Обращение к русскому читателю 10 глава

Именно эта основополагающая приверженность самой игре, illusio, involvemenf [59], commitmenï [60] представ­ляется абсолютным требованием политической игры, инвестированием в игру, которое является результатом и в то же время условием функционирования игры. Перед угрозой исключения из игры и потери прибылей, которые из нее извлекаются, идет ли речь о простом удовольствии, получаемом от игры, или о всех матери­альных и символических преимуществах, связанных с владением символическим капиталом, все те, кто имеет привилегию осуществлять инвестиции в игру (а не быть низведенным до индифферентности и апатии, аполитичности) вступают в негласный договор, который предполагается в самом факте участия в игре, в признании ее тем самым стоящей того, чтобы в нее играли, и которая объединяет всех участников с помощью своего рода изначального сговора значительно сильнее, чем все официальные или секретные соглашения. Эта солидар­ность всех посвященных, связанных между собой одинаковой основополагающей приверженностью игре и ставкам, одинаковым уважением (obsequium) к самой игре и к неписаным правилам, ее определяющим, и одинаковым основополагающим инвестированием игру, монополией на которую они обладают, и которую им необходимо продлевать, чтобы обеспечить рента­бельность своих вложений, наиболее очевидным обра­зом проявляется, когда игра как таковая оказывается под угрозой.

Двойная игра

Борьба, которая противопоставляет профессио­налов, является, конечно, формой par excellence символической борьбы за сохранение или трансформацию социального мира посредством сохранения или транс­формации видения социального мира и принципов ви­дения деления этого мира, точнее, борьбы за сохране­ние и трансформацию установившегося деления на классы путем трансформации или сохранения систем классификации, которые являются его инкорпориро­ванной формой, и институций, способствующих продлеванию действующей классификации путем ее легитимации⁸. Социальные условия для возможности борь­бы обнаруживаются в специфической логике, согласно которой в каждой социальной формации организуется собственно политическая игра, в которой разыгрыва­ются, с одной стороны — монополия разработки и рас­пространения принципа легитимного разделения со­циального мира и тем самым мобилизации групп, а с другой — монополия применения объективированных инструментов власти (объективированный политиче­ский капитал). Таким образом она принимает форму борьбы за чисто символическую власть направлять взгляды и веру, предсказывать и предписывать, вну­шать знание и признание, что неотделимо от борьбы за власть над "органами государственной власти" (госу­дарственной администрацией). В парламентских де­мократиях борьба за завоевание расположения граждан (за их голоса, их взносы и т. п.) является также борьбой за поддержание или переустройство распределения вла­сти над органами государственной власти (или, если угодно, за монополию легитимного использования объективированных политических ресурсов, права, ар­мии, полиции, государственных финансов и т. п.). Агентами par excellence этой борьбы выступают партии — боевые организации, специально предназначенные вести эту сублимированную форму гражданской войны, постоянно мобилизуя посредством предписывающих предвидений максимально возможное число агентов, обладающих единым видением социального мира и его будущего. Для того, чтобы обеспечить эту продолжи­тельную мобилизацию, партии должны, с одной сторо­ны, разработать и навязать представление о социаль­ном мире, способное завоевать приверженность как можно большего числа граждан, и, с другой стороны, завоевать посты (властные или нет), обеспечивающие власть над теми, кому эти посты предоставлены.

Таким образом, производство идей о социальном мире в действительности всегда оказывается подчинен­ным логике завоевания власти, которая является вла­стью мобилизации наибольшей численности. Отсюда, без сомнения, то исключительное значение, которое придается при выработке легитимного представления религиозно-культовому способу производства, соглас­но которому предложения (резолюции, платформы, программы и т. п.) подлежат немедленной апробации определенной группой и, следовательно, могут быть навязаны лишь профессионалами, умеющими манипу­лировать одновременно идеями и группами, вырабаты­вать идеи, способные создавать группы, манипулируя этими идеями так, чтобы обеспечить приверженность им группы (с помощью, например, митинговой рито­рики или владения всей совокупностью техники вы­ступлений, изложения, манипулирования собранием, что позволяет "протолкнуть" "постановление", не го­воря уже о владении процедурами и способами, кото­рые, как, например, игра с количеством мандатов, не­посредственно контролируют само создание группы).

