 |
Из книги предложений Первой Студии
|
|
|
|
<…> Я хочу только напомнить тебе, что сейчас мы переживаем величайшую эпоху — помни 1915 год! Подумай о том, актер, что ты дашь, ты, который не сражался, не искалечен — тем, которые за тебя, за твою свободу сражались и вернулись калеками… Кошмар, когда подумаешь — и подумай — (не шути, не язви, это глупо — язвить) — подумай — МХТ и мировая война. Должно явиться что-то в театре, в нашем творчестве такое (в исканиях хотя бы), что отразило бы великую эпоху. Или ты не переживаешь сейчас ничего — тогда ты «Корш» — или нет, хуже, «Максим», — или ты благородный артист МХТ, тогда приди в Студию с этим чувством, с этой мыслью.
А. Г [ ейрот ]
{406} 15 августа 1915 г.
Саша Гейрот!
Во-первых, блудный сын[179], не пиши на левой стороне Книги, — оставь ее комментаторам, досужим и остроумным, — а во-вторых, если хочешь знать мое мнение по поводу сказанного тобой, то сначала не откажи, голубок, пояснить, что значит: «отразить великую эпоху в театре, в нашем творчестве»?
Означает это, что нам нужно сыграть пьесу, отражающую нашу эпоху?
Тогда или укажи такую, или будь добр, если у тебя есть время, — напиши.
Означает ли это, что характер наших постановок должен «отразить эпоху»?
Насколько мне известно, принципы театральных постановок никогда от войны не зависели. Означает ли это, что наше творчество должно иметь в такую эпоху какую-нибудь особенно великую цель?
«Сверчок», «Потоп»…
Если для какой-нибудь эпохи характерно то, что искусство идет навстречу измученной душе человека, то самый факт постановки, самый выбор именно этих пьес есть отображение нашей эпохи.
Когда мы все будем лежать на собственном кладбище (по проекту К. С.) (кстати, не уходи опять в Камерный, у них и кладбища порядочного не будет), то историк напишет: «Эпоха начала XX столетия отразилась в театральном искусстве, главным образом, в выборе пьес для постановок. Немецкие и австрийские пьесы перестали радовать непредусмотрительных переводчиков авторскими гонорарами. Репертуар театров состоял исключительно из пьес, написанных людьми тех наций, которые вели борьбу с тевтонами. Ставились преимущественно пьесы, возбуждающие добрые чувства и примиряющие с кошмарной жизнью той эпохи. Особенно отличалась в этом отношении Студия МХТ. Милые мальчики и девушки (тогда они были очень молодыми, можно сказать, орлятами русской сцены) хорошо чувствовали потребность души человека своей эпохи».
|
|
|
Вот что напишут историки, если им будет не лень писать, как мне сейчас. Если же ты напишешь пьесу, и мы, молодые орлята, ее сыграем, то, конечно, историку придется отметить только тебя.
Не делай этого, ради бога! Не отражай эпоху! И ради бога не уходи в Камерный театр! А то еще, чего доброго, историк напишет, что наша эпоха отразилась в театре тем, что Гейрот, мучимый желанием отразить эпоху, отразил веру в него как правоверного студийца.
Твой недурно к тебе расположенный приятель
Е. Вахтангов
22 сентября [1915 г.]
«Сверчок»
В первый раз сегодня играли легко, свободно, на общении, в задачах образа, в кругу и в настоящем сценическом самочувствии.
Г. Хмара
Е. Вахтангов
Автограф.
Музей МХАТ. К. С. № 13771. Л. 10 об. – 12, 14.
Запись от 15 августа 1915 г. была впервые опубликована:
{407} Вахтангов. 1939. С. 72 – 74.
Остальные записи впервые опубликованы:
И вновь о Художественном. С. 151, 155 – 156.
КОММЕНТАРИИ:
ПРОТОКОЛ РЕПЕТИЦИИ «ПОТОПА»
28 сентября 1915 г.
Средняя комната
Начало — 12 ч. 15 мин.
Конец —
Вызваны все.
Е. Б. Вахтангов предупредил, что он болен. Леопольд Антонович опоздал на 10 мин. Р. В. Болеславский не был сегодня, так как он призван на военную службу.
|
|
|
Репетируется первый акт при выгороженной обстановке.
Режиссер Леопольд Антонович.
