Обращение к русскому читателю 5 глава

Класс существует в той и лишь в той мере, в которой уполномоченное лицо, наделенное plena potentia agendi может быть и ощущать себя облеченным властью говорить от своего имени — в соответствии с уравнением: "Партия есть рабочий класс", а "Рабочий класс есть партия", или в 'случае юристов-канонистов, "Церковь есть Папа (или епископы)", а "Папа (или епископы) есть Церковь". Такое лицо может осущест­вить эту формулу как реальную силу в недрах полити­ческого поля. Способ существования того, что сейчас во многих обществах называют рабочим классом (есте­ственно, с некоторыми вариациями) полностью пара­доксален: речь идет о некоторым образом мысленном существовании, о существовании его в мыслях большой части тех, кого таксономия обозначает "рабочие", но также и в мысли тех, кто занимает в социальном про­странстве позиции более удаленные от рабочих. Само это существование почти повсеместно признано поко­ящимся на существовании рабочего класса в представ­лении. Политический и профсоюзный аппарат и их освобожденные работники жизненно заинтересованы в вере в существование рабочего класса и в том, чтобы убедить в этом как тех, кто к нему непосредственно принадлежит, так и тех, кто ничего общего с ним не имеет, и способен заставить говорить "рабочий класс" в один голос, одним заклинанием, как заклинают ду­хов, одним призыванием его, как призывают богов или святых и даже символически выставляя его напоказ через демонстрации — своего рода театральную поста­новку представления о классе в представлениях. В этой "постановке", с одной стороны, участвует корпус по­стоянных представителей со всей постановочной сим­воликой его существования, с аббревиатурами, эмбле­мами, знаками отличия, а с другой стороны — часть наиболее убежденно верующих, которые — через само их существование — позволяют представителям дать представление об их представительности. Этот рабочий класс как "воля и представление" (как в названии из­вестного труда Шопенгауэра) не имеет ничего общего с классом в действии, с реально мобилизованной груп­пой, которую упоминает марксистская традиция. Од­нако, класс от этого не является менее реальным, но эта реальность магическая, которая (вслед за Дюркгеймом и Моссом) определяет институции в качестве со­циальных фантазий. Как настоящая мистическая кор­порация, созданная ценой огромного исторического труда, теоретических и практических изобретений, на­чатых самим Марксом и беспрерывно воссоздаваемых ценой бесчисленных, постоянно возобновляющихся усилий и самопожертвований, которые необходимы для производства и воспроизводства веры и институ­ций, ответственных за ее воспроизводство, рабочий класс существует в лице и посредством корпуса офици­альных его представителей, которые дают ему слово и наглядное присутствие. Он существует в вере в собст­венное существование, которую корпусу уполномочен­ных удается внушить посредством одного лишь своего существования и собственных представлений, на осно­ве сходства, объективно объединяющего членов одного "класса на бумаге" как возможную группу!³. Историче­ский успех марксистской теории — первой из социаль­ных теорий претендовавшей на научность, когда бы она реализовалась полностью в социальном мире, спо­собствует, таким образом, тому, что теория социально­го мира, наименее способная интегрировать собствен­ный теоретический результат, который она развивала более, чем любая другая, сегодня без сомнения пред­ставляет наиболее мощное препятствие на пути про­гресса адекватной теории социального мира, прогрес­са, которому марксистская теория в свое время способствовала более, чем любая другая.

Примечания

Можно подумать, будто мы уже порвали с субстанциализмом и ввели реляционистский способ мышления, когда изучают взаимодей­ствия и реальные обмены (на самом деле, практическая солидар­ность, как и практическое соперничество, связанные с прямыми контактами и взаимодействием между агентами, т. е. практическим соседством, могут быть препятствием в выстраивании солидарности, основанной на соседстве в теоретическом пространстве).

Статистический опрос не может уловить соотношения сил, иначе как в форме собственности как свойства (propriétés — фр.), иногда юридически гарантированного через документ, подтверждающий право владения (titres de propriété économique — фр.) — для экономиче­ской собственности; диплом и ученое звание (titres scolaires — фр.) — для культурной собственности; дворянский титул (titres de noblesse — фр.) — для социального капитала. Именно это объясняет связь между эмпирическими исследованиями классов и теорией социальной структуры как стратификации, описанной в понятиях отдаленности от средств присвоения ("дистанция от центра культурных ценностей", по Хальбваксу); этот язык использовал и Маркс, когда говорил о "массе, лишенной собственности".

В некоторых социальных универсумах принципы деления по объ­ему и структуре капитала, которые детерминируют структуру соци­ального пространства, удваиваются по относительно независимому принципу деления экономических и культурных особенностей, как, например, этническая или религиозная принадлежность. Распределе­ние агентов проявляется в этом случае как результат пересечения двух частично независимых пространств. Так, этническая группа, поме­щенная в нижней позиции пространства этнических групп, может занимать позиции во всех полях (даже наиболее высоких), но с низ­кой долей представительства тех, кто находится в верхней позиции этнического пространства. Каждая этническая группа может быть охарактеризована социальными позициями ее членов, процентом дисперсии этих позиций и наконец, степенью ее социальной интег­рации вопреки дисперсии (этническая солидарность может утверж­даться в форме коллективной мобильности).

То же самое было бы желательно для отношений между географическим и социальным пространством: эти два пространства никогда полностью не совпадают, однако многие различия, которые связыва­ют обычно с эффектом географического пространства, например, противопоставление центра и периферии, являются в действительно­сти дистанцией в социальном пространстве, т. е. проистекают из неравенства в распределении различных видов капитала в географическом пространстве.

Чувство реальности не включает в себя ни в коей мере сознания класса в психологическом смысле. Это чувство еще менее ирреально, чем можно приписать данному термину, оно есть эксплицитное представление о занимаемой в социальной структуре позиции, и о коллективных интересах, которые с ней коррелируют. Еще менее ирреальна теория социальных классов, понимаемая не только как си­стема классификации, основанная на эксплицитных принципах и логически контролируемая, но и как точное знание механизмов, от­ветственных за распределение по классам. Действительно, достаточ­но рассмотреть экономические и социальные условия, позволяющие ту форму дистанцирования настоящего от практики, которую пред­полагают понимание и более или менее четко сформулированное представление о коллективном будущем, чтобы покончить с метафи­зикой осознавания и классового сознания, с неким революционным cogito коллективного сознания от персонифицированной сущности. (Это то, о чем я упоминал при анализе отношений между осознанием времени и, в особенности, способностью к рациональному экономи­ческому расчету, и политическим сознанием алжирских рабочих).

6 В этом случае производство здравого смысла заключается, в ос­новном, в бесконечных новых интерпретациях общего "кладезя" свя­щенных выражений (поговорки, пословицы, гномические поэмы и т. п.), с целью "дать наиболее чистый смысл словам рода (la tribu — фр.)". Усвоить слова, в которых представлено все то, что признано группой, значит заручиться значительным преимуществом в борьбе за власть. Это очень хорошо видно в борьбе за религиозное влияние:

слово, имеющее наибольшую ценность, — священное слово, как от­мечает Гершом Шолем. Именно поэтому, чтобы заставить признать себя, нужно возобновлять по традиции мистические споры, и пере­воплощать религиозное слово в символы. Слова из политической лексики, являясь сутью борьбы, содержат полемику под видом полисе­мии, которая представляет собой отпечаток антагонистического ис­пользования их различными группировками в прошлом и настоящем. Наиболее универсальная стратегия для профессионалов производства символической власти, поэтов в архаических обществах, пророков, политиков заключается, таким образом, в том, чтобы заставить здра­вый смысл работать на себя, присваивая себе слова, ценностно на­груженные для любой группы, поскольку они выражают ее веру.