Было бы ошибочно недооценивать автономию и специфическую эффективность всего того, что входит в политическое поле, и сводить собственно политиче­скую историю к некоему эпифеноменальному проявле­нию экономических и социальных сил, своего рода ма­рионетками которых якобы пребывают политические деятели. Это значило бы не только игнорировать чисто символическую эффективность представления и ту мо­билизующую веру, которую оно вызывает благодаря своему свойству объективации, но и упустить из виду чисто политическую власть правительства, которое, как бы оно ни зависело от экономических и политиче­ских сил, может само оказывать реальное влияние на эти силы, воздействуя на инструменты управления ве­щами и людьми.

Сравнивать политическую жизнь с театром возможно лишь при условии, что отношение между партией и классом, между борьбой политических орга­низаций и борьбой классов мыслится как чисто симво­лическое отношение между обозначающим и обозна­ченным, точнее, между представителями, дающими представление, и представляемыми агентами, действия­ми, ситуациями. Согласованность между обозначающим и обозначенным, между представителем и представля­емым достигается не столько в результате сознательно­го поиска приспособления к запросам сторонников или механического принуждения, оказываемого внеш­ними воздействиями, сколько за счет гомологии между структурой политического театра и структурой пред­ставляемого мира, между межклассовой борьбой и суб­лимированной формой этой борьбы, которая разыгры­вается в политическом поле⁹. Именно эта гомология способствует тому, что, стремясь к удовлетворению специфических интересов, которые навязывает им конкуренция внутри поля, профессионалы удовлетво­ряют сверх того интересы своих доверителей, и тому, что борьба представителей может быть описана как политический мимезис борьбы групп или классов, ли­дерами которых они становятся. Или, наоборот, выби­рая позиции, наиболее тождественные интересам их доверителей, профессионалы преследуют также — не обязательно признаваясь себе в этом — цель удовлетво­рить собственные интересы, предписываемые им структурой позиций и оппозиций, составляющих внут­реннее пространство политического поля.

Обязательная преданность интересам доверителей заслоняет интересы доверенных лиц. Иначе говоря, видимая связь между представителями и представляемыми, понимаемая как решающая причина ("группы Д давления" и т. п.) или конечная цель (защита "дела", "служение" интересам и т. п.) скрывает отношения конкуренции между представителями и одновременно отношения оркестрирования (или предустановленную гармонию) между представителями и представляемы­ми. Несомненно Макс Вебер был прав, когда напоми­нал со святой материалистической грубоватостью, что "можно жить "для" политики и "с" политики"¹⁰. Если подходить совсем строго, скорее, надо было бы сказать, что можно жить "с политики" при условии, что жи­вешь "для политики". Действительно, именно связь между профессионалами определяет особый вид интере­са к политике, который заставляет каждую? категорию доверенных лиц, посвящающих себя политике, посвя­щать себя тем самым своим доверителям. Точнее, связь, которую профессиональные продавцы полити­ческих услуг (политические деятели, политические журналисты и т. п.) поддерживают со своими сторон­никами, всегда опосредована и более или менее полно­стью детерминирована той связью, которую они под­держивают со своими конкурентами. Профессионалы служат интересам своих сторонников в той (и только в той) мере, в какой они, служа им, служат также и себе, т. е. тем более пунктуально, чем точнее их позиция в структуре политического поля совпадает с позицией их доверителей в структуре социального поля. (Строгость соответствия между двумя пространствами зависит, безусловно, в большой степени от интенсивности кон­куренции, т. е. прежде всего от количества партий или фракций, которое детерминирует разнообразие и обновление предлагаемых продуктов, вынуждая, напри­мер, различные партии видоизменять их программы для завоевания новых сторонников.) В результате полити­ческие выступления, осуществляемые профессионала­ми, всегда двойственно детерминированы и заражены двуличием, которое не является преднамеренным, по­скольку вытекает из дуалистичности указанных полей и необходимости служить одновременно эзотериче­ским целям внутренней борьбы и экзотерическим це­лям внешней борьбы¹¹.

Система отклонений

Итак, именно структура политического поля, субъективно находящаяся в неразрывной, прямой и всегда декларируемой связи с доверителями, определя­ет выработку позиций посредством принуждений и ин­тересов, связанных с определенным положением в этом поле. Более конкретно вырабатывание позиций зависит от системы принятий позиций, конкурентно предлагаемых всей совокупностью антагонистических партий, т. е. политической проблематикой, полем стра­тегических возможностей, объективно предлагаемых на выбор агентам в форме позиций, в действительности занятых, и выработанных позиций, в действительности предлагаемых в поле. Партии, как и течения внутри партий, имеют относительный характер, и напрасны старания определить, чем они являются, что они про­поведуют без учета того, чем является и что проповеду­ют внутри одного и того же поля их конкуренты¹².

Наиболее очевидным следствием этой особенно­сти поля является своего рода эзотерическая культура, состоящая из проблем, совершенно чуждых или недо­ступных для большинства, из концепций и выступле­ний, не имеющих никакого отношения к опыту обыч­ного гражданина и, в особенности, из различений, нюансов, тонкостей, ухищрений, которые проходят не­замеченными для взгляда непосвященных, и сам смысл существования которых как раз и заключен в отноше­ниях, носящих конфликтный или конкурентный харак­тер между различными организациями, между "тенден­циями" или "течениями" внутри одной организации. Можно привести еще одно свидетельство Грамши: "Мы удаляемся от масс: между нами и массой выраста­ет преграда из разных квипрокво, недоразумений, сложных словесных игр. Это приведет к тому, что мы станем похожи на тех людей, которые хотят любой ценой сохранить свое место"¹³. В действительности недоступ­ность собственно политической культуры для боль­шинства определяется не столько сложностью ее языка, сколько сложностью социальных отношений, состав­ляющих политическое поле и в нем находящих свое выражение: это искусственное творение борьбы в Ку­рии представляется не столько непостижимым, сколь­ко лишенным жизненного смысла для тех, кто не буду­чи включен в игру, "не видит в ней никакого интереса" и кто не может понять, почему то или иное различие между двумя словами или двумя оборотами в основном докладе, программе, платформе, резолюции или поста­новлении может вызвать такие дискуссии, поскольку они не приобщены к принципу оппозиций, которые вызвали дискуссии, порождающие эти различия¹⁴.

Тот факт, что всякое политическое поле стремит­ся организоваться вокруг оппозиции между двумя по­люсами (которые, как партии в американской системе, могут быть в свою очередь созданы настоящими полями, организованными в соответствии с аналогичными делениями), не должен заслонять того, что обратимые свойства доктрин или групп, занимающих полярные позиции, "партии движения" и "партии порядка", "прогрессистов" и "консерваторов", "левой" и "пра­вой" — суть инварианты, которые полностью раскры­ваются лишь в связи и через отношения с определен­ным полем. Именно таким образом свойства партий, регистрируемые реалистическими типологиями, не­медленно уясняются, если их соотнести с относитель­ной силой двух полюсов, с расстоянием, которое их разделяет и которое определяет особенности занимаю­щих эти полюса партий и политических деятелей (и в частности, их предрасположенность к дивергенции у крайних точек или конвергенции вблизи центра), а так­же неразрывно связанную с этим вероятность того, что будет занято центральное, промежуточное положение, нейтральная позиция. Поле в своей совокупности оп­ределяется как система отклонений различных уров­ней, и все в нем — в институциях, в агентах, в действи­ях или выступлениях, ими производимых — обретает смысл лишь в соотнесении, в результате игры противо­поставлений и различений. Например, противопостав­ление "правая" — "левая" может сохраняться и в трансформированной структуре ценой частичного об­мена ролями между теми, кто занимал эти позиции в два разных момента времени (или в двух разных мес­тах). Так, рационализм, вера в прогресс и в науку в период между двумя войнами во Франции, как и в Гер­мании, были свойственны левым силам, тогда как на­ционалистические и консервативные правые превозно­сили, скорее, иррационализм и культ природы. Сегодня в этих странах на вере в прогресс, технику и технократию строятся основы нового консервативного кредо, тогда как левые обратились к идеологическим те» или практике, ранее свойственной противоположно» полюсу — культу (экологическому) природы, регионализму и некоторому национализму, развенчанию мифа неограниченного прогресса, защите "личности" — при этом все отмечено иррационализмом.

Та же диадическая или триадическая структура организующая поле в его совокупности, может воспроизводиться в каждой из его точек, т.е. внутри партии или группировки в соответствии с той же двойствен­ной, одновременно внутренней и внешней логикой, ус­танавливающей зависимость между специфическими интересами профессионалов и реальными или предполагаемыми интересами их реальных или предполагаемых доверителей. Несомненно, эта логика внутренних оппозиций может проявляться более очевидным образом внутри тех партий, доверители которых наиболее обездолены и вследствие этого факта более склонны к л самопожертвованию в пользу партии. Таким образом, лучший способ уяснить выработку позиций предоставляет топология позиций, исходя из которых те выражаются: "Что касается России, то я всегда знал, что в топографии фракций и течений Радек, Троцкий и Бухарин занимали левую позицию, Зиновьев, Каменев и Сталин правую, тогда как Ленин был в центре и испол­нял функции арбитра во всей многосложности ситуа­ции, выражаясь, естественно, на современном полити­ческом языке. Ядро, называемое ленинским, утверждает, как известно, что эти "топологические" по­зиции абсолютно иллюзорны и ложны"¹⁵. Действитель­но, все происходит так, как если бы распределение по­зиций в поле включало в себя распределение ролей; как если бы не только конкурентная борьба с теми, кто за­нимает самые отдаленные и также самые близкие позиции, очень по-разному угрожающие его существова­нию, но и логическое противоречие между выработкой позиций подводила или отсылала каждого участника к занятой им позиции¹⁶.

Так, некоторые обратимые противоположности, типа установившейся между анархистской и автори­тарной традициями, есть не что иное, как перенос в плоскость идеологической борьбы основного противоре­чия революционного движения, вынужденного прибе­гать к дисциплине, авторитету и даже насилию для то­го, чтобы победить авторитет и насилие. Будучи еретическим отрицанием еретической церкви, револю­цией против "установленного революционного поряд­ка", "гошистская" критика в ее "спонтанеистской" форме стремится использовать против тех, кто занял господствующее положение в партии, противоречие между "авторитарными" стратегиями внутри партии и "антиавторитарными" стратегиями партии внутри политического поля в его совокупности. Та же форма противопоставления прослеживается вплоть до анар­хистского движения, упрекающего марксизм в автори­таризме¹⁷: противопоставление между "платформистской" мыслью, которая в стремлении заложить основы мощной анархистской организации, отбрасывает на второй план требование неограниченной свободы ин­дивидов и мелких групп, и "синтезистской" мыслью, которая хочет предоставить индивидам полную незави­симость¹⁸.

Но и здесь внутренние и внешние конфликты накладываются друг на друга. К примеру, реальные разделения и противоречия рабочего класса могут най­ти свое соответствие в противоречиях и разделениях рабочих партий только в такой мере, в какой каждое течение склонно апеллировать к соответствующей части своих сторонников посредством гомологии между позициями лидеров в политическом поле и позициями реальных или предполагаемых доверителей в поле 'Т' народных классов. Так, интересы неорганизованного! люмпен-пролетариата имеют шанс быть представленными политически (особенно в случае иностранцев, лишенных права голоса, или стигматизированных этнических групп) только в той мере, в какой эти интересы становятся оружием и ставкой в борьбе, которая;Д при определенных состояниях политического поля сталкивает спонтанеизм или, в крайнем случае, ультра­революционный волюнтаризм, всегда склонных отда­вать предпочтение наименее организованным фракци­ям пролетариата, спонтанная деятельность которых предшествует организации и захлестывает ее, и центра­лизм (определяемый противниками как "бюрократиче­ски-механистический"), согласно которому организа­ция, т. е. партия предшествует классу и борьбе и их обусловливает¹⁹.

Лозунги и форс-идеи [61]

Тенденция к автономизации и бесконечному чле­нению на мельчайшие антагонистические секты, зало­женная в виде объективной потенции в самой структуре корпуса специалистов, имеющих специфические инте­ресы и конкурирующих в борьбе за власть в политическом поле (или в том или ином секторе этого поля, например, в аппарате партии), в различной степени уравновешивается тем, что исход внутренней борьбы зависит от тех сил, которые агенты и институции, вов­леченные в борьбу, могут мобилизовать вне поля. Ины­ми словами, тенденция к расколу ограничивается тем фактом, что сила выступления зависит не столько от его самоценностных достоинств, сколько от оказывае­мого им мобилизующего воздействия, т. е. по крайней мере частично — от степени признания этого выступле­ния многочисленной и мощной группой, которая узна­ет себя в нем и чьи интересы оно отражает (в более или менее преображенной и плохо узнаваемой форме).

Простое "идейное течение" становится политиче­ским движением лишь тогда, когда предлагаемые идеи получают признание вне круга профессионалов. Стра­тегии, которые логика внутренней борьбы навязывает профессионалам и которые могут иметь в качестве объ­ективного обоснования, кроме отстаиваемых разли­чий, различия габитусов и интересов (или, точнее, эко­номического и образовательного капитала, а также социальной траектории), связанные с различными по­зициями в поле, могут оказаться успешными лишь в той мере, в какой они сходятся со стратегиями (иногда бессознательными) групп, внешних по отношению к полю (и в этом заключается все различие между утопиз­мом и реализмом). Таким образом, тенденции к сек­тантскому расколу постоянно уравновешиваются необ­ходимостью конкурентной борьбы. Это приводит к тому, что для победы во внутренней борьбе професси­оналы должны взывать к силам, которые не целиком и не полностью находятся внутри поля (в отличие от то­го, что происходит в научном или художественном по­ле, где обращение к непосвященным дискредитирует).

Группировки авангарда не могут привносить в политическое поле логику, характерную для интеллектуального поля лишь потому, что они лишены базы и, следовательно, принуждений, но также и силы. Эти группировки функционируют в качестве сект, рожденных в результате расщепления и обреченных на размножение делением, следовательно, основанных на отказе от универсальности. За утверждение своего совершенного технического и этического качества, которое определяет ecclesia рига (пуритан), универсум "чистых" и "пуристов", способных демонстрировать собственное превосходство как виртуозных политиков в своей верности самым чистым и самым радикальным традициям ("перманентная революция", "диктатура! пролетариата" и т. д.), они платят потерей власти и эффективности. И напротив, партия не может позволить себе следовать столь исключительным добродете­лям под страхом быть исключенной из политической игры и из-за стремления если не участвовать во власти, то по крайней мере быть способной влиять на ее.рас­пределение. Так же, как Церковь, которая берет на себя миссию распространять благодать институции на всех верных, истинных и неистинных и подчинять всех грешников без разбора дисциплине божественных за­поведей, партия ставит своей целью привлечь к своей платформе возможно большее число непокорных (как в случае, когда коммунистическая партия в периоды избирательных кампаний обращается ко "всем про­грессивным республиканцам"), и для того, чтобы рас­ширить базу и привлечь сторонников конкурирующих партий, не колеблясь, поступается "чистотой" своей линии, играя более или менее сознательно на двусмыс­ленностях своей программы. Из этого следует, что сре­ди форм борьбы, местом которой является всякая партия, одна из наиболее постоянных наблюдается там, где отсиживаются те, кто, призывая к возвращению к исто­кам, отрицает компромисс, необходимый для укрепле­ния силы партии т. е. тех, кто в ней доминирует, но нарушающий ее самобытность, т. е. достигаемый це­ной отказа от отличительных, оригинальных, исходных позиций, и, с другой стороны — теми, кто склоняется к поискам путей усиления партии, расширению сто­ронников, будь то ценой сделок и уступок или же методичного глушения всего того, что в оригинальных позициях партии может быть слишком "исключитель­ным". Первые подталкивают партию к логике интел­лектуального поля, которая, доведенная до крайности, может лишить партию всякой ее мирской силы, вторые придерживаются логики Realpolitik, являющейся усло­вием приближения к политической реальности.

