 |
Счета. Примечания
|
|
|
|
Елка
— Хочу тебя спытать, Савенок: як надо встречать Новый год малым ребятам? — вызвав меня в кабинет, спрашивает Никита Федотович, и глаза его как-то особенно блестят — весело, по-молодому.
— Елкой, товарищ генерал.
— Це правда. А что для этого надо? Сердце надо. Понял? Сердце к ребятам открытое. А у нас с тобой его нема, того открытого сердца, Савенок. Забыли мы, что рядом с нами малые ребята, что детство у них было поганое и что треба им хоть чуток радости, простой дытячей радости...
— Да ведь дел уйма, товарищ генерал. До всего руки не доходят.
— За дела прятаться не годится, Савенок. Вот маршал Конев тоже не на печи лежит, а додумал...
— Разрешите войти, товарищ генерал? — и в кабинете два наших хозяйственника, майоры Лузан и Попов.
— Садитесь, будем думать, товарищи.
И начинается совещание, необычное даже для советской комендатуры, привыкшей, казалось бы, решать самые неожиданные вопросы.
Маршал Конев отпустил на венскую елку несколько тонн белой муки, масло и сахар для выпечки сдобы, мясо для колбас. И мы с карандашами в руках подсчитываем, [221] сколько елочных подарков сумеем сделать для маленьких венцев. В конце концов останавливаемся на цифре 115 тысяч.
Нет, мы буквально не узнаем нашего генерала. Право же, он помолодел на много лет и с увлечением обсуждает каждую деталь будущего детского праздника.
Он должен знать, какие сладкие булочки и кто будет готовить, он требует непременно печенье и чтобы конфеты были в ярких красочных обертках.
Никита Федотович выходит из себя, когда кто-то из нас предлагает простые кулечки для подарков. Нет, на этом празднике все должно быть красиво и радостно. На пакете будет изображение Спасской башни и под ней подпись: «От Советской Армии — детям Вены». Словом, хозяйственники должны разбиться в лепешку, но найти хорошего художника и хорошую типографию. Во всяком случае первые образцы пригласительного билета и пакета для подарка, вышедшие из печатной машины, он посмотрит сам.
|
|
|
Забота о елочных игрушках поручается майору Лузану: он договорится с фабрикой в сегодня же доложит генералу.
Теперь — сама елка.
— Эх, дали бы мне самолет! Я бы из Сибири такую елку привез — заглядение! — смеется сибиряк Попов.
— Отставить Сибирь! Под Киев пошлю тебя. Там, в Святошине, такие елки, каких во всем мире нет! — весело вторит ему Никита Федотович.
Решаем послать солдат в лес, в окрестности Вены.
— Только чтобы елки были гарные, — приказывает генерал. — Ровные, густые, пушистые.
Но где будет проходить праздник? Один зал Дома офицеров во дворце Франца Иосифа не сможет вместить всех ребят даже на протяжении всех каникул. Выделяем дополнительно для детского праздника зал кинотеатра «Скала» и помещения всех районных комендатур нашей советской зоны.
— Погоди, Савенок, а как же больные ребята?
— Какие, товарищ генерал?
— Те, что в больницах лежат... Нехорошо оставлять их без елки.
Решаем устроить, пусть маленькие, но все же елки [222] во всех больницах советской зоны, где есть детские отделения.
И опять возникают новые вопросы: где взять массовиков, аккордеонистов, эстрадников, где раздобыть Снегурочку и деда Мороза.
— Ну, это уже твоя забота, Савенок. Ты со здешними артистами якшаешься. Выбери подходящих... А ты, Попов, позаботишься, чтобы дед Мороз был одет честь честью, как ему по уставу положено: длинная серебристая шуба, расшитые валенки, красные рукавицы.
— Да где все это найти, товарищ генерал?
— Захочешь — найдешь. А не найдешь — скучно тебе будет...
Всю неделю идет подготовительная работа. Особенно нас волнует расфасовка подарков. Решаем поручить это австрийским женщинам. Но как они справятся: ведь, шутка сказать, надо наполнить свыше ста тысяч пакетов. Да и наберем ли мы такое количество добровольцев?
|
|
|
Наши опасения оказались напрасными: женщины очень охотно откликнулись на наш призыв, и дружный коллектив их в двести человек блестяще справился с нелегким заданием.
