 |
Щелково-Гребнево. Брянской ж. д.
|
|
|
|
С 9 июня 1918 г. я в санатории Федора Ал. Гриневского.
Врач А. Пржисецкий похож на испанского короля.
Алекс. Алекс. Гриневский — отставной гусар, [нрзб.] с усами.
Софья Федоровна [Гриневская] — скромная, симпатичная полька, смотрит за комнатами.
Осип Осипович — студент-медик, обязательный молодой человек.
Илья Соломонович Поляк и Софья Павловна — чудесное существо.
Нума и его жена Евгения Оскаровна — мнемоники.
Евгений Маркович Альперович — большевик, комиссар и его жена Кролль.
Немец Нос и его пассия Носиха: «Прежде лечение — потом развлечение».
Борис Евсеич — греко-еврей.
Петрово-Солово Борис Михайлович — генерал в штатском. Штатское, как чужое.
{466} «Фрэзер» с короткой шеей. Самовлюбленный спекулянт.
* * *
6, 7 и 8 июня — все вечера до поздней ночи провел у Константина Сергеевича. Читал он нам (Бирман и Чебану) свои лекции. И мы — нахалы — поправляли ему план и давали советы. Он — большой — слушал нас и вторил нам.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 119.
* * *
Июня 1918 г.
Андрей, лодочник в Щелкове:
— Хлеба нет, капусты нет, картошки нет. Вся купля — селедка. Гольем ее едят, а она на пойло тянет. Пьешь, пьешь через край. Мочу, не при Вас будь сказано, гнать не успеваешь. Через то пухнешь. Народ пухнуть стал.
Андрей — А вы откуда будете?
Дама — С севера. Соловки… Слыхал Соловецкий монастырь?
— Слыхал.
— Так вот оттуда.
— Говорят, по воде туда много ехать надо.
— И по воде. Теперь железная дорога есть.
— Есть?
— Есть.
— Это где Зосима и Савватий?
— Во‑во.
— Мощи там их или что?
— Мощи.
— Открыто али под спудом?
— Под спудом.
* * *
Лодочник Андрей:
— Это Серега — чей мальчик-то?
— Мой он.
— Твой?
|
|
|
— Мой.
— Вот это будет мальчик. Хороший мальчик. Вежливый, обходительный мальчик. Уступчивый.
* * *
Ф. А. Гриневский, милейший господин, интересный и образованный собеседник, может быть, хороший врач, но… по его одной случайно сорвавшейся фразе:
— Народу у нас в санатории не очень много, вот только детей в нынешнем году, черт его знает, много набралось.
Я понял, что коммерческая сторона санатория ему дороже всех других целей.
«Черт его знает» — эти маленькие коварные слова выдали его.
* * *
Вот и еще.
{467} Есть тут еврей из Баку, чудесный, скромный малый. Освобождается от своей тучности и поэтому усердно массируется и добросовестно проделывает приемы шведской гимнастики. Сегодня его кусают комары, и он, сосредоточенный, никак не может уследить за руководителем — сбивается с такта.
Глазом эгоиста, уплатившего деньги за курс лечения, следит за командой и не ладится у него: задерживают дети, с которыми надо возиться отдельно.
— Слушайте, так нельзя заниматься — дети мешают. Пускай они не делают.
Я понял, что он и не чудесный, и не скромный. И не говорю с ним.
* * *
Софья Павловна: «Уж он уж так уж меня уж обидел».
* * *
Осип Осипович, гимнастер:
«Да, Шоу, это… это известный, знаете, писатель. С драматической жилкой такой».
* * *
Июня 1918 г.
Еду голый в лодке (в трусиках).
Девочка кричит с берега:
— Что это ты нагишкой?
— Так бедный я, одеться не во что.
— Потому и нагишкой.
— Потому и нагишкой.
* * *
А. И. Чебан оговорился:
«Мать моя от природы неграмотная, училась у дьяка».
* * *
«Любить значит радоваться, что есть любимый, и хотеть, чтоб он всегда был» (Мережковский).
* * *
Прочел в санатории 10, 11, 12 и 13 тома Мережковского. «Толстой и Достоевский», «Религия», «Больная Россия».
Прочел статьи о театре Луначарского, Горнфельда, Белого, Блока, Аничкова[213]. Шоу «Сцена в аду»[214].
* * *
|
|
|
В санаторий приехал Вл. И. Немирович-Данченко с Екатериной Николаевной и Пыжова.
* * *
— Андрей, а масла тебе доводится отведать?
— Ни синь пороха.
{468} — А рыбы?
— Хвостик дали третёво дни понюхать.
— А кто ее ест, ловят-то много.
— А сами — рыбаки. А больше — экономка. Охоча она до рыбы свеженькой. Хозяин того не ест, что она. Ух, и стерва же! Масло видал, шариками аккуратненько скатано, так стоит около миски и один за другим в рот. Как семечки. Во какая!
Июль 1918 г.