7 Это очень хорошо показал Лео Шпитцер на примере Дон Кихота, где один и тот же персонаж оказывается наделенным многими име­нами — феномен полиномии, т. е. множественность имен, прозвищ, кличек, которые принадлежат одному агенту или одной институции, является вместе с полисемией слов или выражений, обозначающих фундаментальные ценности группы, явным отпечатком борьбы за власть номинаций, которая осуществляется в недрах любого социаль­ного универсума. См. Spityr L. Perspectivism in Don Quijote// Linguistics c.nd Literary History. Nm York: Russe! and Russel, 1948.

⁸ Кафка Ф. Процесс // Кафка Ф. Америка. Процесс. Из дневников. М.: Политиздат, 1991. С. 386.

9 Словарь профессий есть законченная форма социального нейтра­литета, которая стирает внутренние различия социального пространства, в единой по форме трактовке любой позиции как профессии, ценой непрерывного изменения основания для их определения (зва­ние, природа деятельности и т. п.). Когда в англосаксонских странах врачей называют профессионалами, они выхватывают тот факт, что эти агенты определены по их профессии, и это как бы их главный атрибут; напротив, например, прицепщики вагонов очень слабо оп­ределены по этому основанию, их описывают просто как занимаю­щих определенный трудовой пост, а в отношении университетских профессоров определение построено одновременно, как для прицеп­щиков вагонов — по задачам и по деятельности, и как для врачей — через звание.

10 Получение профессии, дающей звание, все более тесно связано с обладанием дипломом определенного типа — и здесь связь между типом диплома и вознаграждением за труд очень тесная; в отличие от того, что можно наблюдать в случае профессий, не имеющих звания, когда агенты, выполняющие ту же работу, могут иметь самые разные типы дипломов.

11 Обладатели одного и того же звания стремятся конституировать­ся в одну социальную группу и обладать постоянной организацией — корпорация врачей, ассоциация бывших соучеников и т. д., задуман­ной, чтобы утвердить сплоченность группы (с помощью периодиче­ских собраний и т. п.) и осуществлять свои материальные и символические интересы.

12 Наилучшую иллюстрацию к такому анализу можно найти, благо­даря замечательным работам Роберта Дарнтона, в истории своего рода культурной революции, которую доминируемые в недрах стано­вящегося интеллектуального поля — Бриссо, Мерсье, Демолен, Эбер, Марат и другие — совершили в лоне революционного движения (раз­рушение академий, распад салонов, запрет пансионов, уничтожение привилегий), находя свой принцип в статусе "культурного парии" и направляя свои усилия преимущественно против основополагающих символов власти, участвуя, средствами "политической порнографии" и нарочито непристойных пасквилей, в работе по "делегитимации", которая без сомнения является одним из фундаментальных измере­ний революционного радикализма. См.: Darnton R. Thé High Enlightenment and thé Low-Life of Literature in Pre-revolutionary France // Past and Présent. Vol. 51. 1971. P. 81-115; в переводе на фр.яз. см. в:

Bohême littéraire et révolution, Le monde des livres au XVIIIe siècle. Paris:

Gallimard, Seuil, 1983, P. 7-41', о Марате, о котором часто не знают, что он был также, или сначала, плохим физиком, см. Gillispie С. С. ^ ience and Polity in France at thé End of thé Old Régime. Princeton i nivercity Press, 1980. P. 290-330.

13 О сходном анализе связи по типу "представление и воля" между группой родственников "на бумаге" и "практической" группой родственников см. Bourdieu P. Esquisse d'une théorie de la pratique l'roi, 1972; Le sens pratique. Paris: Minuit, 1980.

 

 

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОЗИЦИИ И КУЛЬТУРНЫЙ КАПИТАЛ

 

Политическая наука достаточно давно зафиксировала факт, что значительная часть опрашиваемых воздержи­вается от ответов на вопросы о политике, и что эти «неответы» варьируют в значительной мере в зависи­мости от пола, возраста, уровня образования, профес­сии, места жительства и от политических тенденций, но из этого не делалось никакого вывода, и наука до­вольствовалась сожалениями по поводу таких досадных отказов. Достаточно заметить, что это "болото" обра­зуется в большой мере из тех, кого принято называть "народ" или "массы", чтобы усомниться в роли, кото­рую они выполняют в функционировании "либераль­ной демократии", и в участии, которое они принимают в поддержании установленного порядка. Уклонение от ответа является, быть может, не столько упущением си­стемы, сколько одним из условий ее функционирова­ния как незамеченной, и следовательно, признанной, цензовой системы.

