происхождение см. § 44.

 

[4] Греческое оурМ), как и латинское otium, значит не столько до­суг как свобода от политической деятельности; конечно, оба слова применялись также для обозначения свободы от груда и от жизнен­ных необходимостей. Во всяком случае речь идет не в первую оче­редь о свободном времени, а о жизненном положении, свободном от заботы и тяготы. У Фюстеля де Куланжа (La cite antique) находим опи­сание будней афинского гражданина (в книге 4, гл. 11), которое с осо­бой внушительностью показывает, каких чудовищных затрат време­ни стала требовать нормальная политическая задействованность сред­него гражданина в ситуации полиса. Она не только пожирала время, но была в- высшей степени волнующей и источником непреходящих забот; ибо афинский закон не позволял никаких воздержаний от го­лосования при партийных спорах, наказывая эту возможность укло­ниться хотя бы от горячащих забот лишением гражданства. Если за­думаться обо всем этом, то становится понятно во-первых, что актив­ные граждане действительно должны были располагать досугом, а во-вторых, что философам должно было быть очень важно со своей стороны требовать также и освобождения от напряженности политической жизни; что они об этом думали, дает о себе знать уже в выборе этого слова. С праздностью в нашем смысле все это имеет очень мало общего.

 

 

 

[5] Что полис думал о профессиях и по каким критериям о них су­дил, всего увлекательнее вычитать из Аристотеля. По его мысли, су­ществует много образов жизни, и из них „жизнь пастухов самая лени­вая; они получают свое пропитание без труда от усмиренных зверей и потому живут в досуге (Политика 1256а 30 слл.). Примечательно в этом тексте то, что Аристотель здесь, по-видимому в согласии с общественным мнением своего времени, называет рядом лень и досуг, что буквально означает воздержание от определенных деятельностей, причем именно это воздержание было предварительным условием для политической деятельности. Однако вообще говоря в греческом эти два слова, аг@7''а и с, никак не связаны друг с другом. Лень означала во многом то же что у нас, и жизнь в была не тождественна жизни в праздности. Что она однако потом в ходе развития такою стала, характерно для упадка полиса, дающего здесь о себе знать так сказать лингвистически. Так, уже Ксенофонт сообщает, что Сократа упрекали за цитирование слов Гесиода: „Никакой труд (еоуо») ^не позор, но леность (аеет'») позор"; ему поставили на вид, что он внушает своим ученикам рабский образ мысли.

При разборе этих вещей надо постоянно иметь перед глазами различие между поздним презрением полиса ко всякой неполитичес­кой деятельности и другим, ранним и более радикальным, ко всякой деятельности, служащей лишь поддержанию жизни. Первое вторич­но по своей природе, поскольку оно объясняется из исторических обстоятельств жизни в полисе и ее огромных требований к времени и силам отдельных граждан. Второе опять же продержалось вплоть до восемнадцатого века, определяющего служебные занятия, орега 8ег-уШа как то, что служит для поддержания жизни, ас! уиае 81Шета1ю-пет. В гомеровском мире Парис и Одиссей помогают при постройке своих домов, а Навсикая стирает даже белье своих братьев. Это со­гласуется с самодостаточностью гомеровских героев, с независимос­тью и автономным превосходством личности. Никакой труд не рабс­кий, если человек обеспечивает или сохраняет им свою независимость. Та же деятельность однако может быть и признаком рабства, если служит не личной независимости, которая важнее всего, а простому выживанию, и если стало быть в ней проявляется не суверенность личности, а подчинение необходимости и вынужденность. Что Гомеру позднейшее презрение к ремеслу еще неизвестно, знают конечно все. Однако подлинная причина этого, соотв. общая житейская ситу­ация гомеровского мира самым сжатым и красивым образом пред­ставлена в эдсе Рихарда Хардера „Своеобразие греков" (1949).

 

 

[6] Во Введении Энгельса к работе Маркса „Заработная плата, труд и капитал", где Маркс предлагает это понятие и подчеркивает его значение.

 

[7] Маркс всегда, и особенно в юношеских произведениях настаи­вал на том, что собственная задача труда есть „производство жизни", и рассматривал его поэтому с самого начала заодно с порождением — производством „чужой" жизни.

 

[8] Свобода Адама Смита от предрассудков примечательна. „Труд иных из наиболее уважаемых сословий в обществе, подобно груду домашней обслуги, не производит никакой ценности", говорит он и относит сюда всю армию, флот, государственных служащих и свобод­ные профессии — священнослужителей, юристов, врачей, ученых вся­кого рода. Ибо их труд „подобно декламации актеров, выступлениям ораторов или мелодиям музыкантов... погибает в самый момент его производства".

 

 

[9] Латинское слово faber, по-видимому, связанное с facere в смысле изготовляющего делания, обозначает художника или ремесленника, обрабатывающего твердый материал — дерево, камень или металл. Множественное число fabri часто входит в выражение fabri tignarii, строительные рабочие и плотники.

Мне не удалось установить, когда впервые возникает выражение homo faber или кто его сконструировал. Достоверно только, что его происхождение вполне современное; Жан Леклерк считает его со­здателем Бергсона

[10] Слово „предмет" буквальный перевод „объекта", слово, которое происходит obicere бросать, выставлять впереди себя и первоначально обозначало все противопоставленное.

 

⇐ Предыдущая891011121314151617

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: