 |
Глава двадцатая
|
|
|
|
Я ковыляю обратно в дом и, закрывая за собой дверь, прижимаюсь к ней спиной, когда мне становится невыносима мысль о том, что нужно подняться обратно и предстать перед всеми. Я окоченела от холода и от шока из-за произошедшего. Конечно он бы узнал об этом. Конечно он бы узнал обо всем. Безусловно. В конце концов, правда всегда всплывает.
– Нора.
Я сама не поняла, что закрыла глаза, но теперь открыв их, обнаруживаю стоящего у подножья лестницы Келлана с полотенцем в руках и с точно таким же несчастным выражением лица, как у меня.
– Он ушел, – шепчу я, беря в руки полотенце. Не могу перестать дрожать, даже пытаясь поступить ответственно и выжать ледяную воду с волос.
– Я сожалею, – говорит он.
– Это не твоя вина. – Слова слетают с губ автоматически, но стоит мне их услышать, как хочется забрать сказанное назад. Конечно же это его вина. Его вина, что притворялся Мэтью, ведь я бы никогда не появилась тут в первый день, если бы знала, что это квартира Келлана МакВи. Его вина, что предложил мне бесплатную аренду, ведь я никогда бы не переехала сюда, если бы мне нужно было платить. Его вина, что сохранил этот дурацкий список, ведь Нэйт никогда бы не увидел его, если бы мы сожгли эту часть вместе с остальным.
Но даже если очень сильно постараться разозлиться на него, я не могу. Поумневшая и повзрослевшая Нора понимает чья это вина, и к несчастью она лежит на моих мокрых, ссутуленных плечах.
– Мне следовало ему сказать, – мямлю я, понуро опускаясь на ступеньки. Келлан с мгновение колеблется, прежде чем присоединиться ко мне, и, хотя между нами около фута, расстояние быстро покрывается лужей воды, стекающей с моего насквозь промокшего шерстяного платья.
|
|
|
– Когда? – невесело произносит Келлан. – Когда было бы подходящее время рассказать ему нечто подобное?
Я пожимаю плечами и задумываюсь об этом. Когда именно? Когда мы впервые встретились на этом крыльце? Когда не было никакой причины полагать, что он вообще захочет знать или что ему не все равно? Следовало ли мне рассказать, когда я начала осознавать, что между нами пробежала искра, даже несмотря на то, что скорее всего это погасило бы любое потенциальное пламя? Следовало ли мне сообщить ему, когда между нами все стало более серьезно, и это известие причинило бы гораздо больше боли?
– Не знаю, – в итоге отвечаю я. – Я не знаю. Но уверена, что хуже, чем сейчас, не было бы.
– Наше первое и последнее Благорождение, – со вздохом говорит Келлан.
Сказать нечего, но тишина длится лишь четыре секунды, прежде чем из гостиной начинают просачиваться рассерженные голоса.
– …одержимый! – кричит Марсела. – Почему ты не мог просто замолчать? Почему ты вообще здесь?
– Меня пригласили!
– Нас пригласили, – поправляет Селестия.
– Кто приносит собственную еду на званый ужин? – вопрошает Марсела. – И кто моложе девяноста лет носит шубы?
– Что ты никак не отцепишься от шуб? – на этот раз Нэйт. – Ты никогда не давала ей и шанса. Ты как ребенок, который сам не хочет игрушку, но и не желает, чтобы она досталась кому-то еще. Пора двигаться дальше, Марсела.
– Двигаться дальше? – возмущенно визжит Марсела. – Отчего именно двигаться дальше?
– От этой безответной любви между вами, – спокойно отвечает Селестия.
Потрясенная пауза, а затем Нэйт и Марсела одновременно начинают лопотать.
– Мы не… Между нами нет… Нет никакой…
– Хватит обманывать себя, – прерывает она. – Потому что всех остальных вы точно не одурачите. Счастливой тебе жизни, Нэйт.
– Сеси… ты не…
– Ты зовешь ее Сеси?
– Почему бы тебе не заткнуться?
|
|
|
Келлан и я неловко встаем, когда Селестия спускается вниз, снимает свою шубу с вешалки и натягивает сапоги.
– Спасибо за ужин, – произносит она, открывая дверь и хмурясь, выглядывая на улицу. – И счастливого Благорождения.
– Счастливого Благорождения, – неуверенно вторим мы, глядя, как она уходит в бурю, вероятно, чтобы отправиться куда-то пешком.
– О, боже мой, боже мой, – бормочет Нэйт, спеша вниз по лестнице. Он хватает свою куртку, сует ноги в кроссовки, не заморачиваясь со шнурками. – Нора, – начинает он, взявшись за дверную ручку. – Мне очень жаль. Сам не знаю, почему я… Мне нужно догнать… Я просто…
Я отмахиваюсь:
– Просто иди.
Он с болью во взгляде переводит глаза с меня на Келлана.
– Я понятия не имел.
Я пожимаю плечами:
– Не ты один.
Келлан морщится от напоминания, и мы оба дрожим от ледяного ветра, который врывается в помещение, когда Нэйт уходит.
Спустя мгновение мы разворачиваемся к Марселе, переминающейся на вершине лестницы.
– Наверно, я пойду, – смущенно говорит она. – Если только вам не нужно…
– Думаю, мы справимся, – отвечаю я.
– Верно.
Мы неловко топчемся, пока она одевается и достает из кармана ключи от своей машины.
– Сожалею о Кросби, – произносит она.
– Сожалею о Нэйте, – отвечаю я.
– Сожалею о Благорождении, – добавляет Келлан, просто чтобы что-то сказать.
Марсела уходит, и остаемся только мы с Келланом. Мы смотрим друг на друга, пока мои зубы не начинают стучать.
– Думаешь, есть смысл поехать в дом братства? – спрашиваю я, сильнее закутываясь в полотенце. Отчего у меня возникают ассоциации с плащом Супермена в наряде Кросби, который напоминает мне о том, как он снимал его, а я наблюдала за ним в первую ночь, когда мы переспали, и от этого мне становится невыразимо грустно. Я самый худший супергерой в мире, антигерой этой ужасной истории. Самый отстойный злодей.
Келлан качает головой.
– Мы можем попытаться, но он знает, что мы, возможно, туда поедем. Он собирался утром отправиться к своим родителям. Вероятнее всего, он уже направляется туда прямо сейчас.
– Ты знаешь адрес?
– Нет, только то, что это в Чаттерлей. Я никогда там не был.
– Я тоже.
Невероятно неловкая тишина нарушается лишь дробью моих зубов.
|
|
|
– Пойди, прими душ, – говорит Келлан, кладя ладонь мне на спину и подталкивая вверх по лестнице. – Согрейся. Я уверен… То есть, все это… Он знает тебя… Мы… Я…
– Он знает все, – говорю я. – Слишком много, слишком поздно.
Мы останавливаемся в гостиной и пялимся на этот дурацкий мольберт, мигающие огоньки, дурацкую Рождественскую ель, секрет, который мы пытались скрыть.
– Нужно было сделать это в прошлый раз, – говорит Келлан, подходя и срывая страницу с именами. – Но лучше поздно, чем никогда.
– Уже слишком поздно, – говорю я, следуя за ним, когда он берет зажигалку с телевизионной консоли и направляется в ванную. – И ничем не лучше.
Он не отвечает, просто рвет лист на четыре части, сминает каждый кусок и бросает в ванну. Мы оба молчим, пока он поджигает их, и охваченные огнем страницы начинают потрескивать. Они быстро сгорают, превращаясь в мрачный черный пепел на фоне белого фарфора.
Когда огонь тухнет, мы с Келланом переглядываемся, и я понимаю, что плачу, только потому, что слезы образовывают теплые дорожки на моей замерзшей коже.
– Прости, – говорит он, будто мои слезы послужили ему напоминанием. – За все.
– И ты меня.
Он печально улыбается, после чего разворачивается и выходит за дверь, прикрывая ее за собой. Я выскальзываю из мокрого платья и выжимаю его над раковиной, затем забираюсь в душ и включаю воду. Мне так холодно, что даже теплая вода ощущается на коже кипятком, и я наблюдаю за пеплом, кружащимся в водовороте у моих ног, в то время как струи бьют по моим плечам, каждой каплей отдаваясь болью.
Я полагала, что все закончилось, когда мы сделали это в прошлый раз, но я ошибалась.
Закончилось все лишь теперь.
* * *
Завтрак следующим утром становится мучительно неловким делом. У каждого из нас сегодня экзамены, которые начинаются в час, поэтому мы оба остаемся дома заниматься. Когда вскоре после восьми я выбираюсь из своей комнаты, Келлан уже сидит с миской хлопьев. Я бы предпочла заползти обратно в постель и спрятаться под одеялом, но не могу позволить себе ничего из того, что мне на самом деле хочется сделать, поэтому засовываю в тостер немного замороженных вафель и стоя их поедаю.
|
|
|
Долгое время единственными раздающимися звуками являются скрежет ложки Келлана по миске и хруст моих вафель.
– Хорошо спала? – в конце концов спрашивает он.
– Я написала Кросби дюжину раз, все без ответа. Звонила, тоже безрезультатно.
Келлан роется в хлопьях, пока не находит голубой маршмеллоу.
– Я тоже.
– Ты правда думаешь, что он отправился домой? В Чаттерлей? В бурю? – погода сегодня обманчиво спокойная и ясная, светит солнце, тротуары сухие, будто прошлой ночью не было ненастья. Будто все прекрасно.
– Думаю, да, – отвечает Келлан. – Разве ты бы не поступила также?