Следует усомниться и в самом понятии "личное мнение": так, в опросах общественного мнения, где суммируются все опрошенные без различия, намерение высказывать "личное мнение" прослеживается в анке­тах через все эти "по Вашему мнению...", "как Вы ду­маете...", "по вашему...", или когда выбирают самосто­ятельно, без посторонней помощи одно из нескольких готовых мнений. Опросы общественного мнения скры­то принимают политическую философию, которая из политического выбора делает собственно политическое суждение, применяя политические принципы, чтобы ответить на проблему, воспринимаемую как политическая, т. е. философию, признающую за всеми не просто право, но власть высказывать такое суждение. Соци­альная история понятия "личное мнение" могла бы, конечно, показать, что это изобретение XVIII века бе­рет свое начало в рационалистической вере, согласно которой способность "судить верно", как говорил Де­карт, т. е. отличать внутренним, спонтанным и непос­редственным чувством хорошее от плохого, правду от лжи, есть универсально применимая всеобщая способ­ность (как и способность эстетического суждения у Канта), — даже если мы согласимся с тем, что всеобщее образование, особенно начиная с XIX века, необходи­мо для полного развития этой способности и обосно­вания действительно универсальной способности суж­дения — всеобщего избирательного права. Идея "личного мнения" может быть отчасти обязана своей очевидностью тому, что сформулирована в противовес притязанию Церкви на монополию производства легитимных суждений, средств производства суждений и производителей суждений. Идея "личного мнения" не­отделима от идеи толерантности, — оспаривания лю­бого авторитета во имя убеждения в том, что ценятся все мнения вне зависимости от того, кто их произвел. Эта идея выражает с самого начала интересы интеллек­туалов, независимых мелких производителей мнения, чья роль растет параллельно со становлением поля спе­циализированного производства и рынка продуктов культуры, и далее, со становлением субполя, специали­зированного на производстве политических мнений (пресса, партии и все представительные инстанции).

Ответ на вопрос в анкете о политике так же, как и участие в голосовании, или (на другом уровне уча­стия) чтение в газетах об опросах общественного мне­ния или вступление в партию — это частный случай встречи спроса и предложения. С одной стороны, поле идеологического производства — относительно автоном­ный мир, где вырабатываются в конкуренции и конф­ликте инструменты осмысливания социального мира, объективно имеющиеся в наличии в данный момент времени, и где, в то же время определяется поле полити­чески мыслимого, если угодно, легитимная проблемати­ка¹. С другой стороны, — социальные агенты, занима­ющие различные позиции в поле классовых отношений, и определяемые по более или менее значи­тельной специфической политической компетенции, т. е. но более или менее выраженной способности призна­вать политические вопросы именно как политические и трактовать их как таковые, давая на них политиче­ский ответ и исходя из чисто политических принципов (а не из этических, например); способности, которая неотделима от более или менее глубокого ощущения быть компетентным [38] в полном смысле этого слова, а значит — социально признанным в качестве правомоч­ного заниматься политическими делами, давать свое мнение по этим вопросам или даже менять их курс. В действительности можно предположить, что компетен­ция в смысле технической квалификации (политиче­ской культуры) меняется на компетенцию в смысле квалификации социально признанной, как полагаю­щиеся атрибут и атрибуция, универсальность которых есть одновременно их немощность, объективное ("это не мое дело") и субъективное ("это меня не интересует") устранение²