Наконец все готово: украшенные елки стоят в залах дворца Франца Иосифа, театра «Скала», комендатурах, больницах, эстрадники и массовики на месте, Снегурочки и деды Морозы одеты, подарки подвезены.
И вот ко дворцу Франца Иосифа подходят колонны школьников во главе с их классными руководителями. Малышей ведут родители.
В раздевалке уже веселый ребячий гомон.
Мы с начальником Дома офицеров майором Востоковым встречаем первую партию ребят. Майор открывает перед ними дверь в большой зал и гостеприимно приглашает:
— Добро пожаловать, маленькие венские граждане!
Радостной гурьбой вливаются в зал ребята и замирают. Посреди зала вырисовывается силуэт огромной елки, украшенной, но пока еще темной, а рядом с ней Снегурочка и дед Мороз, высокий, седобородый, в блестящей, словно снежинками осыпанной шубе, в ярко расшитых валенках и красных варежках.
Дед Мороз подает знак, ребята трижды скандируют: «Елка, зажгись! » — и она вспыхивает — сказочная громадная [223] елка, от пола до потолка, вся в блестках, игрушках, огнях.
Дети хороводом кружатся вокруг елки, и звенит в зале ребячья песня. Я не могу разобрать ее слов, но мелодия мне очень знакома, и кажется — это наши советские ребятишки танцуют у новогодней елки и поют свою традиционную песенку:
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла...
В разгар веселья в зал входят генерал Лебеденко и бургомистр Кернер. Дети встречают их радостно, будто старых друзей, и тесным кольцом окружают гостей.
Никита Федотович никогда не был искусным оратором, но здесь он говорил на редкость хорошо.
Я точно не помню его слов. Как будто шла речь о том, что немецкие фашисты начали жестокую войну, захватили и разграбили их родину, а Советская Армия прогнала врагов, и сейчас дети могут свободно учиться и весело отдыхать.
Но дело даже не в словах. Дело в интонациях, в манере речи. Никита Федотович говорил так, словно он их старший друг, который их очень любит, и ребята, такие чуткие к искреннему чувству, ответили генералу горячими, такими же искренними аплодисментами.
|
|
|
Потом говорил Кернер.
— Поздравляю вас, дети, с Рождеством Христовым. Это Советская Армия сделала для вас елку. Так поблагодарим же Советскую Армию за эту радость.
И снова горячо хлопают ребячьи ладошки, и дети еще теснее сжимают круг.
Никита Федотович наклоняется и берет на руки крохотную девчушку с большим розовым бантом в волосах...
Мне казалось, я хорошо знаю генерала Лебеденко. Я видел его раздраженным и суровым, задумчивым и веселым. Но таким я вижу его впервые.
Его большие сильные руки, еще сейчас гнущие подкову, так бережно держат девочку, словно она из драгоценного хрупкого стекла. А она, раскрасневшаяся от смущения и гордости, доверчиво прижалась к генералу, обхватив его шею руками. И глаза у Никиты Федотовича такие, будто он забыл обо всем на свете и весь ушел в эту нежную ласку... [224]
Еще с полчаса остаются генерал и бургомистр в зале. Лебеденко отходит в сторону, встает за колонну и молча наблюдает, как танцуют, поют, веселятся маленькие гости. Потом оборачивается к Кернеру и тихо говорит:
— Дети — всегда и везде дети. И нет ничего на свете лучше детей...
Я остаюсь до конца праздника, брожу по залу и прислушиваюсь к голосам матерей.
— Нет, что бы они ни сочиняли, а русские — настоящие, сердечные люди...
— Тот, кто думает о ребятах, кто так заботится о них, не может быть плохим...
— Какое счастье, что живу в советской зоне! Моя Тереза ни разу в жизни не видела елки. А тут такое, что мне и во сне не снилось. И как они внесли сюда эту красавицу?
На следующий день вся Вена говорила о советской елке. О ней восторженно писали все венские газеты. О ней шли разговоры в трамваях, в кафе, в очередях. О ней говорили, как о важном и радостном событии, которого не ждали, но которое все-таки свершилось.