Таким образом, политическое поле является мес­том конкурентной борьбы за власть, которая осуществляется посредством конкуренции за непосвященных или, лучше сказать, за монополию на право говорить и действовать от имени какой-либо части или всей сово­купности непосвященных. Официальный представи­тель присваивает себе не только голос группы непосвя­щенных, т. е. чаще всего — ее молчание, но и саму силу той группы, производству которой он способствует, наделяя ее голосом, признаваемым в качестве легитимного в политическом поле. В отличие от сферы науки, сила выдвигаемых им идей измеряется не ценностью истины (даже если какой-то частью собственной силы ни идеи обязаны своей способности убеждать, что он обладатель истины), но заключенной в них мобилизу­ющей силой, т. е. силой группы, признающей эти идеи, будь то молчанием или отсутствием опровержения, и которую он может продемонстрировать, получая их голоса или собрав группу в пространстве. Вот в силу чего поле политики — где было бы напрасно искать инстанцию, способную легитимировать инстанции легитимности, и иное основание компетентности, чем хорошо; понятый классовый интерес — постоянно колеблется между двумя критериями оценки — наукой и плебис­цитом²⁰.

В политике "говорить" значит "делать", т. е. убеждать, что можно сделать то, о чем говоришь и, к частности, внушать знание и признание принципов видения деления социального мира: лозунги, который производят собственную верификацию, создавая груп­пы, создают тем самым некий социальный порядок. Политическое слово — и это определяет его сущность — полностью ангажирует своего автора, потому что оно представляет собой обязательство, которое надо выполнять и которое становится истинно политическим только в случае, если исходит от агента или группы агентов политически ответственных, способных ангажировать группу, причем могущую его выполнить. Только при таком условии слово эквивалентно действию. Достоверность обещания или прогноза зависит от правдивости, а также авторитета того, кто их произносит, т. е. от его способности заставить поверить в его правдивость и авторитет. Если допустить, что будущее, о котором спорят, зависит от коллективной воли и действий, то форс-идеи официального представителя, способного вызвать эти действия, неподдельны, поскольку обладают властью делать так, чтобы будущее, о котором они возвещают, стало правдой. Вот почему для всякой революционной традиции вопрос правды неразрывно связан с вопросом свободы или исторической необходимости: если предположить, что будущее, т. е. политическая правда, зависит от действий политических руководителей и масс — и надо бы еще уточнить, в какой степени, — то тогда права была Роза Люксембург, уп­рекая Каутского в том, что он, не делая того, что надо было делать по мнению Розы Люксембург, способство­вал наступлению того, что было возможным, и того, что он предсказывал; в противном случае неправой оказывается сама Роза Люксембург, поскольку не смог­ла предвидеть наиболее вероятное будущее).

То, что в устах одного звучало бы "безответствен­ным выступлением", в устах другого — обоснованное предвидение. Политические предложения, программы, обещания, предсказания или прогнозы ("Мы победим на выборах") никогда не могут быть проверены или опровергнуты логически. Они достоверны лишь в той мере, в какой высказывающий их (от своего имени или от имени группы) способен сделать их исторически справедливыми, обеспечив их осуществление в исто­рии. Это непосредственно зависит от его природного таланта реально оценить шансы на успех мер по их приведению в действие и его способности мобилизо­вать силы, необходимые, чтобы в этом преуспеть, сумев внушить веру в свою собственную правдивость и, сле­довательно, в свои шансы на успех. Иначе говоря, сло­во официального выразителя частью своей "собиратель­ной" силы обязано силе (численности) группы, в чьем создании как таковой он участвует через акт символи­зации, представления; это слово находит свою сущ­ность в том толчке, которым говорящий придает свое­му высказыванию всю ту силу, производству которой способствует его высказывание, мобилизуя группу, к которой он обращается. Это хорошо видно на примере той столь типично политической логики, по которой строится обещание или, лучше, предсказание: слово, этот настоящий self-fiilfîlling prophecy [62], посредством ко-ц| торого официальный выразитель придает группе волю,Д сообщает планы, внушает надежды, короче, оговарива- ^ ет ее будущее, делает то, о чем говорит, в той мере, в| какой адресаты себя в этом слове узнают, сообщая ему ' символическую, а также материальную силу (в виде от­данных голосов, субсидий, взносов, рабочей или воен­ной силы и т. д.), которая и позволяет этому слову исполниться. Для того, чтобы идеи могли стать форс-идеями, способными превращаться в веру или даже в лозунги, способные мобилизовать или демобилизовать, достаточно того, чтобы они были провозглашены пол­итически ответственными лицами. И тогда заблужде­ния превращаются в ошибки или на профессиональном наречии — в "предательство"²¹.

Кредит доверия и вера

Политический капитал является формой симво­лического капитала, кредитом, основанным на вере и признании, точнее, на бесчисленных кредитных опера­циях, с помощью которых агенты наделяют человека (или предмет) той самой властью, которую они за ним признают. Это двойственность fîdes [63], проанализиро­ванная Бенвенистом²²: объективная власть, которая мо­жет быть объективирована в предметах (в частности, во всем том, что составляет символику власти: троны, скипетры и короны), сама является результатом субъ­ективных актов признания и, в качестве кредита дове­рия и кредитоспособности, существует лишь в виде и посредством представления, в виде и посредством ве­рования, послушания. Символическая власть есть власть, которую тот, кто ей подчиняется, дает тому, кто ее осуществляет, своего рода кредит, которым один наде­ляет другого, fides, auctoritas, которые один другому вверя­ет, вкладывая в него свое доверие. Это власть, которая существует лишь потому, что тот, кто ей подчиняется, ве­рит, что она существует. Credere [64] — говорит Бенвенист, "означает буквально вложить kred, т. е. волшебное могу­щество в какое-либо существо, покровительства которого ожидают, так как верят в него"²³. Kred, кредит, харизма, это нечто такое, с помощью чего держат тех, от кого это нечто получили, является тем продуктом credo, верования, послушания, который кажется производителем credo, ве­рования, послушания.

Подобно божественному или человеческому за­щитнику, который, согласно Бенвенисту, "нуждаясь в том, чтобы в него верили, чтобы ему вверили kred, бе­рет на себя обязательство распространять свои благо­деяния на тех, кто его таким образом поддерживает"²⁴, политический деятель черпает свою политическую силу в том доверии, которое группа доверителей в него вклады­вает. Его поистине магическое могущество над группой зиждется на представлении, которое он сообщает груп­пе и которое является представлением о самой группе и ее отношениях с другими группами. Будучи доверенным лицом, связанным со своими доверителями своего рода рациональным контрактом (программой), он является также защитником, связанным магической связи идентификации с теми, кто, как говорится "возлагается на него всю свою надежду". И именно потому, что его специфический капитал является в чистом виде доверительной ценностью, которая зависит от представления, мнения, верования, политический деятель, как человек чести, особенно уязвим перед подозрениями, клеветой, скандалом, короче, перед всем тем, что угрожает верованию, доверию, делая явными тайные, скрывае­мые акты и высказывания прошедшего и настоящего;