Сурен Хачатуров
Леопольду Антоновичу я в начале репетиции заявил о том, что Е. Б. Вахтангов предупредил его о том, что он опоздает. Тем не менее, он просил меня категорически записать его в протокол и именно в этих словах.
С. Хачатуров
Леопольд Антонович вчера разрешил мне прийти на 15 мин. позже. Я пришел позже только на 10 мин. Я хорошо понимаю общее раздражение Леопольда Антоновича по отношению к таким отпрашиваниям на несколько минут, но в данном случае я входил на репетицию со спокойной душой и имел право рассчитывать хотя бы на маленькую дозу справедливости.
Е. Вахтангов
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 1957/Р.
ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ
Декабря 1915 г.
Завтра первое представление «Потопа»[180].
Пьеса, которой страдал, которую любил, которой горел, которую чувствовал и главное — знал, как подать ее публике.
Пришли другие люди: Сулержицкий и Станиславский, пришли, грубо влезли в пьесу, нечутко затоптали мое, хозяйничали, не справляясь у меня, кроили и рубили топором.
И равнодушен я к «Потопу».
Чужой он мне и холодный.
Равнодушно, до странности спокойно смотрю я на вырубленный сад.
И не больно. И не жаль.
{408} Хочется только молчать. Молча молчать.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1984. С. 141 – 142.
* * *
Сегодня распределяли пригласительные билеты на «Потоп».
Список проверял К. С. Станиславский. «Такому-то напишите “Высокопревосходительство”, такому-то “Превосходительство”. Подмазываться так подмазываться. Приложите мою визитную карточку, будто я лично заезжал. Глядите, до чего я дошел: на часах брелок с бомбой ношу. Пусть видят патриотизм!» — сказал К. С.
* * *
Декабря 1915 г.
Когда Клавдия Сапунова клали в гроб, один из наших актеров, друг Сапунова, сказал гробовщику:
— Что же вы так кладете? Ему будет неудобно лежать, высоко.
— Да ведь надо, чтобы покойничек вид-то имел. Утопить-то нетрудно. Ежели желаете, опустим. Мишка, вынимай подушку.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 93.
* * *
После генеральной «Потопа». Вл. Ив. Немирович сказал о пьесе монологом актера: «Постановка изумительная, роскошные декорации, дорогие костюмы, настоящие живые лошади».
|
|
|
* * *
В. В. Лужский: «Автор — мерзавец. Так я ему, сукину сыну, и поверил в потоп, если в баре второй этаж имеется».
Полностью публикуется впервые.
Тетрадь 1914 – 1919 гг. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
КОММЕНТАРИИ:
ИЗ ПИСЬМА Л. А. СУЛЕРЖИЦКОГО К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
27 декабря 1915 г.[181]
Ухожу из звания заведующего Студией… <…>
Дорогой Константин Сергеевич.
За три с половиной года Студия как театр, как учреждение так выросла, что уже требует для своей жизни более определенной организации, чем это было до сих пор, находясь под моим заведованием.
Нужно или правление товарищества, или назначенный директор. То, что сейчас называется Советом, не может считаться руководящим органом Студии. Совет сейчас состоит из Готовцева, Лазарева, Сушкевича, Вахтангова. Остальные, как Бромлей, Волькенштейн (литературная комиссия), Колин, бухгалтер, Мчеделов, который совсем не бывает, — голоса не имеют. Лица эти фактически являются хозяевами Студии, хотя они были выбраны мною как мои помощники только. Если думать, что эти лица выражают правление Студии, то очевидно, что они вести Студию, как орган руководящий, не могут, просто по недостатку данных для такой роли. Мне кажется, что должна быть еще ступень, когда Студией должны руководить все студийцы в виде общего собрания, получая директивы только от Вас и отвечая лично только перед Вами. Со временем, ознакомясь со всеми делами и друг с другом в деле, они смогут выбрать из себя совет из нескольких лиц. К этому я и вел и уже даже назначил в совет большинство студийцев и кандидатов к ним и поставил условием, что решать дела они могут только в полном числе. Практически это было бы общее собрание…
Когда три с половиной года тому назад Вы вызвали меня на Кавказ, чтобы предложить мне устроить Студию, я очень этого не хотел, сознавая, как это трудно и страшно браться за такое-дело.
{410} Создавая, Константин Сергеевич, в течение трех лет Студию, я руководился известными основаниями, которые на четвертый год привели ее к тому положению, в котором теперь ее застаем.
|
|
|
Теперь это большое учреждение, и я уже как организатор — не нужен.