Счета
Шли дни, недели, месяцы упорной, трудной, напряженной работы советской комендатуры Вены. И столица Австрии постепенно возвращалась к жизни.
|
|
|
Расчищались завалы на улицах. Входили в строй коммунальные предприятия. Железнодорожные части приводили в порядок подъездные пути, разбитый вокзал, исковерканные вагоны и паровозы. Связисты налаживали телефонную сеть. Саперы восстанавливали венские мосты.
Уже сданы в эксплуатацию Кангранен-брюке через старый Дунай, Аугартен-брюке, Ротунген-брюке. В торжественной обстановке советские саперы сдали Вене Шведен-брюке. И только Флорисдорфский мост через Дунай, крупнейший мост столицы Австрии, одно из величайших и красивейших речных сооружений Европы, пока лежит в развалинах: фашисты в последние минуты своего пребывания в Вене успели подорвать его средний пролет и обрушить в реку.
Семь месяцев наши инженерные войска занимались восстановлением моста. По Дунаю плыли суда и баржи, [225] груженные песком, кирпичом, лесом. На обоих берегах скрежетали экскаваторы, сновали вереницы грузовиков, двигались стрелы подъемных кранов.
Торжественная передача моста Вене и Австрии проходит летом 1946 года.
На берегах Дуная собираются тысячи венцев — те, кто дорожит дружбой с Советским Союзом. Впереди колонн идут оркестры. На фермах моста трепещут по ветру красочные транспаранты со словами благодарности советским саперам-строителям.
К мосту медленно подходит вереница легковых машин. Из них выходят главнокомандующий Центральной группы советских войск генерал-полковник Курасов, сменивший к тому времени маршала Конева, канцлер Австрии Фигль, венский бургомистр Кернер, члены австрийского правительства.
Комендант Вены отдает рапорт главкому. Потом вместе с генералом Курасовым идет к мосту. За ними следует австрийская правительственная делегация во главе с канцлером.
Гремит наш военный оркестр. Начальник почетного караула подает команду и, выхватив из ножен саблю, направляется к главкому. Оркестр смолкает. Слышится четкий рапорт. Главком здоровается с почетным караулом, вместе с канцлером разрезает шелковые ленты и входит на мост. На одном из пролетов начальник строительства предлагает главкому и канцлеру поставить последние заклепки.
Церемония передачи моста закончена. Открывается митинг.
— Дорогие венцы! — говорит бургомистр Кернер. — Я счастлив сообщить вам, что сегодня венская общественность принимает еще один дар из рук славных советских военных строителей. Мост, варварски взорванный гитлеровцами, поднят со дна Дуная и блестяще восстановлен Советской Армией. Венцы выражают свою искреннюю благодарность и признательность командованию, инженерам и строителям Советской Армии. Отныне мы будем называть этот мост мостом имени маршала Малиновского, командующего Вторым Украинским фронтом.
|
|
|
Вслед за бургомистром выступают главком, канцлер, члены правительства. Над Дунаем гремят оркестры. [226]
Фотокорреспонденты, кинооператоры, толкая друг друга, щелкают затворами своих аппаратов. Радиостанции Вены транслируют церемонию передачи и митинг по всей Австрии...
Проходит дня три. Я вхожу в кабинет коменданта.
Никита Федотович сидит за столом, что-то пишет. Подняв голову, молча здоровается и кивает на кресло.
Через минуту, закончив фразу, но все еще занятый своей работой, бросает.
— Слушаю.
— Счета принес, товарищ генерал. Прошу ознакомиться.
— Яки счета?.. А может, сам распорядишься, Савенок? Уж больно некогда.
— Не могу. Счета не совсем обычные, — и я кладу на стол две бумажки.
— Да? — удивленно вскидывает брови Лебеденко. — А ну кажи.
Никита Федотович берет первый счет и, заметив итоговую цифру — 250 шиллингов, раздраженно бросает на стол.
— И этими грошами должен я голову себе морочить?
— Дело не в сумме — дело в существе, товарищ генерал.
Лебеденко внимательно читает первую бумагу, и я вижу, как сердито сходятся его брови над переносьем. Принимается за вторую. Перечитывает ее еще раз. И вдруг неожиданно ударяет кулаком по столу так, что вздрагивает массивная литая чугунная чернильница.
Нажимает кнопку звонка. Входит адъютант.
— Обоих, кто подписал эти счета, немедленно ко мне! Немедленно! А счета вернешь мне. Понял?
Потом резко отодвигает стул и широкими шагами меряет кабинет. Я знаю: это успокаивает генерала.
— Пятый десяток живу на свете, а вот этого никак не могу понять, — остановившись наконец около меня, уже относительно спокойно говорит он. — Нет, не то, чтобы не разумию, а не могу кулаком не трахнуть... Ну ладно, есть люди, которые нас ненавидят. Це понятно: трясутся за свою поганую шкуру, за свою тугую мошну, боятся потерять власть над людьми. Но какая наглость! Какая наглость!.. Плати им гроши за то, что мы пролили реки крови за них. Плати за то, что мы восстановили [227] разрушенное врагом. Завтра они потребуют денег за погибших на Украине австрийских офицеров, грабивших и убивавших советскую людину... Нет, таких счетов фашистам они не писали. Так почему же пишут нам? Может, наше человеческое отношение к побежденному считают нашей слабостью?.. Может быть...
Никита Федотович прав: счета действительно возмутительны.
Первый из них, тот, что на 250 шиллингов, подписан директором РАВАК — так называется австрийский радиоцентр. Он просит оплатить издержки на трансляцию церемонии и митинга при передаче восстановленного нами Флорисдорфского моста.
Автор второго счета — заведующий лечебными заведениями Вены. Он очень лаконично требует внести 18 тысяч шиллингов за медицинское обслуживание советских солдат, находившихся на излечении в венских больницах.
Дело в том, что бои за Вену были тяжелы. Мы не смогли вовремя подтянуть к переднему краю нужного количества госпиталей и были вынуждены передать часть наших раненых венским лечебным заведениям. И вот теперь с нас требуют за это плату.
— Товарищ генерал, — докладывает вошедший адъютант. — Директору РАВАК и главному врачу ваше приказание передано. Будут немедленно.
— Говорил с ними лично?
— Лично, товарищ генерал...
Примерно через полчаса первым входит пожилой, узкоплечий, длиннолицый чиновник. Его редкие волосы щедро нафабрены и тщательно причесаны на пробор. Маленькие глазки трусливо бегают из стороны в сторону.
— Вы директор РАВАКа? — сухо спрашивает генерал.
— Нет, я его заместитель. Господин директор болен.
— Болен? Но ведь двадцать минут назад с ним говорили по телефону.
— Совершенно верно. Но он плохо себя чувствует и прислал меня.
— Понятно... Вам известна эта бумажка? — спрашивает генерал, и я вижу — он снова начинает раздражаться.
Чиновник бросает беглый взгляд на счет и тут же, подобострастно склонив голову, начинает извиняться. [228]
— О, это ошибка! Досадная ошибка нашего технического персонала... Сейчас так трудно со служащими — война поглотила наиболее опытных. Приходится брать буквально с улицы. И вот результат...
— Однако под этим документом стоит подпись не писаря, а самого директора. Надеюсь, он у вас взят не с улицы? Причем же здесь писарь?
— Конечно, конечно, вы правы, господин комендант. Мы просим извинения. Это так прискорбно...
— Це не прискорбно — це погано! —резко обрывает Лебеденко. — Короче, счет я не оплачу. Передайте вашему директору, что я знаю, якая у него хвороба. И советую сегодня — слышите, сегодня! — доложить бургомистру о нашем с вами разговоре. Пусть он поговорит с господином Кернером, как надо подбирать служащих. Нет, не писарей, а ответственных служащих вашего учреждения. Ясно? Все!
— Будет исполнено... Будет в точности исполнено, — невнятно бормочет чиновник. — Позвольте взять обратно этот злополучный счет?
— Нет, счет я сохраню у себя. Может быть, когда-нибудь откроется музей уходящей в прошлое человеческой неблагодарности, мерзости, хамства... «Хамство» отставить, Авдеев. Не переводи... Так ваш счет я в тот музей отдам.
— Прошу извинить... Прошу извинить, — еле слышно повторяет чиновник и, низко кланяясь, выскальзывает из кабинета...
Почти тотчас же входит профессор (я, к сожалению, забыл его фамилию), ведающий лечебными учреждениями Вены.
