 |
Взятка. Нацист поневоле
|
|
|
|
Взятка
— Я человек дела и буду лаконичен.
У стола Николая Григорьевича Травникова сидит кругленький розовощекий мужчина лет сорока. На нем светло-серый в голубую полоску модно сшитый костюм, галстук, разрисованный каким-то замысловатым, розовым, под цвет щек, узором, желтые, на толстой подошве, полуботинки. Сквозь очки в широкой роговой оправе смотрят выпуклые нагловатые маленькие глазки, заплывшие жиром.
— Я директор фирмы, изготовляющей кожаные пальто-реглан. Наша фирма широко известна во всей Австрии и даже за ее пределами. Мы собираемся возобновить производство с расчетом сдавать продукцию русским. Как смотрит на это советская комендатура? Надеюсь, нам будет дано разрешение?
Толстый человек говорит это таким тоном, словно рублем дарит генерала, делая ему величайшее одолжение.
— Это ваша добрая воля, — сухо отвечает Травниников. — А что до разрешения, то ответ на этот вопрос [198] вы могли бы, не заходя ко мне, найти в приказе комендатуры. Он расклеен на всех перекрестках.
— Совершенно верно. Но я, повторяю, человек дела и хочу иметь твердую гарантию. Как говорят русские: семь раз примерь, один раз отрежь. Я, надеюсь, не ошибся в поговорке?
— Нет, не ошиблись... И это все, что вы хотели от меня получить?
— Если позволите, не все, господин генерал. У меня к вам просьба — пустяковая для вас, но существенная для меня. Видите ли, наша фирма издавна поддерживает тесные деловые связи с Будапештом. Я бы вас очень просил выписать мне пропуск в Будапешт. Обычным порядком будет долго, а мне пропуск нужно срочно. Я понимаю, конечно, что это одолжение с вашей стороны требует соответствующего вознаграждения. И наша фирма готова дать это вознаграждение любому из сотрудников комендатуры по вашему указанию, господин генерал.
|
|
|
— Что это? Взятка? — гремит Травников и поднимается во весь рост над столом.
Розовощекий человек съежился. Маленькие глазки трусливо бегают. Он бормочет что-то невнятное и ставит в неловкое положение переводчика: он не знает, как перевести это бормотание.
— Понятно! — сухо обрывает генерал. — Пропуска не будет. Все!
Коммерсант испуганно пятится и осторожно закрывает за собой дверь.
Нацист поневоле
И еще в одном кабинете комендатуры частенько идет прием — у заместителя коменданта по политической части подполковника Перервина.
Ивану Александровичу не впервые заниматься приемом: до войны он был секретарем Станиславского обкома партии. Однако теперь он сплошь и рядом встречается с такими посетителями и с такими вопросами, с какими раньше ему не приходилось иметь дело.
В кабинете Перервина пожилые супруги.
Муж, очевидно, очень взволнован: в его глубоко запавших глазах растерянность. Жена то смущенно теребит [199] воротничок своего платья, то тщетно пытается поправить непокорную прядку седых волос, упрямо спадающую на лоб.
Супруги ведут себя странно.
Уже дважды предлагает им переводчик изложить цель их визита, но муж только кивает головой на жену, жена делает какие-то таинственные знаки мужу — и оба молчат.
— Может быть, они немые? — спрашивает Иван Александрович переводчика.
В третий раз обращается переводчик к посетителям. Супруги, перебивая друг друга, что-то горячо объясняют ему.
— У них очень важный вопрос, товарищ подполковник, — еле сдерживает улыбку переводчик. — Но они пока не решили, кому его излагать.
Наконец, перебросившись несколькими словами, супруги приходят к соглашению.
— Мой муж плохой говорун, — начинает жена. — И я боюсь, что он ничего толком не объяснит. Я прошу выслушать меня, господин офицер... Мой муж честный, порядочный человек. Но жизнь сильнее его. Нас принудили. И он должен был уступить. А теперь мы не знаем, как быть. И вот пришли...
|
|
|
Женщина плачет. Нервно вздрагивают ее плечи. Она совсем растерялась, никак не может найти платка, и слезы крупными каплями текут по щекам.
— Простите, господин офицер, — уняв наконец слезы, тихо говорит она. — Я тоже плохой оратор. А тут еще такая беда...
— Скажите, кем ваш муж работал при немцах? — мягко спрашивает Перервин.
— О, у него скромная, но неплохая работа. Он полотер. Двадцать четыре года полотер. И все было хорошо, тихо, спокойно. А тут его позвали и сказали: или ты будешь наци или убирайся вон и забудь о работе. А как он может забыть о работе? Как? Ведь это голодная смерть для нас и наших детей. А их у нас четверо, господин офицер. Четверо... Мы не спали с Отто всю ночь. О, это была страшная ночь. Страшнее, чем те, когда шли бои... Не знаю, как понятнее рассказать, господин офицер. Нам было страшно, потому что всю жизнь мы жили тихо и честно, потому что мы ненавидели наци за [200] кровь, за концлагеря, за бесчестие. Мы знали: если Отто скажет «да», он встанет рядом с теми, кто лжет, грабит, убивает. Если Отто скажет «нет», они не простят ему, и наши дети умрут с голоду...
— И вы решили сказать «да»?
— Нет, мы ничего не решили в ту ночь, господин офицер. Наутро я сказала: «Отто, я пойду к господину ксендзу. Как он скажет, пусть так и будет». Господин ксензд посоветовал, чтобы Отто сказал «да».
— И ваш муж дослужился до высоких партийных чинов, разбогател?
— Нет, совсем нет! Отто перестал улыбаться. Он все время молчал. Из нашего дома ушел смех. И работать стал меньше — у него часто кружилась голова. А наци смеялись над ним: «Ты не мужчина, Отто. Ты девчонка». И они были правы — какой он наци, мой Отто? Мы прожили с ним почти четверть века, и за все эти годы он только раз, единственный раз, повысил голос со мной. Это было, когда я больно шлепнула нашу Эльзу за то, что она пролила чернила на чистую скатерть. Он не мог переносить вида крови: когда я принесла однажды на кухню только что зарезанную курицу, его, простите, стошнило. Разве это наци, господин офицер?
— Да... Но я не пойму, зачем вы пришли к нам?
|
|
|
— Как зачем? Ведь Отто был наци. Как же он будет жить теперь?
— Разве вы не читали приказ комендатуры?
— Читали, конечно, читали. Много раз. Но господин ксендз...
— Опять все тот же господин ксензд?
— К кому же другому я могу пойти за советом, господин офицер?.. Господин ксендз сказал, что он твердо знает: всех бывших наци красные угонят в Сибирь и заставят копать уголь.
— И вы поверили?
— Если говорить честно, я поверила. Но Отто не поверил. Он сказал: «Сердце мне говорит другое, Марта. Пойдем в советскую комендатуру, скажем всю правду и послушаем, что нам ответят». Мы пришли и сказали всю правду.
— Я вам отвечу: идите домой и живите спокойно. И не верьте больше господину ксендзу. Верьте своему сердцу и своей совести — они не обманут. [201]
— Значит, нам ничего не грозит? Ничего?
— Ничего.
— Благодарю вас, господин офицер. Я знал, что в советской комендатуре мне ответят так. Именно так.
Это было все, что сказал сам Отто.
Взявшись за руки, супруги, улыбаясь, вышли из кабинета.
|
|
|