Теперь Студия сделана.
Те основания и цели, которые меня воодушевляли во время трудной работы, стоившей мне очень дорого, взявшей у меня много лет жизни и радовавшей меня, как казалось, своими достижениями, теперь, на четвертом году работы, показались Вам неверными и опасными как основание для существования такого учреждения.
В этом Вы, кажется, к глубокому моему сожалению, оказались правы. В самом деле, моя цель — создание театра-общины, со своим общественным управлением, с большими задачами театра-храма, со своей землей в Евпатории, с общим трудом, с равным участием в прибылях, с устройством летом такого своего места, где можно было бы и отдохнуть на свободе на земле, которая самими же создана и обработана. Меня особенно радовала природа земли, которую Вы купили для Студии в Евпатории, такая пустынная и бесплодная, где нужно было нам всем так много работать для создания общего очага.
Я мечтал о таком театре, где все искусство, полное всяких правд, грело бы людей любовью ко всему человеческому, чтобы театр этот поддерживал веру в человека в наше страшное, жестокое время, чтобы самая эта труппа, состоящая из людей, живущих тепло, дружно, в труде и полной свободе, зимой горя в искусстве, летом радостно живя на берегу моря, где все создана своим трудом, возбуждала бы в людях восхищение своей жизнью и искусством.
На втором году, когда все члены Студии перегрызлись до безобразия, когда все было полно тлена в Студии, я ослабел и хотел отступить. Много бессонных ночей провел я в Студии, боясь уходить оттуда не только днем, но и ночью. Но, собрав все силы, я пошел дальше. И был прав. Лучшее взяло верх, и скоро наступил третий год, полный радостей и окрыления.
Все примирились, поверили друг другу, себе и в себя, я видел, как расцветали души, как сиял «Сверчок», как складывалась сама собой жизнь в том направлении, в каком мечталось, как и зрительный зал дышал умилением от того счастья, которым сияла молодежь. Наступило лето, и часть молодежи поехала на свою землю в Евпаторию. Покупался инвентарь, сами построили себе бараки, ухаживали за общими лошадьми, возили кирпичи, обедали все вместе… Все это еще только намеки, кусочки жизни, не осознанные как следует, но даже в этих черновых набросках столько счастья, веселья, чистоты, свободы.
Студия-театр как театр все больше растет, уже играет в большом театре в Петербурге, учреждение все развивается, все растет в ширину, все шире раздвигает локти, все больше занимает места в публике, в печати. Неизбежно все больше развивается административно-хозяйственная сторона с ее делами. И вот…
|
|
|
И вот началась крупная ошибка моя…
Дела эти всегда самые скверные, но, с другой стороны, дела эти дают всегда тем, кто ими занимается, положение. Невольно создается впечатление, что люди, занимающиеся ими, стоят во главе дела, невольно они себя ощущают хозяевами дела, неизбежно портятся и отходят от главной цели и от главного ядра Студии, от товарищей, сплачиваясь в какой-то орган власти, выполняют уже не волю общую, а только свою, все более и более суживая и принижая цели, устраивая уже не {411} то, что имелось в виду, когда они назначались, а устраивая то, что практичнее, что осуществимее, что легче устроить. Всякая утопия, мечта отодвигается, и делается «дело», хорошо или дурно, — это надо внимательно рассмотреть, чтобы сказать, к чему это приведет; но мечты уже нет. Вся Студия уже не живет общей жизнью. Эти три-четыре[182] человека совершенно самостоятельно ведут дело, все остальные совершенно в этом не участвуют, ничего про то, что делается, не знают и не интересуются.
Это большая моя ошибка, — я должен был больше настаивать на том, чтобы все, вся Студия принимала участие в ведении дела. Было бы много шуму, споров, но выковывалось бы что-то, что было бы Студией.
Когда я увидел свою ошибку, было уже поздно; уже влиять на, этих лиц я не мог.
Поняв это, я решил по возможности уравновесить состав совета, дав перевес в сторону идеализма, так как «деловая» сторона была там исключительно сильна и опасна поэтому, в смысле уменьшения целей. Для этого я прибавил в Совет: Соловьеву, Федорову, Бирман, Бондырева.
Затем я хотел отойти совсем на время и был убежден, что они выработаются, что ошибка исправится, что «дельцы», которым большое спасибо за работу, непременно — под влиянием таких товарищей, как Соловьева, Федорова, Бирман, — станут не так меркантильны, перестанут вместе с тем чувствовать себя такими «хозяевами» Студии, так как я поставил непременным условием, чтобы совет решал дела в своем полном составе.
Кстати сказать, это сознание себя «хозяевами» на некоторых повлияло ужасно — я знал, что это так ужасно влияет, но прозевал опять, и поправить это очень трудно.
Итак, я верил, что таким образом можно исправить мою ошибку. Как раз в это время Вы почувствовали, что в Студии неладно, сказали мне, чтобы я помнил, что заведующий я, что Студия доверена мне, а не кому-нибудь другому, что я должен стать на своем посту твердо, что я должен прибегнуть к Вашей помощи как к старшему товарищу, должен прибегнуть к Вашему авторитету. Тяжело мне было возвращаться назад, но, к сожалению, я сам видел, что временно я должен вернуться назад, — виноват я сам.
Но когда я попробовал вернуться в прежнее положение, это было уже невозможным — для этого уже нужно было бороться с этой группой. Борьба эта, как всякая борьба, полна всяких дурных, тяжелых чувств, и у меня на это не хватает сил, — главное, очень трудно душевно. Даже для такой прекрасной цели не могу найти в себе сил. Я признался бы в своей ошибке, — я не сумел сорганизовать всю Студию. Если бы не эта ошибка, то…
Но так говорят все, кто не может. По второму году я вижу, как я был и есмь прав, веря в «утопию». Я это видел воочию.
Но вот одна ошибка, и дело стало. Прекрасную молодежь увлечь я смог, но довести не мог, а двум-трем просто испортил в жизни многое, бросив в трудное положение и оставив их одних в опасных, соблазнительных положениях, без помощи более опытного человека. Можно сказать — они не маленькие. Да, но фактически три года я их вел, и они шли.
Я слишком рано обрадовался и увлекся успехами, — вечная моя ошибка во всем. Стоило мне увидеть эскиз, набросок осуществления утопии на третьем году, {412} когда все засияло и здесь и в Евпатории, и я уж раскрыл рот и восхищаюсь, вместо того чтобы усилить внимание и работу.
У меня выходит только тогда, когда материал исключителен и доходит сам, как, например, духоборы.
Приходится сознаться — осуществить своей мечты я не смог. Вот предел. Меня совершенно не интересует внешний успех моей работы — успех спектаклей, сборы — бог с ними, — не это меня может волновать и окрылять, а труппа-братия, театр-молитва, актер-священнослужитель. Не хватило меня на это — я должен уйти. <…>
Сулержицкий. С. 379 – 383.
КОММЕНТАРИИ:
ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ
Разговорился с извозчиком:
— Достаток есть?
— Нет, я бедный.
— Надел большой?
— Одна душа.
— Много ль?
— Три десятины.
— Сеял?
— Года два назад сеял. Толку мало. Самое большое — сам-четверть. А больше сам‑три, а то сам‑два. Плохая у нас земля.
— Домой, значит, посылаешь?
— Каждую неделю.
— Пьешь?
— Теперь нет. Раньше пил.
— Ну что ж, лучше не пить?
— А как же. Раньше с копейки на копейку перебивался, а теперь хоть и мало, а ем лучше, одеваюсь тоже чище. Здоровьем лучше.
— Сколько тебе лет-то?
— 55.
— А ездишь давно?
— С 13 лет.
— Да что ты?
— Право.
— Так век свой и проездил?
— Так и проездил.
— Для этого и жил?
{413} — Чего?
— Для этого, говорю, на земле и прожил, чтоб возить?
— А что мне делать? Другого не умею. Вот хотели дворником определить, да нельзя мне. Неграмотный я.
— Скучно это, брат. Тебе не скучно?
— Не, я песни пою.
— То есть как?
— А так. Станет скучно, я песни пою. Хорошо я пою. Мне и веселей станет. А то табак нюхаю. Нюхну щепотку — мне и веселей. Чихну раз-другой — слеза пойдет, глаз очистит. Через глаз больше я нюхаю.
— А старую Москву помнишь?
— А как же. Темно тогда было. Газ горел. Дома были маленькие. Возили за пятачок. А то за семь копеек. Ей-богу. На своих тогда больше ездили. Господа были настоящие. А вы кто?
— Я актер.
— А лет вам сколько?
— Тридцать.
— Ишь ты. И не надоело еще представлять? Не скучаешь?
— Скучаю, брат.
— Табачку не хочешь ли? Угощу. Чихни…
Января 1916 г.
К. С. Станиславский сказал:
— Покойный Морозов говорил мне: если хотите, чтобы вас боялись, — выдавайте жалованье сами.
Тетрадь 1914 – 1919 гг. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 79/Р‑17.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 94 – 95.
ПЕСЕНКА «ПОТОПА»
Борис Щукин:
В «Потопе», который ставился в Первой студии МХАТа, есть песенка. Ее поют, когда объединяются все вместе, ища перед страхом смерти поддержки друг в друге. И вот рассказывают, что сначала не было никакой песенки. На репетициях же дело тут стопорилось, вплоть до того, что изо дня в день останавливали на этом месте работу и не могли идти дальше. Артисты начали злиться на себя. Однажды после очередного срыва у всех было такое нервное состояние, что актеры просто не могли друг друга видеть и разошлись по углам. Вахтангов подошел к пианино и совершенно машинально стал играть. Он не отдавал себе отчета, что он играет… так что-то вообще, по настроению. Он импровизировал. Прислушался. Начал играть громче. Потом закричал: «Пошли, давайте!» — и повел сцену. Он нашел в музыке, в этом мотиве выражение того внутреннего состояния, которое никаким другим путем он не мог естественно найти и выразить во время репетиции. Единственное верное решение было найдено в раскрытии «подсознательной» сущности куска и было найдено интуитивно. Даже если это легенда, это похоже на Вахтангова.
Беседы о Вахтангове. С. 112 – 113.
{414} ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ЗАСЕДАНИЯ СОВЕТА СТУДИИ
от 4 мая 1916 г.
Присутствовали 22 человека.
Постановлено обратиться к Константину Сергеевичу со следующим:
Дорогой Константин Сергеевич!
Совет Студии Художественного театра, обсудив вопрос о будущей организации Студии и в частности вопрос о материальной связи ее с Художественным театром, единогласно пришел к следующему выводу. Студия Художественного театра неизменно сознает свою духовную зависимость от Художественного театра и не мыслит своего существования без этой кровной связи с ним. Смысл своего существования при Художественном театре Студия видит в служении Художественному театру. (Вырабатывая и воспитывая актеров, режиссеров, художников, преподавателей и администраторов, Студия тем самым служит Художественному театру.) Это служенье возможно только через самодеятельность, которая требует условий для своего осуществления.
Не экономическая зависимость — сама по себе — смущает Студию, а последствия этой зависимости. Театр, взяв на себя кассу Студии, естественно войдет в рассмотрение расходов Студии и материальное определение художественной ценности каждого члена Студии. Не имея же возможности следить за каждым шагом работы Студии, Театр естественно не сможет и найти правильный критерий для своих оценок и определений. Последствием экономической зависимости явилась бы утрата самостоятельности во всех областях студийной жизни, т. е. — произошло бы нарушение идеи Студии, которой в конечном итоге является служение Театру. Найти правильный критерий может только группа лиц, тесно связанных друг с другом в работе над осуществлением идеи Студии.
Этой группой является Совет Студии, и ему следует предоставить материальную свободу в пределах студийных сумм.
Председатель собрания Совета
Е. Вахтангов
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 2964‑а/Р.
КОММЕНТАРИИ:
В стремлении к экономической независимости Студии от Художественного театра, к «материальной свободе» таились зерна того «сепаратизма» (по выражению К. С. Станиславского), который впоследствии привел к превращению Первой студии в самостоятельный театральный организм (МХАТ Второй). Появление в репертуаре Первой студии спектаклей, имеющих успех у публики, казалось бы, делало реальными надежды на экономическую самостоятельность. Но действительность была куда жестче. В своей книге «Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных взаимоотношений. 1909 – 1917» О. А. Радищева пишет: «Весной и летом 1916 года вопрос, как театру быть со Студией, стал неотложным. Если можно было до бесконечности вести теоретические выяснения художественной стороны вопроса, то финансовая сторона не терпела отсрочки. В конце 1915 года Ревизионная комиссия вписала в протокол, что она не понимает финансовых отношений театра со Студией, что долг Студии не погашается, {415} а растет. В мае 1916 года Ревизионная комиссия повторила свое замечание, адресовав его Совету Товарищества и обвинив его в том, что он не берет процентов с долга Студии, в то время как берет его с других должников» (М., 1999. С. 260). Финансовых аспектов существования Первой студии касался К. С. Станиславский в письме Л. А. Сулержицкому, которое публикаторы датируют «До 15 мая 1916 г.», то есть в пору, когда и состоялось заседание Совета: «Студия сорганизовалась. Молодцы. Только художественная сторона, то есть просмотр исполнения спектаклей — без всякого надзора, так как некому следить. Актеры нормировали свои жалованья, и если театр не прибавит им, они будут брать из дивиденда, а когда дойдут до пределов нормировки, весь дивиденд Студии поступит в общую кассу театра. Я настаиваю на известном отчислении (процентном) для того, чтобы поощрять работу студийцев. Ведь известно, что на определенном жалованье у русского инициатива падает, а при премии и др. в соответствии с количеством и качеством работы — энергия повышается. Театр, как и следовало ожидать, обратил внимание на кассу Студии. Об этом заговорили. Теперь опасно делать необоснованные расходы» (Станиславский. Т. 8. С. 432 – 433). В письме нет ни слова об экономическом размежевании Студии и МХТ или о том, что такой вопрос был поставлен.
Трудно предположить, что такое обращение к Станиславскому, затрагивающее основы студийного существования, могло быть отправлено без ведома и согласия Сулержицкого, который на протяжении апреля и мая 1916 года находился в Евпатории. Да и вернувшись в Москву, Сулержицкий вряд ли мог поддержать такую инициативу и увидел в ней, скорее всего, свидетельство новой победы «дела» над «утопией», «интереса» над «общиной». Хотя существуют сомнения в том, что обращение Совета Первой студии могло быть отправлено, надо признать, что в Музей Театра им. Евг. Вахтангова оно пришло со стороны потомков К. С. Станиславского.
ЗАМЕЧАНИЯ К. С. СТАНИСЛАВСКОГО О СТУДИЙНОСТИ
[1916 г.]
К. С. на заседании по вопросу, кого считать «студийцем», дал следующие положения:
«Студиец — тот, кто понял внутреннюю суть искусства».
Сообразно с этим возникают вопросы, которыми должен заняться каждый, кто хочет войти в группу «студийцев».
1) Этические положения, руководящие внешними отношениями.
2) Этические положения, руководящие внутренними отношениями.
3) Этика отношений к режиссеру (уважение к чувству актера со стороны режиссера, уважение к чувству режиссера со стороны актера).
4) Гражданское мужество.
5) Этика в отношениях к Художественному театру.
6) Внутренний смысл такой организации, как Студия.
7) Отношение к обществу (театр, обновляющий искусство вообще).
8) Этические начала в распределении доходов.
a) minimum;
b) штатные и нештатные должности;
c) оплачиваемые должности;
d) поддержка актера в материальном отношении;
e) пенсионная касса уставным порядком.
{416} 16 января 1916 г.
Заседание по вопросу «кто студиец»
К. С. говорит: основа всей Студии (душа ее) — идейная сторона. Тот, у кого есть эта идея, и есть студиец. В основе всех взаимоотношений — эстетика, красота, порядок, аристократичность, нежное отношение к человеческой душе, словом, — все, что делает человека художником.
Группы в Студии
1) Группа лиц, которым дорога именно основа Студии — ее идейное.
2) Группа кандидатов (лица, пробывшие в Студии известное количество лет).
3) Группа вольнослушателей (срок от 1 до 3‑х лет).
* * *
Художественная идея — проведение системы.
Этическая идея — возвышенное служение искусству.
Общая идея — облагораживание.
Уставно
а) Из поступающих в кандидаты.
b) Из кандидатов в студийцы.
c) Председатель студийцев (на собрании студийцев).
d) Председатель кандидатов (на собрании кандидатов).
Голос председателя дает перевес при равном количестве голосов.
е) Число членов (5) как они выбираются.
Время — 2 года. Ежегодно выбывает 2 лица. На место их избираются новые.
Основания. Есть учредители:
Они выбирают группу кандидатов.
Далее идет обычная баллотировка.
Вопрос исключения из группы — перебаллотировка по заявлению.
Как проводится утверждение репертуара.
Об участии Станиславского в работе Правления.
Запись Е. Б. Вахтангова
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 326/Р.
|
|
|