Проходя по улице, слышал:
«Ну, какой он муж! Дурак дураком и уши холодные!»
Июля 1918 г.
Смотрел Шаляпина в «Паяцах»[215]. Хорошо.
За исключением обозначенных записей публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
КОММЕНТАРИИ:
В САНАТОРИИ: АКТЕРЫ И САХАРОЗАВОДЧИКИ
Надежда Вахтангова:
В 1918 г. мы жили с Евгением Богратионовичем в санатории в Гребнево, теперь это станция Щелково. Это был очень фешенебельный санаторий, где жили сахарозаводчики, придворные, а мы попали потому, что заведующим этим санаторием был доктор Гриневский — врач Художественного театра. Поэтому мы были на льготных условиях. Там были Чебан, Пыжова, Вл. И. Немирович-Данченко со своей женой и мы. На нас смотрели, как на парвеню, потому что туалеты у нас были с утра до ночи одни и те же, а там к чаю надевали шляпы. Сидели мы за отдельным столом, чувствовали себя очень независимо, обслуживающий персонал нас любил, а остальные нас не замечали вообще, мы их шокировали. Но случился концерт, на котором выступал Евгений Богратионович. Он играл на мандолине, на рояле, пел шансонетки. Чебан играл на гитаре и пел цыганские романсы. О. Пыжова читала какой-то рассказ. После концерта к нам проявился интерес. Сережу стали баловать. Тут Евгений Богратионович познакомился со многими. Он познакомился с одной дамой, которая выходила в шляпе к пятичасовому чаю. Однажды он подошел к ней и спросил: «Клара Абрамовна, а почему Вы не в калошах?» Она удивилась, но ничего не поняла. «Почему Вы ходите в шляпе? Вы из своего номера спускаетесь в столовую, и это смешно, если не сказать больше». Клара Абрамовна сначала это не поняла, а после нескольких разговоров с Евгением Богратионовичем шляпу сняла. Это оказалась богатая буржуазная дама, которую Евгений Богратионович убедил не только снять шляпку, а вообще заняться делом. Он взял ее к себе в Студию. Студия была тогда бедная и не могла иметь своей платной костюмерши. И вот, Клару Абрамовну пригласили быть костюмершей. Она не только стала вообще шить, но она шила из всех своих материалов. Она обшила пьесу «Обручение во сне» П. Антокольского и «Куклу Инфанты» своим материалом и своим трудом. С тех пор она поняла, что самое интересное — это работать. Она пристрастилась к Студии и работала с Евгением Богратионовичем до его смерти. Сейчас она занимает очень большое положение как костюмерша. Она работает в Театре Красной Армии, работала у Завадского, в Цыганском театре.
|
|
|
Публикуется впервые.
{470} Стенограмма беседы с Н. М. Вахтанговой.
3 июля 1939 г. Правленый маш. текст.
РГАЛИ. Ф. 2740. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 102 – 103.
Е. Б. ВАХТАНГОВ — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
Щелково, 9/22 июля 1918 г.
Дорогой Константин Сергеевич,
Б. М. Сушкевич известил меня, что Вам нужно сейчас дать распределение ролей «Каина»[216] и «Шоколадного солдатика»[217]. Я позволю себе написать относительно тех ролей, которые более или менее определились. На некоторые роли я не вижу еще исполнителей и прошу Вас помочь мне.
«Каин»
Адам — Знаменский, Массалитинов.
Каин — Леонидов.
Авель — Попов С. В.
Люцифер — Хмара.
Ангел —?
Ева — Шевченко, Шереметьева.
Ада — Соловьева.
Селла — Ребикова, Тарасова.
У Селлы всего три реплики:
1. Молитва в 4 строки.
2. Над убитым Авелем монолог в 12 строк.
3. 3 строчки в конце.
Мне кажется, что она самая молодая из этой семьи. Поэтому я назвал Ребикову.
Ангел появляется в конце пьесы для того, чтобы наложить печать на чело Каина («да огражден ты будешь от рук убийц». К. — «нет, лучше смерть». А. — «ты должен и будешь жить. Твой грех — неизгладимый. Иди, исполни дни свои и впредь не омрачай их новыми грехами»). Исполнителя пока не вижу. (Голляк слаб вообще, лицо у него есть для этого и голос… М. б., Ершов.)
Со мной говорил Владимир Иванович.
(Он здесь с Екатериной Николаевной.)
|
|
|
— Кто у Вас Люцифер? — спросил он.
— Некому дать, кроме Хмары.
— Ну, вот видите. А разве есть Люцифер лучше Качалова?
Ниже я позволю себе рассказать о беседе с Вл. Ив.
Что касается «Шоколадного солдатика», то, говоря откровенно, Константин Сергеевич, со мной что-то произошло. Раньше я очень увлекался этой пьесой, а сейчас почему-то остыл к ней, и мне кажется она ненужной. Болеславский и Сушкевич очень настаивают, чтоб я не оставлял ее. И как мне быть — не знаю.