Я задумываюсь о своих родителях, живущих вместе, но в то же время врозь, делая всех несчастными.
– Нет, – я сгрызаю вторую вафлю и вытираю пальцы о шорты, после чего смотрю на часы на микроволновке.
– Ты собираешься проверить? – Келлан приканчивает хлопья и встает. И, похоже, читает мысли.
– Я должна попытаться. В смысле, конечно, это известие шокировало, но все случилось в прошлом году. Мы тогда даже не были знакомы. Может, утро вечера мудренее, и он… все просто…
Келлан похоже сомневается, но все равно пожимает плечами.
– Я поеду с тобой.
– Не думаю, что, когда он увидит нас вместе, это поможет делу.
Слова тонут в затяжной тишине.
Келлан неловко прокашливается.
– Ты права.
– Мне лучше поехать одной. Я заеду туда на велике, а после отправлюсь в библиотеку, чтобы позаниматься перед экзаменом. Если он в доме братства, я тебе напишу.
Он кивает.
– Хорошо.
* * *
Конечно его там нет. Мой стук будит Дейна, который по какой-то причине спит в гамаке у подножья лестницы, и тот подтверждает, что прошлой ночью Кросби не возвращался. Он немного недоумевает, узнав, что я не знаю где мой парень, но я спешу побыстрее уйти, пока он не проснулся достаточно, чтобы задавать вопросы.
Прошлой весной я чуть не вылетела с Бернема, занималась в чулане сексом с Келланом, бегала голой по центральной улице и была арестована. Если я что и вынесла из всего этого, так это как не усугублять свои ошибки. Поэтому даже если на самом деле мне бы хотелось сейчас оплакивать себя до потери сил и нестись на велике всю дорогу до Чаттерлей, ревя белугой «Кросби, поговори со мной! », все что я в действительности делаю, так это направляюсь в библиотеку, раскрываю книги и контролирую единственное, что в данный момент мне подвластно.
Когда вечером возвращаюсь домой, в квартире пахнет жареным цыпленком – вторым любимым блюдом Келлана.
– Хэй, – приветствую я, обнаруживая его в гостиной, он ест прямо из ведерка и смотрит хоккей.
|
|
|
– Хэй.
– Как прошел твой экзамен?
– Думаю неплохо. А твой?
– Довольно хорошо.
Я достаю из морозилки ужин для микроволновки и разогреваю его в течение двух минут, после чего сажусь есть за обеденный стол.
– Полагаю, ты не нашла утром Кросби, – отмечает Келлан в перерыве на рекламу.
– Дейн сказал, что он не возвращался прошлой ночью.
– Понятно.
– Ты что-нибудь слышал от него?
– Нет. Ты?
Я качаю головой.
– Ни слова.
Келлан глубоко вздыхает и кладет ведерко на кофейный столик. Я наблюдаю, как он поворачивается и с очень серьезным выражением подпирает пальцами подбородок.
– Нам нужно поговорить.
– Мы уже говорим.
– Об этом. – Он обводит рукой комнату.
Я прослеживаю за его жестом и вижу лишь квартиру.
– Ладно.
Он тяжело вздыхает.
– Ты правда мне нравишься, Нора. Ты хорошая соседка и приятный человек и… да.
Следует пауза, словно я должна как-то ответить и вернуть комплимент, но я не собираюсь что-либо говорить, зная, что последует «но».
– Но, – продолжает Келлан, когда я не включаюсь в разговор, – Кросби мой лучший друг. Я не знаю, что будет дальше, но единственное, что мне известно, он никоим образом не останется моим лучшим другом, если ты продолжишь здесь жить.
Мои брови взлетают вверх, и не только от удивления, что меня выселяют. Впервые Келлан на самом деле принимает хорошее решение, и я немного встревожена, что не первая об этом подумала. Я открываю рот, чтобы ответить, но он продолжает.
– Просто это будет странно, – добавляет он. – И неловко для всех. И хотя я надеюсь, что мы с тобой останемся друзьями, мне нужно сделать все возможное, чтобы помириться с Кросби. Бро превыше шлюшек. Кхм. Соседей по комнате.
И в этом весь Келлан, которого мы знаем и любим.
– Хорошо, – говорю я, хотя и задаюсь вопросом, куда черт подери мне податься. Рождество не сезон для поиска квартиры. – Я присмотрю что-нибудь другое.
Он выглядит успокоившимся, словно была вероятность, что я закачу истерику.
– Замечательно. Окей. Хорошо.
Я доедаю последний вялый кусочек пасты из картонного контейнера.
– Замечательно.
– Прости, Нора, – добавляет он, когда я встаю, чтобы выбросить мусор и направиться к себе в комнату. – За все.
– Ты тоже, – отвечаю я.
* * *
– Он тебя выгнал? – Марсела выглядит так, будто совершенно сбита с толку этой новостью.
– Не совсем «выгнал», – уточняю я, протирая стол. – Но на «чем быстрее, тем лучше» было сделано особое ударение. Однако ужаснее всего, что по сути именно я должна была выступить инициатором данного разговора. Очевидно, что мне следует уехать. Мне вообще не нужно было туда переезжать.
– Ты не могла предугадать, как все обернется, – отмечает она. – Было ли отличной идеей переехать в одну квартиру с Келланом МакВи? Конечно же нет. Но откуда тебе было знать, что ты влюбишься в Кросби и что эта дурацкая маленькая ошибка «Майского Сумасшествия» всплывет, чтобы укусить тебя за зад?
Я пожимаю плечами.
– Жизнь несправедлива. – И это действительно так. Как получилось, что я переспала с пятью парнями и один из них оказывается лучшим другом моего будущего бойфренда, а я в итоге предстаю злодейкой? Как получается, что Келлан умудряется перетрахать шестьдесят две женщины, словить ИППП и за неделю приема антибиотиков исцелиться от своей напасти? Кросби в буквальном смысле прикрыл свои сожаления слоем голубой краски, а я постаралась держать свои в секрете, но все раскрылось фееричным образом. Опять же, главное находить в этом баланс. В стремлении исправить свою неприметность в старшей школе я превратилась из Норы-Боры в диаметрально ей противоположный Красный Корсет. И на фоне всех моих проблем и попыток быть приметной, единственным человеком, который действительно заметил меня в течение прошлого года, был немолодой полицейский с фонариком и хмурым выражением лица.
– Хватит обо мне, – категорично заявляю я. – Что происходит у тебя с Нэйтом?
Вместо своих обычных пикировок они весь день старательно игнорируют друг друга, а Селестия пока не появляется.
Марсела рассматривает ногти, окрашенные под облака.
– Ничего.
– Ничего? – я прищуриваю глаза.
Она раздраженно поднимает руки.
– Ничего, клянусь. Но…
Я жду продолжения.
– Но хочу кое-что прояснить, – поспешно добавляет она. – Все эти дела с тайным поклонником в прошлом году – было проще делать вид, словно я не представляла, кем он был. И полагаю, ему тоже было легче притворяться, будто он считал, что я этого не знала. А в этом году, как бы ни тяжело было видеть их вместе, все же это было проще, чем признать, что, возможно, я совершила ошибку, не обращая на него внимания.
Я резко выдыхаю.
– Вау.
– Да уж. Так что, неизвестно что будет – если вообще будет – дальше. Но ты начала все заново в этом году, а я собираюсь поступить также с января. Это мое решение. Никаких секретов, никаких противоречивых сигналов.
– Ты собираешься сказать Нэйту, что он тебе нравится?
– Конечно же нет. Но и не собираюсь притворяться, что это не так.
– Что-то мне сильно подсказывает, ты не улавливаешь сути.
Она откусывает задние ноги у печенья в форме оленя.
– Ну посмотри, что получилось. Вы с Кросби все поставили на кон и потерпели провал.
– Ты слишком восприимчива.
– Просто хочу сказать, что сейчас, возможно, мы слегка не готовы справиться с правдой, однако ложь все только ухудшает.
– Можешь повторить это.
– А ты можешь услышать это, – говорит она, – когда пожелаешь, ведь мы будем соседками по комнате.
Я перестаю полировать серебряный поднос.
– Повтори?
Она слизывает красную помадку с носа оленя.
– Ну, у тебя нет пристанища, а у меня есть гостевая спальня. Что же я за подруга, если не стану настаивать, чтобы ты переехала?
– Ты серьезно?
– Конечно. Это будет зона без парней. Вроде той, что была у вас с Келланом, только без всей этой лжи и гонореи.
– А ты знаешь, как соблазнить девушку.
– Я еду на Таити на две недели и оставлю тебе ключи, чтобы ты могла перевезти вещи. О чем мы говорим? Ах, да, о вещевом мешке и коробке из-под молока?
– Двух коробках из-под молока.
– Только глянь на себя, – воркует она, держа меня за подбородок. – Совсем повзрослела.
* * *
Для стороннего незнакомца я бы показалась кем угодно, только не повзрослевшей. В своем стремлении не думать о Кросби, я полностью погрузилась в учебу, забросив все кроме моих смен в «Бинс», ведь теперь мне понадобятся деньги как никогда. Мои волосы собраны в вечный небрежный пучок, ежедневный наряд составляют пара потертых джинсов, футболка и толстовка. Я не застилала постель с Благорождения, а моя простынь превратилась в сжатый комок, затерявшийся где-то под одеялом. Лишь после сдачи последнего экзамена, когда наступает время паковать сумку, чтобы поехать на неделю домой, я осматриваю обстановку и понимаю на кого теперь похожа. Возможно, даже к лучшему, что Кросби игнорирует меня с той ужасной ночи – если бы он зашел и увидел это, то его бы тут же ветром сдуло.
Я тяжело выдыхаю и хватаю корзину для белья, решительно заполняя ее всеми вещами в комнате, которые можно постирать. Каждый предмет одежды, за исключением надетых на мне в данный момент потертых джинсов и футболки, каждый предмет постельного белья – ничто не минует подобной участи. Я переношу корзину на кухню и загружаю первую из, полагаю, пяти загрузок, заправляя двойной порцией моющих средств. Не буду лгать: оно начинает попахивать, а я не собираюсь забирать с собой этот беспорядок в следующий год или свою новую квартиру. Это будет свежее, чистое начало во многих смыслах.
Мой автобус уходит завтра в полдень, а так как Келлан в Калифорнии до второго января, я забронировала обратный билет на канун Нового года, чтобы у меня было полтора дня закончить паковать вещи и перевезти все к Марселе до ее возвращения. В почти опустевшей комнате становится невозможно игнорировать очевидное, и я смотрю на свой письменный стол и кровать пока моя нижняя губа не начинает подрагивать не только из-за грусти от мысли о демонтаже, лишь для того чтобы через полторы недели вновь подвергнуться сборке. Мне грустно, потому что они напоминают мне о Кросби, вся комната вынуждает о нем вспоминать. Каждая деталь. Я приучилась оставлять телефон в ящике с носками, чтобы не писать ему, когда мне приспичит, что до сих пор случается с завидной регулярностью. Я знаю, что не могу и дальше скатываться в депрессию, поэтому тащусь обратно на кухню за инструментами Келлана и решаю, что кровать станет моей первой жертвой.
Скидываю матрас и вытаскиваю его в гостиную, от этого незначительного действия мои мышцы горят, а дыхание учащается, вынуждая обдумать вариант, чтобы оставить кровать как есть и до отъезда перебраться спать на диван. Но я этого не делаю. Доводить все до конца – мое новое кредо, и я собираюсь ему следовать. По крайней мере, в этом состоит план, пока я не приседаю возле кровати с разводным ключом в руке и не замечаю на полу маленькую красную коробочку.
Определенно, я никогда ее раньше не видела. Она плоская и квадратная, размером меньше CD, бархатистая и гладкая на ощупь. Разводной ключ бряцает, когда я роняю его в коробку с инструментами, но я едва ли замечаю шум за глухими ударами сердца. Я точно знаю, что эта комната была пустой, когда я в нее переехала, и знаю, что никогда раньше не видела этой коробочки. Эта вещь материализовалась в какой-то момент между Днем Труда и сегодня.
Отчаявшаяся часть меня в равной степени переживает стоит ли надеяться или нет, что это что-то от Кросби или нечто, что Келлан случайно закинул сюда. Он вечно швыряет вещи с дивана в кухню, заверяя, что может попасть ими в раковину. Зачем бы ему делать это с красной бархатной коробочкой?
Ладно. Я просто ее открою.
Делаю глубокий вдох и приподнимаю крышку, ощущая сильное сопротивление пружин, словно раньше ее никогда не открывали. Увидев крошечный кулончик в виде книги на тонкой золотой цепочке, я понимаю, что это не связано с Келланом. Никоим образом. Я давно уже поняла: единственный человек, которому следует все знать, не ведает об этом.
Будь я умнее или разумнее, то захлопнула бы коробочку и оставила ее в комнате Келлана с просьбой вернуть Кросби, когда он снова его увидит. Но в данный момент я даже отдаленно не чувствую себя здравомыслящей или разумной, вместо этого я достаю ожерелье из коробочки и рассматриваю изящную маленькую книжку, наполовину приоткрытую, являя миру изысканные золотые странички. Она настолько маленькая, что мне приходится щуриться, чтобы прочесть символы, выгравированные на обложке и, когда мне это удается, я лишний раз убеждаюсь в том, что уже давно знаю: я совершила громадную ошибку.
Я тебя люблю.
Сдерживаемые днями слезы подступают и начинают глупо и безудержно литься, пока просто не всхлипываю на полу. Я кладу ожерелье на место в коробочку и задвигаю ее подальше, в такую же недосягаемость, как и парень, который положил ее сюда. Это должно быть подарок на Рождество, наверно он купил его в тот последний вечер и спрятал под моей подушкой, а в какой-то момент ужасных последствий тот, вероятно, каким-то образом завалился между матрасом и стеной и остался незамеченным.
До сего дня.
Что очень иронично, ведь он найден сейчас, когда все, что он олицетворяет, находится гораздо дальше, чем когда-либо.
От сигнала стиральной машины о завершении цикла у меня чуть не случается сердечный приступ, я встаю на ноги и вытираю глаза платком, обрадовавшись, что могу заняться чем-то, а не сидеть здесь и оплакивать свою глупость.
Переложив влажные вещи в сушилку, заправляю очередную загрузку, после чего сажусь за барную стойку и таращусь на свою комнату, словно это зёв темной, пугающей пещеры.
Бедняжка Кросби. Всегда так усердно трудится, чтобы представить миру идеальный, сильный образ. Тренировки, учеба, милые жесты, которые никто не видел, потому что я настаивала хранить наши отношения в секрете. Он получает так много внимания, изображая человека, за которого его принимают люди, но тот парень на пивных вечеринках и стене туалета вовсе не настоящий Кросби. Это человек, скрывающийся за всеми этими представлениями, парень, который очень старательно работает, не сбавляя оборотов, вот он какой.
Я же, напротив, так старалась, чтобы меня заметили, что позволила себе забросить все прочее. Учиться, быть ответственной, честной, доброй. Я не училась, была арестована. Лгала Келлану и Кросби, перестала дружить с Марселой, потому что мне нужен был козел отпущения, чтобы оправдать прошлогоднюю глупость. Все мои действия были нацелены на создание нелепого, фальшивого образа либо тусовщицы, либо прилежной домоседки, но я никогда не находила времени упрочить свои тылы, сформировать в себе человека надежного и крепкого. А что в итоге? Один человек наконец заметил меня, увидел за фасадом настоящую меня, и я ему все равно понравилась. Задолго до того, как мне хватило мозгов это осознать.
Я размышляю о Нэйте, который в прошлом году отправлял Марселе те подарки, о ее не таком уж тайном поклоннике. Думаю о всех тех разах, когда ему приходилась слышать от нас о наших похождениях в выходные, всех тех разах, когда ему, должно быть, хотелось быть участником тех историй, быть тем самым парнем. Но тем не менее он любил ее, поддерживал и восхищался. Пока не достиг предела. А потом в последние месяцы они стали обмениваться незаметными взглядами, приводить не-особо-значимых других, когда в действительности все заключалось в несказанных словах, несовершенных поступках, которые, однако, были весьма красноречивы.
Я думаю о своих родителях, проживающих в разных частях дома, их совместной и при этом раздельной жизни. Они настаивают на том, чтобы демонстрировать единый фронт ради моего блага, но от этого никто не в выигрыше. Стоит мне отвернуться, они продолжают ненавидеть друг друга, их застарелое и излишнее презрение должно было давным-давно закончиться.
Мы можем кричать, драться, плакать и игнорировать, но по-настоящему нас раскрывают вещи, которые мы делаем, когда думаем, что нас никто не видит. Что ж, с меня довольно. Больше никаких неразберих и лжи.
Начиная с сегодняшнего дня.
* * *
Снег хрустит под шинами, когда мы заезжаем в грязноватое автобусное депо в Грейсоне, штат Вашингтон, и я вижу родителей, дерущихся за главенство в небольшой толпе, которая собралась за дверьми терминала. В своей типичной манере они оба одеты в неоновые цвета, чтобы постараться выделиться на фоне остальных: мама в розовом, а папа – в желтом. Я уверена, что помню эти куртки с злосчастной лыжной поездки, когда мне было шесть лет. В любом случае они эффектные: в автобусе ни осталось человека, который бы их не заметил.
– Привет! – восклицает мама, заключая меня в объятия, стоит мне зайти в терминал.
– Привет, – приветствую я, слова раздаются приглушенно через вискозную ткань ее куртки. Я выбираюсь из ее объятий, чтобы тут же попасть в объятия папы.
– Как поживаешь, Нора-Бора? – спрашивает он. – Есть еще багаж?
– Нет, – отвечаю я, отступая и поправляя рюкзак на плече. – Только это.
– Не очень-то много на неделю.
– Мне много и не нужно. – В Грейсоне особо нечем заняться, а учитывая мою несуществующую популярность в старшей школе, у меня мало друзей, к которым можно заглянуть или мест, куда сходить. К сожалению, в настоящее время то же самое можно сказать и о Бернеме.
– Прекрасно выглядишь, – говорит мама, направляясь на парковку.
– Спасибо, – я дрожу от влажного воздуха и застегиваю молнию на куртке до подбородка. Стоит подойти к машине, и у меня вырывается вздох. Их две. Припаркованы рядом, готовые к тому, чтобы я сделала выбор.
– Залезай, – говорят они одновременно, протягивая руки к дверцам пассажирских сидений обоих машин.
– Неужели так уж необходимы были две машины? – устало спрашиваю я. – Ведь мы едем в один и тот же дом?
– Это дуплекс, – отмечает папа.
– Здание одно.
– Но два дома.
– Да, я понимаю. Но вы зря тратите бензин. – И впрямь неважно кого я выберу, неважно по какой причине, чьи-нибудь чувства да пострадают. В этом уравнении есть только два варианта, как две стороны у дуплекса. Нет безопасной, нейтральной территории. Возможно, именно поэтому комфортное равновесие так привлекательно и вместе с тем так труднодостижимо.
– Хорошо, – говорю я, когда ни один из них не сдается. Мой папа припаркован в торце проезда, что означает его дверь откроется шире, значит я легко могу разместить свою сумку. – Я выбираю эту машину. Увидимся в обоих домах.
Мама выглядит уязвленной.
– Но я…
– Вы хотели, чтобы я выбрала. Я выбрала. Поехали.
Они выглядят удивленными, когда я скидываю сумку себе в ноги и сажусь, пристегиваясь ремнем безопасности. В прошлые годы я бы переживала из-за их поведения и умоляла бы так не делать. Это не соревнование. Я люблю их обоих так же сильно, как они меня расстраивают. Но их негласная война больше касается их самих, чем меня.
Папа кажется довольным, пока мы едем домой, рассказывает о своей нынешней подружке Сэнди, работающей в тренажерном зале, и их планах поехать весной на Антигуа.
– Твоя мама едет в Мексику, – говорит он почти жалостливо. – Это немного банально, не считаешь?
– Мексика – «банальность»? – эхом повторяю я. – Не знаю. Никогда там не была.
Он был трижды. Мама тоже бывала. А меня никогда не приглашали.
Мы останавливаемся на красный свет, и он с серьезным выражением на лице разворачивается, чтобы посмотреть на меня.
– Ты в порядке, Нора? Ты кажешься слегка напряженной.
– Просто это была долгая поездка на автобусе. – Сейчас послеобеденное время, но небо уже темнеет. Я притворно зеваю, и он, похоже, ведется на это.
Мы молча едем через центр города, обледеневшие улицы все еще оживлены, так как некоторые люди только заканчивают делать свои покупки. Сейчас канун Рождества, так что магазины будут открыты еще несколько часов, и когда мы проезжаем мимо бакалейного, я выпрямляюсь на сиденье.
– У кого индейка? – спрашиваю я.
– Хмм?
– Индейка. Кто ее делает в этом году? Ты или мама?
– О, твоя мама, полагаю. Но не беспокойся – на всякий случай я купил гамбургеры.
Мы останавливаемся на очередном светофоре, мама притормаживает прямо рядом с нами. Я опускаю окно и жестикулирую ей сделать так же.
– У тебя есть индейка? – выкрикиваю я.
– Что?
– У тебя есть индейка?
– Ее готовит твой отец!
– Он сказал, что ты!
– Роберт! – кричит она через меня. – Ты же сказал, что сделаешь!
– Я предложил, – выкрикивает он в ответ, – но ты сказала, что я ее провороню!
– И тогда ты сказал…
Я поднимаю стекло, не дожидаясь ее аргумента.
– Остановись у «Картерс».
* * *
В итоге у нас оказывается маленькая, но неоправданно дорогая птица, которая лежит в раковине прачечной в подвале мамы, предположительно, чтобы оттаять за ночь. Я объясняю, что в период своего пребывания буду чередовать стороны дуплекса, этой ночью начиная с дома мамы, чтобы приглядывать за индейкой.
Рождественское утро как обычно проходит в напряжении. Мои родители ведут себя так, словно все в порядке, а я сижу там и открываю слишком много подарков, так как они пытаются переплюнуть друг друга вещичками типа духов, шарфов и броских украшений – ни одно из которых я никогда не надену, однако одинаково благодарю их за все. Думаю, мы все вздыхаем с облегчением, когда я распаковываю последний подарок и отправляюсь в подвал забрать индейку из ее прохладной ванны.
Келлан настоял на том, чтобы объяснять весь процесс в ходе готовки индейки, вплоть до гадких вещей: вроде удаления спрятанных внутренностей и сшивания ее частей, чтобы она не разваливалась. Я пропускаю часть с «замариновать» в основном из-за того, что не знаю, что значит маринад, и следую рецепту, который он мне прислал, смешивая панировочные сухари и нарезанные овощи с различными специями, добытыми в глубинах кладовой моей матери.
Меня немного подташнивает, когда я начиняю птицу и втираю масло под пупырчатую кожу, после чего сую все в духовку. Я угрожаю, что незамедлительно уеду домой, если птица пропадет хоть на секунду, и мои родители обещают держаться от нее подальше. Честно сказать, они выглядят немного напуганными этой несвойственной мне решимостью.
Вскоре настает время ужина. Я спускаюсь вниз, где меня знакомят с папиной подружкой Сэнди и новым бойфрендом мамы Байроном. У обоих отношения все еще на начальной стадии, слишком ранней для рождественского ужина с бывшими друг друга, если судить по напряженным выражениям на их лицах.
Впервые за долгие годы мы садимся за трапезу, в которую входит индейка, по-настоящему приготовленная в нашей духовке. Раздаются одобрительные возгласы, пока папа разделывает ее, и я испытываю легкий трепет удовлетворения, когда мы приступаем к еде и никто не достает из карманов какие-либо дополнительные продукты. Она даже более удачно получилась, чем на Благорождение.
– Так, – произносит Байрон, поглядывая на меня поверх винного бокала, – ты учишься в Бернеме, верно?
– Да.
– Моя альма-матер, – вмешивается мой отец без приглашения.
Байрон просто смотрит на него, прежде чем вернуть свое внимание ко мне.
– Какая специализация?
– Пока под вопросом.
– Я думал, ты уже на втором курсе.
– Так и есть.
Мама ободряюще улыбается.
– Нет ограничений во времени, чтобы найти свой путь, – уверяет она меня. – Когда будешь готова, сама поймешь.
Папа с Сэнди фыркают в унисон.
– Прошу прощение, Роберт, – сдержанно произносит мама. – Что-то не так?
– Не так? – спрашивает он. – Нет, Диана, ничего. С чего бы?
– Я…
– Хотя ограничение во времени есть, – продолжает он. – Оно составляет четыре года, каждый из которых обходится в небольшое состояние.
Я нарезаю индейку на мельчайшие кусочки и стараюсь избегать зрительного контакта. Несмотря на то, что в этом году мои оценки – и по большей части мое поведение – значительно улучшились, я по-прежнему не считаю, что они придут в восторг, узнав, что меня недавно выселили и почему.
– И что изучают студенты, когда они «под вопросом»? – добродушно спрашивает Сэнди. Я бы предпочла есть под столом, чем вести эту беседу, но понимаю, что она просто пытается разрядить пузырьки напряжения, возникающие между моими родителями.
Я одариваю ее слабой улыбкой и перечисляю свои предметы за оба года обучения.
– Это очень широкий выбор, – отмечает Байрон.
– Ей двадцать один год, – пренебрежительно говорит мама. – Не каждый знает, чего он хочет в двадцать один. Порой нужно примерить несколько пар обуви, прежде чем найти подходящие. – Она, похоже, гордится своей аналогией, но папа закатывает глаза.
– Она не Золушка, Диана. – Затем он быстро переводит взгляд на меня. – Хотя ты всегда будешь моей принцессой.
Теперь все закатывают глаза.
– У меня диплом инженера, – продолжает он, ни капли не смущаясь. – Ничего плохого в этом нет.
Мама прищуривает глаза.
– Ты редактируешь поваренные книги. Какая тут связь с инженером?
– Это хорошо смотрится в резюме.
– На первом курсе у тебя профилирующей была философия, а на втором – биология. Ты сам довольно долго не мог определиться, Роберт. Не нужно спешить, Нора. – Она накрывает ладонью мою руку.
Папа хмурится.
– Легко говорить, когда не ты платишь за обучение.
– Зато именно ты настоял, чтобы она поступила в Бернем. Позволь ей немного освоиться, прежде чем она поймет, чего на самом деле хочет. Когда будет готова, то сделает выбор. Разве не так, милая?
Я ерзаю на стуле и думаю о Кросби.
– Да.
Ужин тянется бесконечно долго и Сэнди с Байроном сбегают, как только появляется такая возможность.
– Молодец, Диана, – поддевает папа, принося посуду на кухню.
– Я? – протестует она. – Это ты загоняешь людей в угол.
– Как? Питая надежду, что наша дочь действительно чему-то учится в колледже? Разве ожидать от нее успехов настолько постыдно?
– Я стою здесь, – обращаю их внимание, находясь в двух шагах от них со стопкой тарелок.
– Ты делаешь ей больно! – огрызается мама.
– С ней все в порядке, – отвечает папа. – И если…
– Можете перестать обсуждать мои чувства? – прерываю я. – И все-таки поговорите о том, что чувствуете сами? Хоть раз?
Они замирают и медленно оборачиваются, будто только что вспомнили о моем присутствии.
– Нора, милая, – говорит мама. – Все хорошо. Мы просто разговариваем.
– Потому что заботимся, – добавляет папа.
– Вы лжете, – заявляю я категорично. – Мне. Друг другу. Сэнди и Байрону. Всем. Вы застряли в этом фарсе, притворяясь, что все в порядке, считая, будто для меня так лучше, но это не так. Я бы предпочла, чтобы вы были честны во всем раз и навсегда. От того что вы все сдерживаете в себе, делает каждого из нас несчастным.
– Мы не…
– Просто скажите это, – прерываю я их попытки спорить. – Скажите правду. Выложите все на чистоту. И если вы сможете преодолеть это, замечательно. А если нет, тоже нормально. Будет больно, но вы будете жить.
Несмотря ни на что я продолжаю жить и уже устала от таких вот мучительных каникул. Мне надоело вечно чередовать стороны дуплекса, поддержива
|
|
|