Несомненно, не существует более радикальной постановки проблемы политики, чем та, в которой Маркс и Энгельс ставят вопрос о способности к худо­жественному производству, помещая его в разряд полити­ческих. Анализируя концентрацию способности к художественному производству в руках нескольких индивидов и соответствующее (или даже вытекающее из этого факта) обделение масс, Маркс и Энгельс изо­бражают общество (коммунистическое), где "не суще­ствует живописцев, существуют лишь люди, которые занимаются и живописью как одним из видов своей деятельности"³ и где, благодаря развитию производи­тельных сил, общее уменьшение рабочего дня (соотно­сящееся с общим сокращением и с равномерным рас­пределением рабочего времени) позволяет получить "вполне достаточно свободного времени, чтобы при­нимать участие в общих делах общества, как теорети­ческих, так и практических". Нет политиков, но все больше появляется людей, которые, между прочим, за­нимаются и политикой. Утопия в этой области, как и в других, находит свое научное (и, конечно, политиче­ское) оправдание в совершаемом ею подрыве очевид­ных истин, который вынуждает прояснить допущенное ранее из общих соображений.

В действительности, популистская снисходитель­ность, несмотря на свое благородное обличье, которое ставит ее в положение, диаметрально противополож­ное элитистским изобличениям всеобщего избиратель­ного права (чем интеллектуалы и художники в другое время охотно поступаются), приписывая народу врож­денное знание политики, тем самым не менее способствует закреплению "концентрации в нескольких инди­видах" способности производить речи о социальном мире и, через это, способности, сознательного воздей­ствия на этот мир, скрывая эту концентрацию вместо того, чтобы открыто говорить о ней или изобличать ее. Утопический парадокс разбивает доксу: изображая со­циальный мир, где "в каждом человеке спит Рафаэль", который мог бы осуществиться в живописи или в полити­ке, этот парадокс заставляет обнаружить, что концент­рация средств (инкорпорированных или объективиро­ванных) присутствует в политике едва ли в меньшей степени, чем в искусстве, и не дает забыть о всех спя­щих Рафаэлях лучше, чем все "идеологические аппара­ты государства" — механизмы, ответственные за эту монополию.

Идеализированному народу лишь приписывалось знание любой практики, кроме практики социального мира как такового, по меньшей мере кроме знания его позиции и его интересов в этом мире. Следовало бы рассмотреть, может ли и каким образом политическое чувство выражаться в речах, похожих на правду, кото­рую оно на практике скрывает в себе, и может ли, таким образом, политическое чувство становиться ос­нованием для сознательного действия⁵ и, через власть мобилизации, заключенную в эксплицитном толкова­нии, для действительно комективного действия. Или же, чтобы быть ближе к правде, существует ли на самом деле этот сорт верного чутья, каким его иногда пред­ставляют, позволяющий, по крайней мере, обнаружить продукты, наиболее приспособленные к рынку речей, произведенных и предлагаемых держателями средств производства легитимных проблем и мнений⁶.

 

Ценз и цензура

Серьезное рассмотрение "неответов" и их вариа­ций, т. е. наиболее важной информации, получаемой в опросах общественного мнения, заставляет заметить, что вероятность иметь то или иное мнение, которая связана с определенной социальной категорией (и пе­редается через частоту, с которой члены этой категории выбирают ту или иную предлагаемую позицию в анке­те), является всего лишь условной вероятностью, т. е. вероятностью, с которой событие происходит при ус­ловии, что произойдет другое событие, в частном слу­чае, выражение мнения, а не получится чистое и пол­ное отсутствие ответа. Адекватно интерпретировать, дойти до объяснения полученных в опросе мнений, можно лишь при условии, если держишь в голове, чт^ эти мнения зависят в своем существовании и значении от вероятности (абсолютной) выразить мнение, которая варьирует (в не менее значительной мере, чем условная вероятность выразить то или иное частное мнение) в зависимости от особенностей респондентов, а также от особенностей вопроса или, точнее, в зависимости от связи между особенностями вопроса и особенностями респондентов. Эта связь, более сильная для мужчин, чем для женщин, будет тем больше, чем респондент моложе, чем в более населенном городе он проживает (в особенности, если проживает в Париже), чем выше его образовательный капитал (измеряемый типом име­ющегося диплома), чем значительнее размеры его эко­номического капитала (измеряемого доходом) и чем более высока его социальная позиция. Колебания, свя­занные с этими переменными, тем значительней, чем более далеки поставленные в опросе проблемы от жиз­ненного опыта респондента, чем более они абстрактны и оторваны от повседневной реальности по своему со­держанию и выражению (а также — но это уже второ­степенно — чем "свежее" их появление на поле идео­логического производства) и чем с большей настойчивостью они взывают в ответу, порожденному чисто политическими принципами, что замечается по синтаксису и самой лексике поставленного вопроса.