Он совсем не похож на недавнего чинушу. Высокий, в меру полный, представительный мужчина лет под пятьдесят. Густые, чуть вьющиеся седые волосы. Холодное лицо с небольшой, тщательно подстриженной бородкой. И неторопливые, размеренные движения.
— Эту бумажку подписали вы? — без всякого предисловия резко опрашивает генерал, протягивая посетителю счет.
Профессор спокойно, медленно берет счет и внимательно читает. Потом зачем-то поворачивает его оборотной стороной, словно хочет еще раз удостовериться, что там ничего не написано. Он делает все это так обстоятельно, [229] будто проводит серьезный, требующий особой точности, научный опыт.
— Да, этот документ подписал я, — протягивая счет генералу, отвечает профессор. — Судя по вашему тону, господин комендант, он вас не удовлетворяет, этот счет?
— Да, он меня не удовлетворяет.
— Вы правы. Это оплошность нашего аппарата. К счету не приложен список ваших солдат, находившихся на излечении, и сроки пребывания их в наших лечебных учреждениях. Все это точно отражено в регистрационных книгах центральной поликлиники и будет предъявлено вам не позднее завтрашнего дня.
— Нет, меня не интересует этот список! Меня не удовлетворяет сам счет.
— Простите, но мне недостаточно ясна ваша мысль, господин комендант. Ваши солдаты проходили лечение в наших больницах. Всякое лечение связано с какими-то материальными затратами. И мне казалось вполне логичным и закономерным просить вас о возмещении наших расходов. Как же иначе?
— Как иначе? — переспрашивает генерал, и я вижу, что он еле сдерживает себя. — А что бы вы сказали, господин профессор, если бы я представил вам встречный счет? Счет на оплату нашей крови, пролитой за освобождение Австрии от фашизма? Вот только не знаю, как оценивается у вас капля крови советского солдата. Или, может быть, это тоже записано в ваших регистрационных книгах?
Профессор не ожидал такой реплики. Он явно смущен. От его недавней самоуверенности не осталось и следа.
— О, вы меня не так поняли, господин комендант. Мы благодарны Советской Армии. Бесконечно благодарны...
— Нет, я вас правильно понял, профессор, — резко перебивает Лебеденко. — Кровь наших солдат вы оплачиваете благодарностью, а за марлю и аспирин — гроши на стол.
— Нет, нет, это не так, конечно, — сбивчиво бормочет профессор, на этот раз смахивая на нерадивого студента, пытавшегося было обмануть преподавателя. — Но как же вы советуете мне поступить, господин комендант? — беспомощно обращается он к генералу. [230]
— Никаких советов давать не буду. Обратитесь за советом к господину Кернеру. Больше не задерживаю.
Профессор растерянно смотрит на коменданта и направляется к двери.
— Клистирная трубка! — крупно шагая по кабинету, все еще не может успокоиться Никита Федотович. — Повстречался бы он мне в те времена, у Котовского, я бы показал ему его паршивые счета, разъяснил бы что к чему.
Потом своим характерным жестом проводит широкой ладонью по лицу, словно смывает все хлопоты, заботы напряженного дня, и уже другим, веселым, молодым голосом говорит.
— Прошу чаю! Покрепче...
Поздним вечером в кабинете генерала сидит бургомистр. Кернер сутулится больше, чем обычно. Под глазами легли темные тени. Видно, и ему нелегко дается трудный, нервный, суматошный день.
— Мне стыдно за моих соотечественников, господин комендант. Очень стыдно, — медленно говорит он. — Я еще не разобрался, что это: тупость, политическое невежество, редкая бестактность или вражеский выпад. Завтра я займусь этим делом и, если возникнет необходимость, не остановлюсь перед отстранением их от должности. Поверьте, я хорошо понимаю ваше отношение ко всему этому: ведь я тоже солдат, бывший солдат. Но что поделаешь — в семье не без урода.
Примечания
{1}Стой! (нем. ).
{2}Брат! Брат! (нем. ).
{3}Глава из книги.
{4}Елена (франц. ).
{5}Обаяние (франц. ).
{6}Прелестно! (франц. ).
{7}Увы, мой генерал (франц. ).
{8}Боже мой (франц. ).
|
|
|