Состав мне видится такой:
Петков, майор болгарской армии — Павлов, Хмара, Сушкевич.
Катерина, его жена — Шереметьева.
Райна, их дочь —?
Сергий, офицер болгарской армии, жених Райны — Гейрот, (Вырубов).
Блюнчли, швейцарец, шоколадный солдатик —
{471} Лука, служанка — Попова А. И.
Никола, слуга — Дикий.
* * *
«Шоколадного солдатика» пламенно хочет Болеславский. «Это моя роль», — говорит Сушкевич. Я не знаю Бор. Мих. как комедийного актера. Внешними данными он как будто подходит. «Мужчина лет 35, роста среднего, изяществом не отличается, плечист, крепко сложен, голова кругловатая, упрямая, волосы короткие, ясные голубые глаза, добрый рот, безнадежно прозаичный нос» — ремарка Шоу.
Внутренний смысл этой ремарки как будто дает возможность найти элементы в Борисе Михайловиче. Меня смущает вопрос о юморе, который непременно должен быть у исполнителя. Может быть, у Б. М. и можно его найти.
Шоколадный солдатик — европеец и резко выделяется среди остальных — болгар, культуру которых Шоу едко высмеивает. (Едко, но весело. Хотя не очень добродушно.)
Райна — гордая красавица, притворяется возвышенной натурой, а, в сущности, маленький и испорченный — иногда циничный — человек. На эту роль настойчиво просится Бромлей, как это ни странно. Может быть, это Сухачева… Совершенно никого не вижу.
Мать Райны, по ремарке Шоу: «40‑летняя, властная, энергичная женщина. Она могла бы служить отличным образцом фермерши, но она желает изображать венскую аристократку, для чего рядится в роскошные вечерние туалеты при всех обстоятельствах жизни и во все часы дня и ночи». Я вижу больше Шереметьеву, чем Шевченко.
* * *
Владимир Иванович сказал: «Вот сейчас Студия выбирает пьесы и распределяет роли. Эти пьесы когда-нибудь пойдут в театре. А между тем ни я, ни Художественный совет театра не принимал участия ни в том, ни в другом. Разве это нормально? Мысль Константина Сергеевича — чтоб пьесы готовились в Студии и пропускались на публике в Студии — чудесна, но театр должен знать и принимать участие в выборе пьесы и в распределении ролей, раз эта пьеса пойдет в театре».
Потом Вл. Ив. высказал такую мысль: «Театр может и должен дать 4 постановки в год. Силы, и актерские, и режиссерские, в театре есть для этого. А между тем, выполнить этого театр не может, потому что он неминуемо считается с работами Студии и не может занять тех, кто ему нужен. Немножко определился Вахтангов, скажем. Ему можно было бы дать подготовительную работу: довести пьесу до такого-то определенного момента, а между тем, этого нельзя сделать, потому что скажут — он нужен для репетиций в Студии… Так же Хмара, так же другие… С трудом можно было получить Л. А. Сулержицкого. Когда я говорю об этом Константину Сергеевичу — он волнуется».
|
|
|
Мне казалось, что Вл. Ив. говорил все это с большой сдержанной болью и грустью.
Корректно, в рамках мне позволительных, я осмелился сказать так:
«Вл. Ив., если б театр объявил пьесу, в которой были бы заняты все студийцы, — то Студия приняла бы это как должное и первое. Никому и в ум не пришло бы освобождаться от ролей ради пьес Студии. Студия нашла бы выход другой: {472} она приноровила бы и свой репертуар, и часы работы так, чтобы это не мешало театру и не остановило жизни Студии».
На это Вл. Ив. ответил:
«Может быть, так поступили бы старые студийцы, а молодежь — нет. В воспитанность центральной группы я верю и много раз на деле убеждался в ее прекрасном отношении к театру».
* * *
Простите, дорогой и любимый Константин Сергеевич, что я утомил Вас длинным письмом. Я старался быть кратким.
Простите и за бумагу — но здесь нет лучше.
Через 2 дня я уеду в Москву совсем и постараюсь определиться в лечебницу: диетический стол санатория очень плох, и пользы я получил мало.
Желаю Вам здоровья, покойного отдыха, сил и мира в душе. Берегите себя для нас, единственный и любимый.
Кланяюсь Вам низко.
Любящий Вас
Е. Вахтангов
Автограф.
Музей МХАТ. К. С. № 7498.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1959. С. 95 – 97.
КОММЕНТАРИИ:
О. Л. ЛЕОНИДОВ — Е. Б. ВАХТАНГОВУ
8 августа 1918 г.
Я не забуду файв‑о‑клока
В твоем Палаццо никогда.
Ты пропускал часы урока,
И речь струилась как вода.
О, гражданин, о Herr Патриций,
Краса Америк и Европ,
Не забывай своих традиций,
А после нас — пускай «Потоп».
O. Leonidoff
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 169/Р.
{473} КАК ОТДЫХАЛИ СТУДИЙЦЫ[218]
[Август 1918 г.]
(Из одного письма)
Ах, Олег Леонидович, я только сейчас понял, почему у Вас был такой лукавый глаз, когда я рассказывал Вам, как покойный Л. А. Сулержицкий умел устраивать студийцам их свободный час — лето. Я вовремя остановился все-таки и многого Вам не досказал: я понял, что Вы комбинировали статейку в Ваш журнал.
Боже мой, какие трудные люди эти журналисты! Да, и еще. Я дал Вам просмотреть 15 снимков, 15 зафиксированных моментов нашего прекрасного дня, а Вы возвратили только десять[219]. Уж не собираетесь ли Вы поместить их в Ваш «Свободный час»? Пожалуйста, верните, пожалуйста, Олег Леонидович.
А вдруг Вы их потеряли!
Особенно мне будет жаль ту карточку, где Леопольд Антонович снят с косой… Кстати, мы ведь косьбой занимались не меньше, чем пилкой дров. Сначала было трудно — а потом хорошо. Это у нас называлось «выходить на каторжные». И Вы ведь подумайте, мы целый день работали. Там, на чудесном берегу Днепра. Мы ехали туда отдыхать и сразу с первого же дня «выгонялись» на работу! Правда, странно? А не покажется ли Вам странным и то, что мы возвращались в Москву бодрыми, крепкими, черными и веселыми, хвастались бицепсами, мозолистыми ладонями и загаром. А наши «парусные лодки», «канонерки тройного расширения», истомные солнечные ванны, серенады с мандолиной, парады и праздники!
Ах, если бы Вы посмотрели на нас, когда мы тащим на себе бочку с водой, или когда мы жнем, или когда безропотно пять верст — до пристани — ведем лодку на бечеве, или когда мы работаем лопатами и снимаем холмик, не попадется ли нам древняя утварь!
Или когда поим лошадей, строим «вигвам», складываем стены! Я не хочу, не хочу писать Вам об этом подробно, потому что не доверяю Вам. А если сейчас вскользь вспомнил, так это потому, что наше теперешнее лето слишком не похоже на те умершие навсегда дни. Будет ли лучше когда-нибудь? Когда люди перестанут убивать друг друга? Когда они будут радоваться солнцу?
Кстати, добудьте мне хоть фунт масла, а я услужу Вам в свободный час сахаром. Калоши я достал. Спасибо. Они (или оне, как?) немного велики, но я заложил в них газеты.
Итак, верните карточки и ни одной строчки не печатайте. Слушайте, а ведь я Вам, коварный, не доверяю: чего доброго, Вы и эту записку мою напечатаете. Уж извините, если я подпишусь так:
Иванов
Местонахождение подлинника не установлено.
Печатается по первой публикации:
Свободный час. М., 1918. № 5. Август. С. 10 – 11.
КОММЕНТАРИИ:
Олег Леонидов
На путях к романтизму
Первая студия МХТ в настоящий момент горит и волнуется объединившей всех ее артистов идеей — поставить у себя на сцене байроновскую мистерию «Каин».
Мысль об этой постановке принес в Студию артист Художественного театра Л. М. Леонидов. Он прочел «Каина» в художественном совете Студии, и чтение, и сама мистерия произвели такое сильное впечатление, что вопрос о постановке ее тотчас же был решен. Начали сравнивать различные переводы «Каина» и остановились на бунинском, как на позднейшем, наиболее сценичном и вернее других передающем дух великого произведения.
Постановка его поручена Е. Б. Вахтангову. И он теперь все досуги проводит за «Каином»: намечает исполнителей, ищет форм, в какие могла бы вылиться эта постановка, соответствующих настроений в себе, как в режиссере, и тех путей, по каким надо будет повести исполнителей, чтобы «Каин» дошел до публики.
Пока роли в мистерии предположительно расходятся так: Каин — Леонидов, Люцифер — Хмара, Ева — Шевченко, Авель — Попов [С. В.]. Много ролей еще не роздано.
«Каин» пойдет в музыкальном сопровождении, и на эту сторону постановки обращается особое внимание — музыка к мистерии явится, вероятно, коллективным трудом нескольких видных московских композиторов с участием и «присяжного» композитора Студии — Рахманова.
Постановка «Каина» будет осуществлена, по словам Е. Б. Вахтангова, впервые в России. Поэтому для будущей работы нет никаких образцов, нет никаких положительных или отрицательных, но уже готовых форм, и пока они только могут «предчувствоваться».
Особенную трудность постановки составляет реальная сторона мистерии: как ее выявлять, в каких, например, одеждах играть «Каина»? Чтобы дать зрелище «исторически», можно нарядить артистов в шкуры, но у режиссера является большое опасение, что эта «историчность», этот реализм не передадут самого главного — то есть Байрона.