Все происходит так, как если бы наиболее "легитимные" агенты, иначе говоря, наиболее компетентные в двойном смысле этого слова, были бы и чувствовали себя тем более легитимными, т. е. одновременно под­чиненными общественному мнению и апеллирующими к нему, чем более "легитимными" являются поставлен­ные проблемы. Заметим также, что те, кто не может ответить на вопрос о своей политической принадлеж­ности или приверженности (через указание на наибо­лее близкую им партию), в наибольшей степени склон­ны оставлять без ответа и другие вопросы; это тем заметнее, чем более очевидно поставленный вопрос на­ходится в сфере профессиональной политики. Так, в опросе, проведенном SOFRES [39], когда респондентам за­давался вопрос "Должна ли Франция помогать "бед­ным" странам?", частота ответов у респондентов, ква­лифицированных как "умеренные", была не намного меньше (81%), чем у респондентов, назвавших себя близкими к крайне-левым (91%), левым (90%), центри­стам (86%), правым (93%) или крайне-правым (92%). И напротив, когда у них спрашивали о том, должна ли Франция интересоваться странами, имеющими демок­ратический режим, умеренные отвечали заметно реже (51%), чем те, кто причислил себя к крайне-левым (76%), к левым (67%), к центристам (75%), к правым (70%) или к крайне-правым (74%)⁷.

Как бы то ни было, можно представить себе до­статочно четко собственный эффект связи между ком­петенцией респондента (в двойном смысле), предметом и формой вопроса, рассматривая расхождения между процентом неответивших, например, среди мужчин и среди женщин, в одном и том же опросе[40] и по одной и той же анкете, когда кроме пола все остальные пара­метры одинаковы. Прежде всего констатируем, что женщины отвечают почти с той же частотой на вопро­сы "Делает ли Франция достаточные или недостаточ­ные усилия, чтобы дать иностранным рабочим возмож­ность найти жилье?" (85% для тех и других); "...чтобы дать им образование?" (70% против 75%), "...чтобы принять их гостеприимно?" (80% против 83%)) "...что­бы дать им подходящую зарплату?" (77% против 83%), которые читателю представляются скорее этическими, и в которых, в соответствии с традиционной моралью, женщины более компетентны. Те же женщины, будучи поставлены перед проблемами более выраженного полити­ческого характера, склонны отвечать значительно мень­ше: среди них лишь 75% (против 92% среди мужчин) ответили на вопрос о "продолжении политики сотруд­ничества с Алжиром", когда проблема — и сам вопрос говорит об этом — касается чистой политики, ино­странных дел, и когда она более далека от конкретного опыта, чем внутренняя политика, в особенности, когда вопрос ставится, как в этом случае, вне всяких этиче­ских оценок ("По поводу франко-алжирских отношений, считаете ли Вы желательным, чтобы Франция продолжала политику сотрудничества с Алжиром?")

На самом деле, достаточно перенести абстракт­ную проблему сотрудничества в плоскость этических проблем, точнее благотворительности, которую тради­ционное разделение труда между полами предоставило женщинам — "специалистам" по сердечности и чувст­вительности (допустим, "Должна ли, по Вашему мне­нию, Франция особо интересоваться среди стран '•третьего мира" теми, которые наиболее бедны?"), что­бы женщины отвечали на вопрос в той же пропорции, что и мужчины, т. е. в 88% случаев. Но стоит ввести этот вопрос в более специфически политическую или политологическую форму, используя абстрактный лек­сикон, напоминающий различным группам о различной реальности, например, спрашивая, должна ли Фран­ция интересоваться "странами с демократическим ре­жимом", и доля ответивших женщин снова очень силь­но сокращается, падая до 59% против 74% ответивших мужчин.

