Пространство публичного и сфера частного 10 глава

Собственно отличительный признак создания в том, что оно имеет определенное начало и определенный, предсказуе­мый конец; и уже этим одним оно отличается от всех других человеческих деятельностей. Труд, втянутый в круговорот тела, не имеет ни начала ни конца. И поступок, хотя он имеет от­четливо опознаваемое начало, но, раз уж им однажды положено чему-то начало, тоже, как мы это увидим, хотя и другим спо­собом, бесконечен; никоим образом он не имеет окончания, которое можно было бы предсказать, и цели, которую можно было бы с достоверностью преследовать. Эта большая надеж­ность, присущая созданию, находит себе отражение в том фак­те, что в отличие от поступка изготовление не неотменимо. Что создано рукой человека, человеческой же рукой может быть снова разрушено, и ни один из употребительных предметов не необходим в жизненном процессе настолько, чтобы его изго­товитель не мог допустить его уничтожения и пережить его. Homo faber действительно господин и хозяин, не только пото­му что он господин природы или научился ее себе подчинять, но также и потому что он господин самому себе, своему соб­ственному действию и бездействию, — чего нельзя сказать ни об animal laborans, который остается подчинен нуждам соб­ственной жизни, ни о поступающем человеке, всегда оказыва­ющемся в зависимости от своих собратьев-людей. Независимо ни от чего и ни от кого, наедине с маячащим перед ним обра­зом подлежащей изготовлению вещи homo faber способен про­извести ее снова; и опять же наедине, перед лицом результата своей деятельности он может решить, отвечает ли творение его рук представлению его духа, и волен, если оно ему не нравит­ся, разрушить его.

Для homo faber, целиком полагающегося на свои руки, первейшие из всех инструментов и орудий, человека действи­тельно можно определить, словами Бенджамина Франклина, как toolmaking animal, живое существо, изготовляющее инстру­менты. Те самые орудия, которые служат работающему живот­ному, animal laborans, лишь для облегчения его бремени и для механизации труда, homo faber задумал и изобрел для созда­ния мира вещей, и их пригодность и точность гораздо вернее служит объективно предметным целям, для которых он их хо­тел применить и которые всегда уже маячили перед его внут­ренним взором, чем как если бы они возникли в ответ на тре­бования жизненной нужды или субъективных потребностей. Орудия, устройства и инструменты настолько принадлежат миру, что целые исторические эпохи с их цивилизациями мы классифицируем по ним и с их помощью. Нигде, однако, их принадлежность миру не выступает так явно, как в процессах труда, где они по сути дела оказываются единственными вещами, переживающими как процесс труда, так и процесс потребления; Для animal laborans, именно поскольку он подчинен жизненному процессу и вынужден постоянно служить его поддержанию, орудия и инструменты, которыми он пользуется, представляют, поэтому самый мир в его долговечности и устойчиво­сти вообще и неизбежно должны играть в его „мировоззрении" намного более значительную роль, чем какая признается за про­стыми средствами. Для труда орудия и машины утрачивают свой инструментальный характер, и animal laborans движется среди них так же, как homo faber движется в мире готовых ве­щей, в мире своих целей.

Часто слышные в современном обществе жалобы на извра­щение средств в цели и наоборот целей в средства, — что сред­ства оказались сильнее целей и что человек становится рабом машин, которые сам же изобрел, приспосабливаясь к их диктату, вместо того чтобы применять их как простые средства для человеческих целей и потребностей, — коренятся в реальной ситуации труда. Ибо для труда, первоначально состоящего в подготовке даров природы для потребления, столь исключи­тельно важное для всякого создания различение между целью и средством не имеет просто никакого смысла, ибо в нем цель и средство вообще выступаю! еще недостаточно раздельно, что­бы их можно было четко развести и разделить. Поэтому изоб­ретенные homo faber инструменты и орудия, с которыми он пришел на помощь к аanimal laborans в его работе, теряют свой инструментальный характер сразу же, как только они по-на­стоящему входят в процесс труда. Потому-то и бессмысленно перед жизнью и жизненным процессом, интегральную часть которого образует работа, никогда не возвышаясь над ним как таковым, ставить вопросы, предполагающие категорию цели — средства, т. е. например, спрашивать, живет ли человек удов­летворяя свои потребности, для того чтобы иметь рабочую силу или же наоборот он работает только для того чтобы, потом иметь возможность удовлетворить свои потребности.

При желании уяснить себе, что это собственно значит для человеческого поведения, находиться в ситуации, когда невоз­можно четко различить между средствами и целями, надо пред­ставить себе ситуацию работающего тела, для которого на мес­то свободного распоряжения и свободного применения орудий в видах определенного конечного продукта выступило ритмическое соединение тела со своим инструментом, причем силой, соединяющей тело с инструментом, является само движение работы. Усилие рабочего, но не создателя, требует для получе­ния лучших результатов ритмически упорядоченного движе­ния, соотв. при совместном труде многих работников — рит­мической координации всех индивидуальных движений в груп­пе. В этом движении орудия труда утрачивают свой инструментальный характер и равным образом в нем стирается различие между человеком и орудием, т. е. средством его труда, так же как между человеком и тем, что он производит, т. е. его целью. Рабочим процессом — и всеми процессами создания, исполняемого способом работы — правит и не заранее заду­манная цель, и не желательный продукт, а динамика самого процесса и ритм, в который он захватывает работающего. В этот ритм втягиваются и орудия труда, так что тело и инструмент ходят вместе в одинаковом, всегда повторяющемся движении, пока, в конечном счете, машины, ввиду их подвижности лучше всех орудий приспособленные для работ „трудящегося живот­ного", не отнимут у тела инициативу движения, и рабочий уже не задает темп орудию, а в известной мере танцует под такт машины. Ничто не идет навстречу механизации легче и есте­ственнее чем ритм рабочего процесса, а именно поскольку он со своей стороны обусловлен столь же автоматическим, в по­вторительной форме протекающим ритмом жизненного про­цесса и его обмена веществ с природой. Именно потому что ашта! 1аЪогапз применяет орудия и инструменты не для целей водружения мира, а для того чтобы облегчить себе работу, он живет буквально в мире машин с тех пор как промышленная революция и освобождение труда заменили почти все орудия машинами, т. е. тысячекратно с помощью природных энергий умножили человеческую рабочую силу.

Решающее различие между орудиями труда и машинами всего лучше осмыслить, вдумавшись в нескончаемые дискуссии о том, должен ли человек приспособиться к машинам или на­оборот гуманнее было бы приспособить машины к „природе" человека. Главную причину неисправимой бесплодности подоб­ных дискуссий мы уже упомянули в первой главе: поскольку человек есть обусловленное существо в том смысле что всякая вещь, находит ли он ее или сам изготовляет, сразу становится для него условием его существования, то он естественно и к машинному окружению приспособился, позволил ему обуслов­ливать себя в тот самый момент, в какой их изобрел. Машины сегодня не менее безусловное условие нашего существования чем инструменты и орудия для всех прежних эпох. Интерес этой дискуссии заключается не столько в головоломке, вокруг которой она вращается, сколько в том, что подобный вопрос вообще мог быть поднят. В самом деле, ни один человек никог­да не ломал себе голову над тем, должен ли человек подобаю­щим образом приспособиться к применяемому им топору или наоборот надо топор приспособить к его природе, сделав его более гуманным. Это звучало бы точно так же смехотворно, как предложение привести человека и его руки в подобающее со­отношение друг с другом. С машинами по-настоящему случай совсем другой. В отличие от орудия, которое в каждый отдель­ный момент остается подчинено изготовляющему движению руки и служит ей как средство, машина требует от рабочего чтобы он ее обслуживал и подлаживал ритм своего тела к ее механическому движению. Это разумеется никоим образом не значит, как зачастую думают, будто человек как таковой меха­низируется или вынужден опуститься до рабства у машин; но безусловно верно то, что пока длится работа за станком, меха­нический процесс заступает на место телесного ритма и что че­ловек неким образом должен был уже привыкнуть к этому рит­му машин, когда замыслил, хотя бы лишь в уме, такую вещь как машины. Самый утонченный инструмент остается слугой своего хозяина, не будучи в состоянии водить его рукой или ее заменить. Но даже самая примитивная машина руководит ра­ботой тела, пока в конце концов полностью не вытесняет ее.

Историк слишком хорошо знает, что смысл исторических процессов большей частью обнаруживается лишь тогда, когда они достигают своего завершения, но никогда не поддается распознанию, прежде чем событие достигнет наибольшего раз­маха. Так же и в нашем случае действительное значение техни­ки, т. е. вытеснения инструментов и орудий машинами, прори­совывается, похоже, лишь в том, что мы предвосхищающе пред­видим в качестве непосредственно предстоящей нам итоговой стадии всего этого развития, а именно в автоматике. Если от этой ожидаемой окончательной стадии бросить взгляд вспять на развитие новоевропейской техники, то оно окажется состоящим пожалуй из таких трех ступеней. На первой стадии, кото­рая под знаком паровой машины непосредственно ввела Евро­пу в промышленную революцию, человек с помощью машины подражал процессам природы или же непосредственно пользо­вался для этой цели природными энергиями; в обоих случаях еще не было принципиального отличия от водяных и ветря­ных мельниц, с незапамятных времен улавливавших для чело­века определенные силы природы, ставя их на службу ему. Новостью была не паровая машина, а открытие и эксплуата­ция каменноугольных пластов земли, благодаря которым был получен горючий материал, позволивший применить принцип паровой машины'-'. Машинные орудия этой начальной стадии демонстрируют на свой манер то же самое подражание при­родной данности; они тоже имитируют и умножают силу чело­веческой руки. Именно это сегодня считают ошибкой в пони­мании существа машины, родом короткого замыкания, которо­го надо в любом случае избегать. Ни при каких обстоятельствах проектирование машин не может руководствоваться целью за­менить руки рабочего или подражать движениям руки того, кто машину обслуживает.

На следующей стадии на передний план выступает элект­ричество и электрификация мира, причем на этой стадии на­ходимся мы и сегодня, по крайней мере, в рамках обыденной жизни, которая еще не определяется автоматикой или приме­нением атомной энергии. На данной стадии представлениями о технически обеспеченном гигантском возрастании ремеслен­ных возможностей, т. е. о технизации изготовительных про­цессов уже не обойтись; к этому уже действительно техничес­ки обусловленному миру категории homo fabera, для которого инструмент есть именно средство для достижения преднамеренной цели, уже неприменимо. В самом деле, речь здесь идет уже не о том, чтобы взять или вырвать у природы, как она есть, потребное нам и употребляемое нами в форме материа­ла, когда наше вторжение в природу непременно ведет к унич­тожению чего-либо природного, к „искусственному" прерыва­нию того или иного природного процесса или к столь же ис­кусственной его имитации. Во всех этих случаях мы для на­ших собственных целей в мире изменяли природное или же искусственно искажали природу, а именно таким образом, что устроенный человеком мир и природа оставались совершенно явственно отдельны и отличны друг от друга. Напротив, то, что мы технически осуществляем с начала нашего века, есть нечто совсем другое. Мы начали в известной мере „изготовлять" сами природные процессы, т. е. мы развязали такие события в природе, которые никогда бы не произошли без нас, и вместо того чтобы тщательно отгораживать, как это делали все исто­рические эпохи до нашей, человеческий мир от стихийных энергий природы, как можно более отдалять их от нашего мира, мы наоборот как раз впустили эти силы с их стихийной мощью в самое средоточие нашего мира. Что здесь задейство­вано нечто большее и дело идет не просто о росте чисто тех­нического знания, видно уже по тому, что изменившееся соот­ношение мира и природы всего нагляднее можно проследить в современном городском строительстве, для которого харак­терны как раз не небоскребы и силуэт города Нью-Йорка на полуострове Манхэттен, а недавно ставшее идеалом и в Аме­рике уже приведенное в исполнение распыление городской стихии в поселениях людей, т. е. некий не город вроде Лос-Анджелеса, где „преодоление различия между городом и де­ревней" теперь действительно дошло до того, что уже ни от города ни от деревни, как мы их обычно понимаем, не оста­лось ровным счетом ничего. В литературе об этой второй тех­нической революции на такие вещи нет указаний, однако много говорится о сродном феномене слияния в самом процессе из­готовления; фабричное производство, складывавшееся до сих пор „из ряда отдельных друг от друга приемов", превратилось в „непрерывный процесс", в движущийся конвейер, на кото­ром идет производство и сборка ".

Последняя фаза этого развития — автоматизация, которая теперь действительно „проливает свет на всю историю маши­низации". Онэзнаменует высшую точку всего процесса, даже если атомный век с техникой, опирающейся на ядерную энер­гию, должен будет скоро прийти ей на смену, потому что толь­ко автоматика, нуждающаяся не в атомной энергии, а лишь в электричестве, еще следует закону, по которому мы движемся со времен промышленной революции. Разные виды атомных бомб, представляющие собой в известном смысле первые инст­рументы атомной техники и уже обладающие потенциалом уничтожения, достаточным для разрушения всей органической жизни на земле, показывают первые очертания того, до какой степени перебазирование техники на атомную энергию изме­нит знакомый нам мир. Поистине в таком мире, обусловлен­ном атомной техникой, дело пойдет уже не о расковывании сти­хийных энергий природы и даже уже не о развязывании при­родных процессов, не предусмотренных в экономике приро­ды, а о том чтобы на земле и в обыденной человеческой жизни орудовать энергиями и силами, встречающимися лишь вне зем­ной среды, в универсуме; в известном смысле подобное проис­ходит уже сегодня, однако, все-таки лишь в ограниченных и соблюдаемых рамках внутри опытных лабораторий атомной физики. Если современная техника покоится на том что силы природы вводятся в воздвигнутый человеком мир, то техника грядущего атомного века могла бы означать введение вселен­ских энергий мирового целого, в котором мы вращаясь парим и которым окружены, внутрь земной природы. Изменит ли та­кая будущая техника все хозяйство природы в той же или воз­можно в еще большей мере чем современная техника измени­ла самую суть человеческого мира, сегодня еще никто не может

знать.

Природные силы, которые современная техника ввела в самое средоточие мира, уничтожили прежде всего специфичес­кую целесообразность этого мира, т. е. то сегодня уже устаре­лое обстоятельство, что инструменты и орудия проектируются для целей создания предметов. Мы понимаем под природны­ми процессами события, происходящие без человеческой помощи, а под природными вещами все то, что не „сделано", растет и входит в образ само от себя. (Этому соответствует ц исходное значение слова „природа", все равно, выводить ли его! из латинского паза, рождаться, или прослеживать вплоть до греческих корней и говорить о срьст,, буквально о выросшем.) В отличие от вещей, которые человеческая рука сотворяет и вытворяет, беря или не беря в помощь инструмент, и которые в принципе можно изготовить только постепенно, причем в ко­нечном итоге бытие произведения настолько отделено от процесса его изготовления что оно вообще начинает существовать только когда этот процесс приходит к концу, существование природных вещей не только неотделимо от процесса роста, в § котором они возникают, но даже неким таинственным образом I тождественно ему: семя не только содержит в себе дерево, но в I известном смысле уже и есть дерево, а дерево перестает „суще­ствовать", отмирает, как только процесс роста, благодаря кото­рому оно возникло, приходит к остановке. Если мы рассмот­рим эти процессы под углом зрения человеческой целесооб­разности, где заранее намеченная цель с абсолютной точнос­тью очерчивает извне начало и конец той или иной операции, то они должны представляться процессами автоматическими. Автоматическими мы называем все те виды движения, кото­рые, коль скоро они начались, продолжаются сами собой, а ста­ло быть не нуждаются в намеренном и целесообразном вмеша­тельстве. Но ведь и при автоматизации производство по сути „автоматично", а потому в автоматизированном фабричном процессе различия между процессом производства и фабрика­том уже не существует. Потому и представления вроде тех, что фабрично изготовленный предмет обладает приматом перед процессом, в ходе которого он возник, а процесс есть лишь сред­ство для определенной цели, бессмысленны и анахронистич-ны ^н „Механистические" категориальные и концептуальные системы homo faber отказывают здесь точно так же, как они издавна пасовали перед процессами в органической природе и природном универсуме. Почему и современные сторонники ав­томатизации обычно выступают резко против механистическо­го взгляда на природу и осуждают практический утилитаризм восемнадцатого века, столь точно характеризующий односто­ронне целенаправленную созидательную ментальность homo faber.

Обсуждение проблем техники, соотв. изменений жизни и мира, вызванных появлением машины, вращается большей частью в странно неадекватном горизонте, оставаясь сосредо­точено исключительно на теме ее полезности для людей. За исходное берется, что все инструменты и орудия предназначе­ны для облегчения человеческой жизни и избавления челове­ческого труда от страдания и тягот. Их служение цели понима­ется исключительно антропоцентрически. Однако та непосред­ственно данная цель, ради которой проектируется орудие или инструмент в качестве средства ее достижения, никогда не че­ловек, а какой-то предмет, и „человеческая ценность" этого инструментария ограничивается употреблением, какое animal laborans, сам от себя никаких орудий не изготовляющий, дела­ет потом из них. Homo faber, иными словами, изобрел свои ин­струменты и установки чтобы ими создать мир, но не для того или не в первую очередь для того чтобы прийти на помощь человеческому жизненному процессу. Поэтому вопрос, госпо­да ли мы или рабы наших машин, ложно поставлен; адекват­ная постановка вопроса здесь, состоит ли еще машина на служ­бе у мира и его вещности или она, наоборот, начала со своей стороны покорять мир, а именно вовлекать произведенные ею предметы обратно в присущий ей автоматический процесс и тем самым разрушать как раз их вещность.

Одно можно сегодня констатировать: сплошь автоматичес­кий процесс фабричного изготовления не только расправил­ся с „неоправданным постулатом", будто „человеческие руки, управляемые человеческой головой, достигают максимальной эффективности" '"', но и с несравненно более важным „посту­латом", что вещи мира, которыми мы окружены, проектиру­ются человеком и должны удовлетворять определенным чело­веческим масштабам красоты и полезности. На место полезно­сти выступила функция, и облик фабрично изготовленных предметов определяется преимущественно аллюром машины. „Основные функции", которые, во всяком случае, должна ис­полнять машинная продукция, естественно остаются функци­ями внутри жизненного процесса индивида и общества, раз никакая другая „функция" в принципе не „необходима", од­нако сама фабричная продукция — и не только ее вариатив­ность, но также и „установка на абсолютную новизну продук­ции", — или даже решение, какие предметы надо вообще производить, все это зависит исключительно ^от возможностей машин.

Проектировать предметы так, чтобы их можно было про­извести машинным образом, вместо того чтобы изобретать ма­шины, приспособленные для изготовления определенных пред­метов, — это означало бы конечно извращение с точностью до наоборот старого соотношения между целью и средством, имей эта категория вообще еще какой-то смысл. Но даже такая уни­версальная и недавно еще всеми признанная цель машин, как разгрузка человеческой рабочей силы и повышение произво­дительности социума, считается сегодня устарелой и второсте­пенной, потому что и она тоже неадекватна „ошеломительным возможностям повышения потенциала продуктивности", боль­ше того, ограничивает их, играя на руку естественной ограни­ченности потребительской способности человека. При сегод­няшнем положении вещей стало так же бессмысленно оцени­вать мир машин по его служению каким-то целям, как всегда было бессмысленно спрашивать у природы, производит ли она семена, для того чтобы вырастить дерево или наоборот произ­водит дерево, чтобы оно принесло плоды и семена. И посколь­ку механизированные процессы по мере своей автоматизации все больше уподобляются природным и поскольку сверх того их полная автоматизация вообще стала возможна лишь потому, что мы ввели кругообразные, безначальные и бесконечные, нецелеосмысленные природные процессы в мир, определяю­щийся человеческими целями, то вполне можно представить себе, что полностью автоматизированный век машин, хотя он, по-видимому, разрушит мир в самой его сути как создание рук человеческих, окажется столь же надежным и безгранично про­дуктивным попечителем рода человеческого, каким была при­рода до того как человек пошел на „отчуждение" от нее и уст­роил в ней мир, куда смог вселиться, образовав, таким образом, преграду между собой и природой.

В трудовом обществе „мир" машин заменяет действитель­ный мир, хотя этот псевдомир никогда не в состоянии выпол­нить верховную задачу мира, а именно предложить смертным людям жилище более устойчивое и долговечное чем они сами. На первых стадиях своего развития мир аппаратов, в какой Новое время погрузило работающую часть человечества, обладал еще ярко выраженными чертами мира, поскольку трудо­вая жизнь теперь внезапно стала развертываться в окружении, по сути определявшемся самостоятельным, переживавшим вся­кую деятельность бытием орудий и инструментов; но современ­ная фабрика, определяющаяся непрерывным, денно и нощно длящимся бегом машин, эти черты мира уже утратила. При­родные процессы, питающие работу машин, делают ее все боль­ше и больше разновидностью самого жизненного процесса, и аппараты, какими мы некогда оперировали свободно, поисти­не начали настолько принадлежать нашей биологической жиз­ни, словно вид человека уже не относится к роду млекопитаю­щих, а начал превращаться в своего рода моллюска — может показаться, что аппараты, повсюду нас окружающие, „настоль­ко же неотъемлемо принадлежат человеку, как скорлупа улит­ке или паутина пауку". С этой точки зрения, предвосхищаю­щей неуклонное развитие современной техники в направлении автоматики, „техника почти что уже представляется не продук­том сознательных человеческих усилий, направленных на рас­ширение власти над материей, но скорее гигантским биологи­ческим процессом, когда заложенные в человеческом организ­ме структуры во все большей мере переносятся на окружаю­щий человека мир; биологический процесс, именно в качестве такового изъятый из-под контроля со стороны людей".

Инструментами и орудиями, потребными homo faber и изобретаемыми им для своей деятельности создания и изготов­ления, очерчивается та область, где исходно формируется опыт целесообразности и правильное соотношение между средства­ми и целями. Здесь поистине оказывается верно, что цель оп­равдывает средства; она делает для них и гораздо больше, со­здает и организует их. Целью оправдывается насилие, совер­шаемое над природой для добывания материалов, как тёс оп­равдывает убийство дерева, а стол оправдывает распиловку тёса. В видах конечного продукта проектируются орудия, изобрета­ются установки, и тот же самый конечный продукт организует процесс изготовления, обусловливает приглашение необходимых специалистов, определяет степень кооперирования, качество сотрудников и т. д. На всем протяжении процесса изготовления критерием для решений служат пригодность и полезность для желаемой цели и ни для чего прочего.

Те же самые критерии средства и цели прилагаются и продукту как таковому. Хотя он является целью по отношению к средствам, которыми был произведен, и он же цель процесса изготовления, он никогда не становится, так сказать, самоце-1 лью, по крайней мере пока остается объектом, пригодным для I использования. Стул, цель деятельности столяра, способен по- I казать свою полезность лишь в свою очередь став средством, либо же как вещь, устойчивость которой делает возможным ее применение как средства для обеспечения жизненных удобств или как средство обмена. Проблема с критерием полезности, присутствующим во всякой деятельности изготовления, в том, что соотношение между средством и целью, на которое он опи­рается, не имеет границ своего применения и очень похоже на цепь, каждое звено которой сразу опять же превращается в сред­ство внутри какого-то другого контекста. Всякий мир, органи­зованный по последовательно утилитарному принципу, уводит, как кстати заметил Ницше.

Теоретически эту апорию последовательного утилитариз­ма, являющуюся собственно мировоззрением homo faber, мож­но диагностировать как ту присущую ему неспособность понять различие между пользой и смыслом вещи, которой мы даем словесное выражение, различая между деланием чего-то в мо­дусе „для-того-чтобы" и деланием „ради-того-чтобы". Так о са­мом по себе идеале пользы, на который ориентируется всякое действие в ремесленном обществе, — как и об идеале комфорта в обществе трудящихся или идеале прибыли в коммерциали-зированном социальном порядке, — уже невозможно судить исходя из той же пользы; это будет ответом не на вопрос о цели, а на вопрос о смысле. Ради идеала полезности, которым он ру­ководствуется в своих поступках homo faber делает все чем он занят в форме для-того-чтобы, для достижения определенной цели. Идеал самой пользы уже нельзя объяснить тем, что он „полезен"; спрошенный о своих собственных пользе и цели, он должен будет отказать в ответе. В самом деле, внутри этих категорий не существует ответа на вопрос, который Лессинг некогда поставил философам-утилитаристам своего времени: „А какая польза от пользы?" Апория утилитаризма заключает­ся в том, что он безнадежно втянут в последовательность це­лей, протягивающуюся ad infinitum так и не будучи в состоя­нии отыскать принцип, способный оправдать категорию цели- средства или саму по себе полезность. Внутри утилитаризма для того, чтобы стал о подлинным содержанием вся- кого ради-того-чтобы — и это просто другой способ сказать, что там, где польза утверждает себя в качестве смысла, рождается отсутствие смысла.

Внутри категории цели-средства и поля ее опыта, в кото­ром расположен весь мир предметов употребления и полезно­сти вообще, нет никакой возможности прекратить уход целей в бесконечность и помешать. евдращению всех целей опять же в средства для дальнейших целей, разве что какая-то одна из нарастающей тут череды вещей будет объявлена „целью в себе". В мире homo faber, где все должно продемонстриро­вать свою полезность и потому все применяется в качестве сред­ства для достижения чего-то другого чем оно само, смысл мо­жет быть понят лишь как цель, а именно как конечшт чз^хъ, соотв. „цель в себе", стало быть нечто такое, что либо тавтоло­гически присуще всем целям, а именно если рассмотреть их с точки зрения создания, либо оказывается противоречием в са­мом себе. Ибо цель, коль скоро она достигнута, тем самым пе­рестает быть целью; она утратила свою способность диктовать выбор определенных целей, оправдывать их, организовывать и создавать. Созданный предмет был целью лишь пока не был готов; как готовый фабрикат он предмет среди других предме­тов, еще один объект в том громадном арсенале наличности, откуда homo faber свободно избирает себе средства для дости­жения своих целей. Смысл, напротив, должен быть постоян­ным и не может ни в малой мере утрачивать свой характер ког­да он достигнут или, лучше сказать, когда он раскрывается в поступке человека или отказывает ему в себе и ускользает. Homo faber, т. е. человек в той мере, в какой он создающее су­щество и не ведает никаких других категорий кроме цели-сред­ства как непосредственного результата своей деятельности, на­столько же неспособен понять смысл, насколько агата! 1аЪогап§, т. е. человек в той мере, в какой он выступает работающим живым существом и ничем другим, не способен понять целеус­тремленность. И как орудия и инструменты, применяемые homo faber лишь чтобы устроить мир, для animal laborans ста­новятся представителями мира и всего мирового вообще, так осмысленность этого мира, превышающая разумение homo faber, становится для него парадоксом „цели в себе" или ко­нечной цели.

Что касается самой утилитарной мысли, то для нее нет дру­гого выхода из дилеммы бессмысленности как повернуться спи­ной к объективному миру употребляемых предметов и уйти в субъективность самого по себе употребления. Лишь в абсолют­но антропоцентрическом порядке мира, где сам человек как употребляющий является конечной целью, прерывающей бес­конечную последовательность целей, польза как таковая спо­собна приобрести значение, близкое к смыслу. Но когда это происходит, завязывается трагедия; а именно, едва Homo faber находит какое-то имманентное его собственной деятельности смысловое наполнение, как он сразу же начинает принижать вещный мир, цель своих замыслов и произведение своих рук; если человек, поскольку он употребляет и применяет изготов­ленное, есть „мера всех вещей", то не одна лишь природа, и без того рассматриваемая и обрабатываемая Homo faber'ом как го­лый материал для своих поделок, но и сами „ценностные" вещи стали средствами и утратили свою собственную имманентную „ценность".