Режиссеру кажется, что самым важным в его задаче является не реальность форм, а достижение внутренней напряженности действия. Как этого достигнуть — вопрос спорный. Может быть, придется прибегнуть к полной неподвижности всех действующих лиц, может быть, будут отброшены решительно все реальные жесты исполнителей, все их «физические действия»: жертвоприношение, хождение по сцене и т. д.
{475} Но для того, чтобы от публики не ускользал ход мистерии и ее развитие в месте и во времени, есть мысль ввести роль «чтеца», который и будет произносить все ремарки автора: «Уходят» и т. д. А на сцене будет идти вся мистерия целиком, без этих перерывов в действии. Но в то же время актерам придется найти те формы и те интонации, какими бы они могли передать все величие, всю пышность и всю поэтическую сторону тех или иных ремарок, избегая физического действия.
Вообще всю постановку предполагается выдержать в духе большой внутренней напряженности, создать праздник в душе актеров, достигнуть полного созвучия музыки, звучащей в мистерии, той музыке, какая должна звучать в душе исполнителей. И есть опасение, что от реализации мистерии, от придания ей обычных сценических форм, обычной театральной внешности исчезнет то громадное впечатление, какое производит «Каин» в чтении.
Ведь каждый из нас, читая его, по-своему представляет себе происходящее. И в задачу режиссера — в задачу трудную и, может быть, неодолимую, входит постановка мистерии именно так, чтобы любой зритель, читавший ее, не разочаровался, найдя на сцене не то, что давало ему чтение, ощутив не те чувства и не те переживания, какие раньше родились у него в душе от «Каина».
Оттого не решен еще в Студии и вопрос о декорациях. Весьма возможно, что реальных обычных декораций в постановке «Каина» дано не будет: во всяком случае, пока они режиссеру не представляются. И он хочет постановкой «Каина» сделать первый шаг Студии к романтике.
Может быть, вместо декораций будут даны одни сукна, может быть, будет показано что-нибудь совсем новое — хотя бы световые декорации. Точно так же в Студии постараются найти какие-нибудь специальные новые музыкальные инструменты, звуки которых гармонировали бы со всем характером постановки. Да и для оркестра будет найдено какое-нибудь новое место — не у рампы, не за сценой, а где-нибудь еще, так, чтобы публика не только слушала музыку, но была весь вечер «окутана» ею.
Но все это — период «мечты» о пьесе. Она еще только «вынашивается», но пока не репетируется.
Постановка «Каина» знаменует собой появившуюся в последнее время в Студии потребность в романтическом репертуаре, в чем-то «возвышенном». Очевидно, вся предыдущая работа Студии невидимыми путями создала эту напряженную творческую атмосферу.
Время постановки «Каина» еще не определено, но есть основание надеяться, что он будет показан в этом сезоне.
Конечно, сейчас нет возможности определить, к каким победам или поражениям придет Студия в этой мистерии, но, несомненно, что работа над нею будет, может быть, самым значительным и даже поворотным моментом в жизни Студии.
Театральный курьер. 1918. № 14. 3 октября. С. 4.
КОММЕНТАРИИ:
Режиссерский замысел «Каина» складывался в рамках того понимания мистерии, которое выработалось в процессе работы над «Росмерсхольмом» (наст. изд., т. 1, с. 451 – 460).
ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ
Октября 1918 г.
Возобновлен «Праздник мира». Исполнители те же… Первый спектакль был плох и беспомощен. Стали репетировать. Через неделю сыграли во 2‑й раз и шагнули {476} вперед. Было хорошо… Но прежнего, чего-то трепетного и живого, нет в спектакле. Может быть, дойдет.
* * *
Октября 1918 г.
Сегодня меня смотрел хирург В. Н. Розанов и терапевт Ревидцев. Две знаменитости. Первый — чувствую по рукам, лукавому, значительному глазу — талантлив. Второй притворяется Керенским.
* * *
Сегодня у меня перебывали и мои студийцы, и от Первой студии (Б. М. Сушкевич), и от Гунстовской студии, и театральная секция (К. Н. Малинин и В. И. Орлов). Все очень приятно. Заботливо, любовно, трогательно.
Октября 1918 г.
Сегодня… лег в лечебницу Игнатьевой. Опять лечусь. Теперь уж не выйду, пока не поправлюсь.
Месяц, два, три — сколько нужно.
Постановку в «Народном театре» передал Болеславскому и Сушкевичу. Ухнули мои две тысячи. Хорошо, хоть они заработают.
* * *
Вспомнил В. Ф. Комиссаржевскую.
В последний ее приезд в Москву я две недели служил у нее сотрудником. Нас, сотрудников (все больше студенты), не хотели пустить в зрительный зал, когда мы были свободны от пьесы без народных сцен. Я пошел от имени молодежи к В. Ф.
Постучался в уборную.
— Кто там?
— Выборный от сотрудников.
— Пожалуйста.
Вхожу трепетно.
— Пожалуйста, говорите, я буду гримироваться.
— Мы, студенты, поступили к Вам не из-за 2 рублей, которые нам платят, а чтоб видеть Вас близко, чтоб видеть все Ваши спектакли. А нас не пускают.
— Обратитесь к Федору Федоровичу (брату).
— Я был у него. Он сказал так: «Что Вам угодно? Вам платят, чего же Вам еще».
В. Ф. чуть нахмурилась, укрепила прическу, запахнулась в халатик, встала. — Пойдемте со мной к Федору Федоровичу.
Пошли.
Стоит этот Федор Федорович с папироской в углу рта.
— Федя, позволь им смотреть спектакль.
— А мне что, пускай.
Кланяюсь ей, благодарю. Она пошла к себе. Я — в зрительный зал.
У меня была книжка с ее автографом — она подарила после гастролей.
{477} 29 октября 1918 г.
В газете «Театральный курьер» в перечислении зарегистрированных студий сегодня такая опечатка: «9‑я студия Вахтангова».
* * *
В больнице есть парень, который служит здесь уже семь лет. И все семь лет он имеет одно дело: ставить клистир. И в лице у него есть что-то клистирное.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 114, 122, 124 – 125.
Е. Б. ВАХТАНГОВ — Е. К. МАЛИНОВСКОЙ
2 ноября 1918 г.
Глубокоуважаемая Елена Константиновна,
Помогите мне, пожалуйста: я сейчас лежу в лечебнице, у меня язва желудка, все дело в питании, а его без Вашей помощи не получу и без него мне никогда не поправиться. Мне нужно быть зачисленным «больным по 1‑й категории» в Продовольственный отдел. Там есть, как мне указали, некто тов. Максимов, чем-то в этом отделении заведующий. От него зависит ускорить мое зачисление. Я осмеливаюсь беспокоить Вас просьбой написать пару слов на прилагаемом заявлении в Продовольственный отдел.
С искренним уважением к Вам
Е. Вахтангов
Публикуется впервые.
Автограф.
РГАЛИ. Ф. 1933. Оп. 2. Ед. хр. 33. Л. 1.
В. В. ГОТОВЦЕВ — Е. Б. ВАХТАНГОВУ
7 ноября 1918 г.
[На бланке Студии Художественного театра]
Дорогой Евгений Богратионович.
Деньги в лечебницу я выписал и передал распоряжение в дело, но ввиду торжеств раньше пятницы ничего не удастся сделать. Что касается Вашего сомнения о том, можете ли Вы пользоваться лечением от Студии, позвольте нам решительно и делово сообщить от официального скупого деловиста Студии МХТ — Готовцева — что если бы весь фонд пришлось потратить на Ваше выздоровление — это было бы только выгодно Студии. Итак, лечитесь спокойно и до самого конца. От всей души, милый Евгений Богратионович, желаю Вам поправиться, совершенно не беспокоясь о средствах. На это есть, и на Ваше лечение вполне, вполне хватит. Совету это будет доложено Б. М. [Сушкевичем], а мнение Совета по этому вопросу уже известно.
Заведующий хозяйственной частью
В. Готовцев
Публикуется впервые. Автограф. Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 328/Р.
{478} В ПОИСКАХ «ЛУЧШЕГО МАТЕРИАЛА»
Сергей Баракчеев:
В некоторых студиях он преподавал. Потом говорили, что Вахтангов приходит в эти студии, для того чтобы ломать их, а он ходил туда для того, чтобы отбирать лучший материал. Чехов его не пустил в свою Студию.
Публикуется впервые.
Стенограмма беседы с С. А. Баракчеевым.
7 мая 1939 г.
Маш. текст.
РГАЛИ. Ф. 2740. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 127.
ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ
Ноября 1918 г.
Из «Мадам Бовари»
— Статуя женщины, закутанной по самый подбородок.
— Свечи в канделябрах с матовыми колпаками, граненый хрусталь, ряд букетов вдоль стола, салфетки в тарелках с широкой каймой, сложенные епископской шапкой, в верхней складке их маленькие овальные хлебцы, красные клешни омаров, громадные плоды во мху в резных вазах, фазаны в перьях; дворецкий в шелковых чулках, в коротких панталонах, белом галстухе, кружевном воротнике. Серьезный, как судья. (Обед у д’Андервилль.)
Многие дамы не клали своих перчаток в стакан.
Гранаты, ананасы, шампанское, толченый белый сахар.
Роза в волосах с поддельной капелькой росы.
Линия дам с разрисованными веерами, букеты, флаконы с золотыми пробками в полуоткрытых руках в белых перчатках, кружевные уборы, брильянтовые брошки, браслеты с медальонами; волосы приглажены на темени и связаны узлом на затылке, украшены венками, веточками, гроздьями незабудок, жасмина, колосьями, васильками, гранатами, мамаши в красных тюрбанах.
Позолоченные раковины с мороженым.
Публикуется впервые.
Ноября 1918 г.
Беспросветно-назойливый электрический треск,
Остро-удушливый запах формола
И латинско-крестьянский сверх-диалект-арабеск
Белой сестры с мышьяковым уколом.
На гвозде равнодушный и позабытый халат,
Шмыглое шлепанье туфель прислуги…
Монотонно гудит за перегородкой палат
В тысячный раз пересказ про недуги.
Смехотворно микронные эти порции блюд,
Градусник, глупо торчащий подмышкой…
И в передней калошами озабоченный люд.
Книжка врача в обмусоленной крышке,
{479} Громыхают колесики вероломных весов,
Гулко похлопают изредка двери,
В коридоре прощелкает автоматный засов,
Оклик мелькнет экономки-тетери.
Сквозь дремотные веки в полуоткрытую дверь
Тусклым зрачком проскользишь по газете —
И пестрит надоедливо — в голове карусель
Слов изжитых из столетья в столетье.
Впервые опубликовано: Захава. 1927. С. 83 – 84.
Больница Игнатьевой.
С 28 октября по 28 декабря 1918 г.
24 ноября 1918 г.
Почему у меня сегодня такая тоска? Беспрерывная. Что-то предчувствуется как будто. Неясно, а оттого неспокойно.
Вчера была генеральная репетиция «Росмерсхольма»[220], а меня не предупредили даже о том, что она назначена… И после ничего не сообщили… Два года я работал с ними изо дня в день, а меня даже не нашли нужным просто припомнить… Может быть, так естественно. Может быть, это и есть настоящее. Может быть, если б они и прислали весточку, это было бы неискренне и формально. Вещи надо брать такими, какие они есть. Мне ясно, что я не только не дорог Студии, но даже не нужен, т. е. не то что совсем не нужен, но что она без меня может обойтись. А я так не могу, я должен быть там, где я нужен.
Вообще пора бы мне думать о том, чтоб осмелеть и дерзнуть. У нас в Студии дерзать нельзя. Рядом с К. С. — это бессмыслица: если он не признает — дерзание не осуществится, а если признает, то это тем самым не дерзание.
Большевики тем и прекрасны, что они одиноки, что их не понимают.
У меня нет ничего для дерзания и нет ничего, чтоб быть одиноким и непонятым, но я, например, хорошо понимаю, что Студия наша идет вниз и что нет у нее духовного роста.
Надо взметнуть. А нечем. Надо ставить «Каина» (у меня есть смелый план, пусть он нелепый). Надо ставить «Зори», надо инсценировать Библию. Надо сыграть мятежный дух народа.
Сейчас мелькнула мысль: хорошо, если бы кто-нибудь написал пьесу, где нет ни одной отдельной роли. Во всех актах играет только толпа … Мятеж. Идут на преграду. Овладевают. Ликуют. Хоронят павших. Поют мировую песнь свободы. Какое проклятье, что сам ничего не можешь… И заказать некому: что талантливо — то мелко, что охотно возьмет — то бездарно.
Полностью публикуется впервые.
Частично опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 127.
24 ноября 1918 г.
Лечебница Игнатьевой
Грубо нашитые дряблые латки.
Лаком аптеки залиты стежки.
Сердце бескровное — шарик из ватки,
Мятой мочалкою жмутся кишки.
Людям пора на архивные полки,
{480} Людям пора в замурованный склеп.
Им же в лопатки вонзают иголки.
Впервые опубликовано: Захава. 1927. С. 84.
Андрею Андреевичу
25 ноября 1918 г.
Я — Ваш невольный узник
С мольбою к Вам приник.
Хоть Вы мне и союзник,
А я Вам — большевик.
Забыв доху жеребью
(Пошли ей бог износ),
Дивитесь сему жребью:
Лежу без папирос.
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
КОММЕНТАРИИ:
В ПЕРВУЮ СТУДИЮ
26 ноября 1918 г.[221]
Росмерсхольмцы!
Сердце мое с Вами.
Волнуюсь за Вас и знаю, что Вы победите. Целую, кланяюсь и: люблю.
Вот и кончилось все с «Росмерсхольмом».
Как долго мы шли…
Пусть будет радость, радость.
Автограф.
Музей МХАТ. Архив Вахтангова. № 7222.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 127 – 128.
КОММЕНТАРИИ:
ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ
1 декабря 1918 г.
Больница
Н. Н. Бромлей
(ответ на письмо)
Женственно-нежное,
Тонко-небрежное
Ваше послание
Мне вручено.
С должным смирением
И огорчением
Ваше желание
{481} Мной учтено.
Ваши хорошие
Ваши калоши я,
Ваши ботиночки
Я пожалел.
Верить и поводам,
Вторить и доводам
Я без запиночки
Всем повелел.
Шлем к Вам с поклонами
Рог с анемонами,
Если гнушаетесь —
Утку с гусьми.
Ждем Вас до марта мы
Ах, с Бонапартами[222]
Вы доиграетесь,
Черт Вас возьми!
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
КОММЕНТАРИИ:
Круг чтения
Надо достать:
Боборыкин. Театральное искусство. Изд. 1892 г.
Богданов А. Искусство и рабочий класс. [М.,] 1918.
Ап. Григорьев. Великий трагик. [М., 1915].
Варнеке. История русского театра. [Одесса, 1913].
Волконский. Отклики театра. [Пг., 1914].
Гаррик, его жизнь и судьба.
Дидро Д. О сценическом искусстве. [СПб., 1882].
Далькроз. Ритм [его воспитательное значение для жизни и для искусства. СПб., 1913].
Евреинов Н. Н. Крепостные актеры. [СПб., 1911].
Жихарев. Воспоминания старого театрала. [СПб., 1854 – 1855].
Актер Ирвинг о драматическом искусстве. [М., 1888].
Игнатов. Театр и зрители. [М., 1916].
Карабанов А. Основание русского театра [кадетами первого кадетского корпуса. 1750. К столетнему юбилею. СПб., 1849].
Лукомский. Старинные театры. [Т. 1. М., 1913]
Носов. Хроника русского театра [с предисловием и новыми разысканиями о первой эпохе русского театра Е. В. Барсова. М., 1883].
Опочинин Е. Н. Театральная старина. [Исторические статьи. Очерки по документам. Мелочи и курьезы. М., без года]
Русская Талия. [Подарок любительницам и любителям отечественного театра на 1829 г. СПб.], 1828.
{482} 50 лет артистической деятельности Эрнесто Росси. [СПб., 1896].
Театрал. Карманная книга для любителей театра. [СПб.,] 1853.
Тальони Мария.
Урусов. Статьи [и письма его о театре, о литературе и об искусстве и воспоминания о нем: В 2 т. М., 1907].
Старый театрал. Натуральная школа сценического искусства. Практическое руководство для любителей сцены. [М.,] 1885.
Швыров А. В. Знаменитые актеры и актрисы [в характеристических воспоминаниях и анекдотах. СПб.], 1902.
Драматические вести (1‑й театральный журнал). 1808.
Публикуется впервые.
Тетрадь 1914 – 1919 гг. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
Е. Б. ВАХТАНГОВ — СОВЕТУ ПЕРВОЙ СТУДИИ
24 декабря 1918 г.
Давно, давно я хотел поговорить с вами, мои дорогие, но не смел отчасти потому, что вы были заняты делами, отчасти потому, что ждал повода с вашей стороны. Теперь этот повод есть, и я прошу у вас немного серьезного внимания.
Мне нужно, чтобы вы меня выслушали и, если возможно, поняли. Без этого мне будет трудно работать. Работа предстоит ответственная и важная: «Каин»[223] и ведение I курса[224]. Мне нужно быть спокойным хотя бы за то, что мой долг — высказаться перед вами окончательно — выполнен. Оторванный на три месяца от жизни Студии[225], я, естественно, не могу говорить сейчас о путях Студии, не смею критиковать шаги ее, не смею принять участие в ваших горячих и волнительных беседах, не чувствую за собой права высказаться сейчас по вопросам доклада Ивана Васильевича [Лазарева]. Вы позволите мне сделать это тогда, когда я снова окунусь в атмосферу Студии и снова буду видеть и понимать, как и чем она живет теперь.
Сегодня мне нужно говорить о том, что я знаю, и знаю хорошо, о том, что долго и давно скорбно живет во мне. Мне придется говорить о самом себе. Это было бы бестактно, если бы у меня не было повода. Повод мне дан Николаем Федоровичем Колиным, Григорием Михайловичем Хмарой и Борисом Михайловичем Сушкевичем. Может быть, есть еще кто-нибудь, но я не имею причин называть их. Эти близкие мне люди открыто бросили мне на Совете упрек за мою работу на стороне. Вот о ней-то я и должен, наконец, сказать.
Это необходимо для того, чтобы я мог смело смотреть в глаза всем, с кем я работаю в Студии. Если вы и не поймете меня, не поверите мне, то, по крайней мере, у нас не будет больше недосказанного.
Самое большое обвинение для каждого из нас — это обвинение в нестудийности. Так, во всяком случае, это должно быть. И каждый из нас, получив такое обвинение, непременно заволнуется. Если оно имеет основание, то каждый из нас поведет себя дальше так, чтобы не получить больше такого упрека. Если оно предъявлено вследствие поверхностной оценки поступка, то можно (и нужно) или протестовать, или ждать случая доказать ошибку тем, кто бросил упрек. Иногда это можно сделать сейчас же. Это тогда, когда под руками есть доказательства. Иногда лучше ждать, чтобы эти доказательства созрели. Для первого случая нужно {483} быть только темпераментным и не ленивым. Для второго, а особенно если для роста доказательств требуются годы, нужно иметь выдержку, нужно уметь сносить оскорбления с верой, что эти оскорбления делаются легкомысленно, незлобиво, что придет момент, когда упрекнувший убедится в своей неправоте. Нужна вера в правду своего дела и любовь, любовь к нему без кон<
|
|
|