В общем виде, чем более вопрос направлен на проблематику, затрагивающую повседневное сущест­вование или частную жизнь, или имеющую отношение к домашней морали, например, все то, что касается жилища, пропитания, воспитания детей, сексуально­сти и т. п., тем более сокращается и иногда стирается разрыв, отделяющий мужчин от женщин и менее обра­зованных от более образованных.

Таким образом, вероятность получить ответ оп­ределяется каждый раз в зависимости от вопроса (в более общем виде, — от ситуации) и от агента (от клас­са агентов), определенного по полагающейся ему ком­петентности — квалификации, которая сама зависит от шансов получить эту квалификацию. Интерес или безразличие к политике можно было бы понять лучше, если бы мы умели видеть, что тяга к использованию политической "власти" (власти избирать, рассуждать о политике, заниматься политикой) находится в зависимо­сти от реальности получения этой власти, а безразли­чие к ней, если угодно, есть лишь демонстрация бессилия⁸.

Личное мнение

Ницше в некоторых работах высмеивает учениче­ский культ "башни из слоновой кости", а было бы нелишне даже просто полностью описать ансамбль ин­ституциональных и, в особенности, интеллектуальных и образовательных механизмов, которые способствуют поддержанию культа и культуры "личности", этого ан­самбля личностных особенностей, исключительности, уникальности, оригинальности, как "личных представ­лений", как "личного стиля" и, сверх того, любого "личного мнения". Так, можно было показать, что противопоставления между редким, изысканным, из­бранным, уникальным, исключительным, непохожим, незаменимым, несравнимым, оригинальным и общим, вульгарным, банальным, перенятым, обыкновенным, средним, обычным, тривиальным, со всеми примыка­ющими сюда противопоставлениями, между звездами и терниями, утонченностью и грубостью, рафинирован­ностью и резкостью, благородством и низостью, — все эти противопоставления являются одним из основопо­лагающих измерений моральной и эстетической лекси­ки буржуазии (другие организуются вокруг противопо­ставления достатка и бедности). Все, кто намерен разобраться в том вкладе, который система образова­ния может внести во внушение определенного виде­ния социального мира, ищут либо со стороны наиболее прямого и наглядного идеологического вмешательства, также как и исследования, рассматривающие содер­жание учебников истории, либо со стороны элитистской философии истории, которую дают в курсе препода­вания этой дисциплины, как в немецкие исследования об основополагающих элементах, составляющих образ ис­тории (Geschichtsbild), но и те, и другие, несомненно, пропускают главное⁹. Действительно, образовательные институции в своей совокупности, начиная от органи­зации строго индивидуальной работы, которую они предполагают, и до классификационных схем, которые они разворачивают в своих операциях по классифика­ции, всегда отдают преимущество оригинальному в ущерб распространенному и стремятся через содержа­ние преподаваемого материала и через манеру его под­ачи усилить склонности к индивидуализму или к нар­циссизму, вводимые в систему детьми мелкой и крупной буржуазии. Литература, где, как говорил А. Жид в своей "Газете", — "не ценится ничего кроме личностного", и как в литературном поле, так и в сис­теме преподавания приветствуется склонность к инди­видуализму, естественно служит центром этого культа "Я", в формировании которого играет свою роль и фи­лософия, часто редуцированная к высокомерному ут­верждению своего отличия от мыслителя. Все это по­зволяет предсказать, что психоанализ будет входить в модернистский вариант этого культа, поскольку он, хо­тя и описывает родовые механизмы, но разрешает и поощряет погружение в единственность врожденного опыта (в противовес социологии, которая не вызывала бы такого сопротивления, если бы не сводила все к родовому, к общему).

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: