Между Римом и Византией 1 страница

Этот сборник задумывался как книга об идеологии Владимира Путина, учитывая тот факт, что центральное место в нем занимают лекции «Идеология партии Путина», однако в процессе подготовки возникла необходимость написать несколько вводных слов к тексту, опубликованному в далеком 2003 году и сейчас фактически недоступному: «Путин начал строительство империи нового типа, организованной по сетевому принципу». И вот при написании этих вводных слов мне стало ясно, что идеология — это важнейшая часть большой стратегии Путина, которая реализуется во внешней политике нашей страны. Более того, поскольку предельной целью любой большой стратегии для России является исполнение миссии, идеология не только входит в большую стратегию как ее часть, но и «встречает» стратега в конце пути, чтобы продолжить движение.

Однако у привередливого читателя все равно может возникнуть вопрос, почему книга, посвященная в основном идеологии Путина, открывается статьей о внешней политике. Ведь мы привыкли к тому — точнее, нас все время убеждают в том, что идеология — это внутреннее дело любой страны, что она определяет (или не определяет) внутреннюю политику и социальный строй. Поскольку вопрос, как я уже сказал, резонный, сразу приведу аргумент, который на поверхности: а либерально-глобалистская идеология, доминирующая в западном мире и прежде всего в Соединенных Штатах, является для США внутренним делом или существенным элементом внешней политики? Можно расширить этот аргумент, добавив к нему историческую перспективу: объединенный Запад выиграл третью мировую или холодную войну против СССР с учетом того, что прямого военного столкновения так и не случилось, за счет каких инструментов давления? Только ли экономических? Или идеологических тоже? Мне лично ответ кажется очевидным. Идеологическая диверсия против Советского Союза была едва ли не главным оружием США, а это значит, что идеология — не только важнейший элемент внутренней политики, но и один из определяющих элементов их внешней политики.

Однако кроме указанных лежащих на поверхности аргументов в пользу того, что внешняя политика — это та область, где идеология не только присутствует и где ее легче распознать, есть и другие, более существенные основания. Тут я хочу привлечь в союзники нашего великого политического мыслителя конца XIX — первой половины ХХ века Петра Бернгардовича Струве[4] (1870–1944). Уже во времена революционных потрясений 1905–1907 годов Струве увидел пагубность той пропаганды, которую вели и «банальный радикализм», и «банальное реакционерство»: мол, подлинное содержание государственной жизни сосредоточено во внутренней политике, для которой внешняя политика и внешняя мощь государства являются «досадными осложнениями». Согласно позиции этих «банальных» радикалов и реакционеров, истинное существо государства состоит в его «внутреннем благополучии», которое выражается в сытости его граждан. Понятно, что здесь мы имеем дело с навязчивым пропагандистским приемом «банальных» либерал-радикалов: меняем пушки на масло[5]. Не будем далеко ходить. Вот выступление на «Эхе Москвы» депутата питерского Законодательного собрания от партии «Яблоко» с характерным названием «Пушки вместо масла — девиз четвертого срока»: «Заставьте, господа единороссы, своего президента уйти из Сирии, а заодно — из Украины, и будут деньги на жилье и не только на него»[6].

Но вернемся к Петру Струве, который обосновывает противоположный взгляд на природу государства и государственную политику. По мнению мыслителя, всякое «сложившееся» государство можно сравнить с личностью, «у которой есть свой верховный закон бытия». Вот как его определяет Струве: «Для государства этот верховный закон его бытия гласит: всякое здоровое и сильное, то есть не только юридически “самодержавное” или “суверенное”, но и фактически самим собой держащееся государство желает быть могущественным. А быть могущественным — значит обладать непременно “внешней” мощью»[7]. Для Струве этот закон обладал очевидностью аксиомы. Действительно, посреди динамично развивающегося и растущего в непрерывной борьбе мира любое государство стоит перед простым выбором: либо стать сильным, могущественным, а значит, включиться в борьбу, либо избрать игру вторым номером и встроиться в кильватер другого государства, обладающего могуществом. Как справедливо — и сто лет назад, и сегодня — говорит Струве: «Из стремления государств к могуществу неизбежно вытекает то, что всякое слабое государство, если оно не ограждено противоборством интересов государств сильных, является в возможности (потенциально) и в действительности (de facto) добычей для государства сильного»[8].

Именно такая дилемма стояла перед президентом Путиным в момент его прихода к власти накануне 2000 года. Следовало либо согласиться на то, чтобы стать сателлитом (добычей) более могущественного государства[9], либо начать борьбу за возвращение России подлинного суверенитета, или «самодержавности», и статуса мировой державы. Сегодня мы все понимаем, какой выбор сделал Владимир Путин, однако в 2000-м — да и в последующие годы вплоть до 2007-го — этот выбор совершенно не был очевидным для наблюдателей прежде всего противной стороны, но и для наших тоже. Отсюда многоголосый хор, который на протяжении нескольких лет исполнял одну ноту: Who is Mr. Putin?

Итак, заняв в конце 1999 года пост премьер-министра и зная, что с большой долей вероятности в обозримом будущем возглавит страну, Владимир Путин, во-первых, увидел себя посреди руин, а во-вторых — принял решение, что России нужен реванш и, соответственно, возвращение великодержавного, а для этого сначала «самодержавного», то есть суверенного статуса. Для того чтобы осуществить задуманное, требовалась стратегия реванша, или большая стратегия, рассчитанная на несколько десятилетий. Это как раз то, чему учили советских разведчиков: планировать с горизонтом в 20–30–50 лет. Так что образование и подготовка у нового президента были как раз подходящими для решения столь масштабных задач. Но что значит «большая стратегия»? Каковы ее основные параметры?

Если очень коротко, то у большой стратегии два основных параметра: 1) она имеет интегральный характер; 2) цели, которые достигаются благодаря ей, находятся в неопределенно далеком будущем. Сначала о втором параметре. «Неопределенно далекое будущее» — это не та линия горизонта, к которой надо все время стремиться, но которой принципиально невозможно достичь. Большая стратегия подразумевает вполне реалистичные и достижимые цели, но это большие цели, соответственно, для их достижения требуется «большое время». В пределе — время, выходящее за границы одного или даже нескольких поколений. Что касается категории «неопределенности», то она вполне естественна, так как реализация большой стратегии проходит в конкурентной и даже враждебной среде, где неизбежны «трения» (по Клаузевицу)[10]. Проще говоря, реализация большой стратегии, «театром военных действий» для которой является весь мир, неизбежно сталкивается с противодействием других игроков, у некоторых из них тоже есть своя большая стратегия; цели других больших игроков могут прямо противоречить нашим целям. Вот поэтому я говорю, во-первых, о далеком, а во-вторых — о неопределенно далеком будущем. Кстати, каждый локальный успех в реализации большой стратегии приближает достижение конечных целей, как и каждый провал (неуспех) конкурентов, и наоборот.

По поводу целей, достижение которых призвана обеспечить большая стратегия, следует сказать еще пару слов. Не вдаваясь в детали (они выяснятся по ходу разъяснения конкретных шагов Путина в рамках его большой стратегии), должен отметить, что цели не имеют отношения к самой большой стратегии и ставятся высшим политическим руководством исходя из линейной логики здравого смысла (в отличие от логики большой стратегии, которая, как логика конфликта, всегда нелинейна и парадоксальна), как правило, на основании традиции или демократического выбора. Собственно, в нашем случае цель большой стратегии Путина была определена как раз на основании традиции, как видно из его высказываний, а в 2014 году была подтверждена демократическим путем («крымский консенсус»). Цель — возвращение России статуса мировой державы и, соответственно, изменение глобального мирового порядка.

Что касается интегрального характера большой стратегии, то он представляется мне очевидным. Понятно, что для ее реализации необходимо не только задействовать все ресурсы, которые есть в наличии, но и изыскать (или создать) те, которых на текущий момент нет. Это значит, что в рамках большой стратегии реализуются все остальные — локальные по отношению к ней — стратегии: геополитическая, военная (безопасности), экономическая, социально-политическая, культурная, технологическая, информационная и др. И все эти локальные стратегии в предельно сложной системе взаимодействия (синхронного и диахронного) обеспечивают реализацию большой стратегии.

Не будем здесь описывать дискуссию между теми, кто считает большую стратегию исключительно военной, и теми, кто трактует ее расширительно, для кого большая стратегия имеет преимущественно политическое измерение. Просто приведу пару определений, с которыми согласен и которые, делая акцент на интегральном характере большой стратегии, помогут нам понять, или, точнее, расшифровать, большую стратегию президента Путина. Известный британо-американский историк Пол Кеннеди пишет: «Вся загадка и проблема большой стратегии заключается в политике (policy), то есть в способности высшего политического руководства консолидировать и применять все военные и невоенные элементы мощи государства в целях защиты и продвижения в условиях мира и войны долгосрочных государственных интересов»[11].

Схожим образом определяется большая стратегия на энциклопедическом сайте Оксфордского университета: «Большая стратегия — это высший уровень государственного управления, на котором определяется, каким образом государства или иные политические единицы (имеются в виду военно-политические союзы. — А. К. ) распределяют приоритеты и мобилизуют военные, дипломатические, политические, экономические и иные источники власти для обеспечения того, что они воспринимают как свои интересы». Стоит добавить, что большие стратегии могут быть у всех государств. Просто у одних интересы связаны с выживанием, а у других — с формированием приемлемого для себя мирового порядка и со своим местом в нем. В этой связи традиционно понятие большой стратегии связывалось с такими державами, как Великобритания, Франция, Германия и Российская империя до Первой мировой войны; Германия, Великобритания, СССР и США до Второй мировой войны; США и СССР во время холодной войны; США, Евросоюз, а потом Китай и Россия после холодной войны.

Теперь самое время задаться вопросом: а не придумал ли я все эти расклады о «самодержавности», могуществе и большой стратегии за Владимира Путина? Есть ли у меня хотя бы косвенные доказательства того, что в начале своего правления Путин решил вопрос о выборе большой стратегии? Во-первых, могу сказать даже про вероятное его знакомство со взглядами Петра Струве. Мы знаем, что Путин много читает книг по истории, а история человечества — это история больших проектов и, следовательно, больших стратегий. Кроме того, мы достоверно знаем, что Путин хорошо знаком с творчеством (в том числе с государственным творчеством) Петра Столыпина (1862–1911) и с работами «белого философа» Ивана Ильина (1883–1954), а два этих имени, взятые в контексте, подразумевают третье — Петра Струве. Именно Струве теоретически и диалогически обосновал программу преобразования (большую стратегию) Столыпина «Великая Россия», и именно Струве был старшим идейным товарищем и собеседником Ивана Ильина в период эмиграции, когда они оба (вместе с Семеном Франком и др. ) участвовали в разработке теоретических основ нового идейно-политического направления — либерального консерватизма, близкого самому Владимиру Путину, как я покажу ниже[12].

Во-вторых, что касается доказательств, хочу напомнить о статье самого Владимира Путина «Россия на рубеже тысячелетий», опубликованной буквально накануне того дня, когда Ельцин ушел в отставку и передал Путину бразды правления страной. Сразу скажу, что это одно из самых важных выступлений Путина за 20 лет и при этом одно из самых недооцененных и даже незамеченных. О значении этой статьи для понимания собственно идеологии Путина — далее в этом сборнике. А сейчас посмотрим, что говорит будущий президент накануне прихода к власти о могуществе и большой стратегии.

Для начала мы видим, что Путин вполне осознает не только тот факт, что Россия лежит в руинах, но и то, что любое внутреннее потрясение приведет страну к гибели и даже исчезновению: «Терпение и способность нации к выживанию, равно как и к созиданию, находятся на пределе истощения. Общество просто рухнет — экономически, политически, психологически и морально». И это внутреннее балансирование на грани краха имеет для Путина и внешнее измерение: «Пожалуй, впервые за последние 200–300 лет она (Россия. — А. К. ) стоит перед лицом реальной опасности оказаться во втором, а то и в третьем эшелоне государств мира». Это для Путина — и для русского народа, о чем Путин точно знает, — неприемлемая перспектива. Причем если мы обратим внимание на эти даты — 200–300 лет, — то поймем, что отсчет Путин ведет от эпохи Петра Великого, когда Российская империя мощно вторглась в европейскую борьбу за гегемонию, похоронив по ходу своего шествия гегемонистские амбиции двух сильных на тот момент игроков — Швеции и Польши. А в периоде плюс-минус 200 лет Россия вывела на периферию европейской политики еще одного потенциального гегемона — Османскую империю — и довела свое собственное влияние до того уровня, когда «ни одна пушка в Европе не могла выстрелить без разрешения Петербурга». К этому же периоду — около 190 лет — относится поворотный момент, когда Россия впервые сначала остановила, а потом сокрушила совокупную военную и экономическую мощь Европы (Отечественная война 1812 года). Из этих исторических отсылок становится ясно, на какие исторические образцы ориентировался Путин.

Таким образом, можно констатировать, что еще накануне прихода к власти Владимир Путин осознавал ту дилемму, которую сформулировал за 90 лет до этого Петр Струве: если государство не обеспечивает себе «самодержавного» (суверенного) статуса и не стремится к могуществу[13], имеющему внешнее измерение (возвращение в первый эшелон государств мира), то оно станет «добычей» для других государств, обладающих могуществом.

Тут, правда, стоит напомнить, что у Струве был еще один вариант исхода для слабого государства: сохранить, пусть и частично, свое суверенное положение слабое государство может в том случае, если оно «ограждено противоборством интересов государств сильных». Образцы такого позиционирования по существу слабых государств мы можем в изобилии наблюдать не только в истории, но и в наши дни: Польша, «играющая» на противоборстве интересов США, Евросоюза и России; Украина (как и многие другие постсоветские государства), пытавшаяся играть такую роль после госпереворота 2014 года. Надо признать, что некоторые не очень дальновидные (или не очень добросовестные) исследователи, как западные, так и наши доморощенные, пытаются загнать Россию в прокрустово ложе слабого государства, ограниченный суверенитет которого огражден интересами могущественных США и КНР. Чего не учитывают эти исследователи и о чем достоверно знал Владимир Путин уже в 1999 году, так это то, что державность и участие в принятии решений в мировой политике заложены в цивилизационный код русского народа. Вот что в цитируемой статье пишет об этом сам Путин: «Россия была и будет оставаться великой страной. Это обусловлено неотъемлемыми характеристиками ее геополитического, экономического, культурного существования. Они определяли умонастроения россиян и политику государства на протяжении всей истории России. Не могут не определять и сейчас». Как говорится, все точки над «i» расставлены. Это значит, что условно третий путь — слабого государства, огражденного интересами сильных государств — для России неприемлем и равносилен тому, чтобы стать «добычей».

Из приведенных слов самого Владимира Путина, сказанных накануне его прихода к власти, можно сделать вывод, что мои (и Струве) рассуждения о могуществе и большой стратегии не приписаны ему механически и необоснованно. А если так, то давайте посмотрим, как без пяти минут верховный правитель России предлагал выйти из тяжелейшего кризиса, охватившего все стороны государства и грозившего отбросить Россию во второй, а то и в третий эшелон государств мира. То есть давайте посмотрим, что Путин тогда говорил о большой стратегии реванша.

В первую очередь на фоне очевидных уже тогда больших стратегий могущественных государств и союзов — США, КНР и Евросоюза, а также на фоне тяжелейшего системного кризиса в самой России Путин определяет свою исходную позицию: «Положение действительно сложное. Однако отпевать Россию как великую державу, мягко говоря, преждевременно». В чем со стратегической точки зрения Россия «просела» в 1990-е годы? «На протяжении всех этих лет, — пишет Путин, — мы двигались как бы ощупью, наугад, не имея четких представлений об общенациональных целях и рубежах, которые обеспечат России положение высокоразвитой, процветающей и великой страны мира». В противоположность предшественникам Путин с самого начала заявил, что собирается «предложить народу стратегию возрождения и расцвета России».

Тут надо сделать отступление и провести важное различение, без которого мы все время будем путаться в предмете нашего исследования и перескакивать с одного уровня на другой. Несмотря на то что в рассматриваемой статье Владимир Путин несколько раз говорит о «стратегии», эти слова по большей части никакого отношения не имеют к тому, что принято называть «большой стратегией». Путин в основном ведет речь о «долгосрочной общенациональной стратегии развития», которая имеет прежде всего социально-экономическое измерение, а «большая стратегия» реализуется на уровне взаимоотношений между государствами, борющимися за могущество, то есть представляет собой высший и окончательный уровень стратегии в целом. Воспользуюсь одной из формулировок известного исследователя стратегий Эдварда Люттвака: «Независимо от того, как мы видим большую стратегию — статически, как здание, или динамически, как нечто вроде очень сложно устроенного фонтана, — она представляет собой заключительный уровень, на котором все, что происходит на вертикальном и горизонтальном измерениях, наконец-то сходится воедино, чтобы определить итоги»[14].

В отношении большой стратегии Путин просто заявляет, что она будет. Слова о «возрождении и расцвете России», о возвращении ее в «первый эшелон» государств в статусе мировой державы — это обещание. А в остальном Путин говорит о «долгосрочной стратегии развития», которая должна обеспечить России ресурсы для реализации большой стратегии — стратегии реванша. Впрочем, еще несколько важных слов прозвучали уже тогда, и они дают нам направление для того, чтобы расшифровать основные параметры большой стратегии Путина.

На первый взгляд слова о поиске «своего пути» являются просто полемическим пассажем, направленным против идеологов 90-х годов. Путин даже уточняет, что «простой перенос на российскую почву абстрактных моделей и схем, почерпнутых из зарубежных учебников», а также «механическое копирование опыта других государств» неприемлемы, так как связаны с «чрезмерными издержками». Однако эти слова можно прочесть и по-другому. Не исключено, что уже тогда Путин понимал, что с чрезмерными издержками связан выбор большой стратегии в рамках вообще западного паттерна. Ниже я вернусь к этому предположению.

Итак, фактически пообещав России большую стратегию реванша, Путин возвращается на оперативный уровень и говорит о долгосрочной стратегии, задача которой — преодоление в короткие сроки затянувшегося кризиса и создание предпосылок для быстрого социально-экономического развития страны. Путин настаивает на скорости, так как времени у страны нет. Почему? Потому что большая стратегия, которую собирался реализовывать Путин, неизбежно должна была отразиться, проявить себя в тех изменениях, которые ждали страну, а значит, по этим косвенным признакам не только друзья, но и недруги с конкурентами должны были увидеть: Россия возвращается в «Большую игру» со своей большой стратегией. А это в свою очередь означало раньше времени спровоцировать недругов и конкурентов на контрмеры. Впрочем, это уже разговор о большой стратегии, а мы пока вернулись на оперативный уровень долгосрочной стратегии развития.

Путин пишет в статье, что разработка стратегии развития уже началась и что эта стратегия рассчитана на 15–20 и более лет. Замечу в скобках, что как раз накануне нового 2020 года исполнится 20 лет с того момента, как Путин объявил о разработке стратегии развития. В ее рамках краеугольным камнем является социально-экономическая стратегия роста, которую Путин рассматривает под всеми углами зрения. И делает важнейшую ремарку: «Убежден, что достижение необходимой динамики роста — проблема не только экономическая. Это проблема также политическая и, не побоюсь этого слова, в определенном смысле идеологическая. Точнее, идейная, духовная, нравственная. Причем последний аспект на современном этапе мне представляется особенно значимым с точки зрения консолидации российского общества». Это важнейшее признание. В нем сразу сосредоточено несколько смыслов. Для начала Путин признает, что идеология стране нужна, но с оговоркой, что не «государственная идеология», а идеология, построенная на базовых (традиционных) ценностях, и, опять же, не «государственная», а скорее доминирующая. Предложенная властью (об инициативной роли власти в этих вопросах Путин тоже не забыл упомянуть в статье) и свободно воспринятая большинством. И эта идеология является одним из ключевых условий реализации большой стратегии реванша, потому что только при наличии свободного союза большинства и верховной власти можно выйти на решение таких глобальных задач. Согласитесь, если верховная власть ставит своей задачей возвращение России статуса мировой державы, а большинство населения видит свое будущее в параметрах «маленькой европейской страны», то шансов быть реализованной у такой большой стратегии нет. Именно поэтому я заявляю, что идеология у Путина была с самого начала, с момента его прихода к власти. Просто он отказался от того, чтобы декларировать ее в рамках какого-то единого документа. Подобная декларация в условиях расколотого общества принесла бы больше вреда, чем пользы. Но, с другой стороны, Путин и без бумаги вполне убедительно показал России и всему миру, что идеология у него есть, и все это понимают. Впрочем, именно об этом другие материалы сборника.

Надо признать, что все сказанное о стратегии роста имеет к большой стратегии, призванной обеспечить внешнее могущество, лишь опосредованное отношение. Речь здесь идет о том, что для успешной реализации большой стратегии нужен крепкий тыл. То есть если еще раз ненадолго вернуться к идеям Петра Струве, «оселком и мерилом всей так называемой “внутренней” политики, как правительства, так и партий, должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует так называемому внешнему могуществу государства? »[15]. Разумеется, как напоминает Струве, внешним могуществом смысл существования государства не исчерпывается. Однако в нашем полном борьбы мире, где выбор стоит между тем, чтобы быть могущественным, и тем, чтобы стать добычей, «в этой внешней мощи заключается безошибочное мерило для оценки всех жизненных отправлений и сил государства, в том числе и его “внутренней” политики»[16].

Повторюсь еще раз: стратегия социально-экономического развития страны имеет к большой стратегии лишь опосредованное отношение, являясь для нее частью фундамента и ресурсом. И у этих стратегий есть принципиальное различие. Если социально-экономическая стратегия является открытой и публичной, поскольку призвана задавать общие правила игры всем участникам, то большая стратегия, напротив, скрыта от глаз не только врагов, но и друзей (которые завтра могут стать врагами в этом жестоком мире). Это в полной мере можно отнести к большой стратегии Владимира Путина. Она для всех является MAGNUM MYSTERIUM.

Можно сказать, что, например, большая стратегия США на виду, и спросить в этой связи, почему Путин хранит свою большую стратегию в тайне? Ответ, как ни странно, простой. Если Путин раскроет секрет своей большой стратегии или хотя бы ее ближние и дальние цели, то он… проиграет. Поскольку успех его большой стратегии зависит как раз от того, насколько она останется тайной для всех. Могу привести конкретный пример, чтобы это обстоятельство стало более понятным. Возьмем Украину и Донбасс. Кто может сказать, что знает планы и стратегию Путина в отношении них? Никто. А если, например, Путин публично заявит, что собирается в обозримом будущем присоединить к России Донбасс, а потом — после периода распада — по частям всю Украину, станет ли проще достигать этих стратегических целей? Конечно, нет, так как все враги, оппоненты и даже слишком осторожные друзья будут понимать, куда направить контрудары, чтобы сломать Путину его «Большую игру». Так что следует признать, что Путин был очень хорошим разведчиком, прошедшим отличную школу.

А теперь мы возвращаемся к Путину накануне 2000 года. Он уже принял решение вернуть Россию в «Большую игру» и, значит, начать реализацию своей большой стратегии. Как я уже говорил, цели для большой стратегии ставятся на основании традиции, а сама она является инструментом достижения цели. Но инструменты эти не заданы изначально для любой страны. Их надо вырабатывать и все время совершенствовать. Так вот, для создания такой большой стратегии нужны были образцы, и я уверен, что сначала Путин выбрал тот, который, условно говоря, был ближе всех. Это была, если обобщенно, «западная» стратегия — та, которая зародилась еще в Римской империи, потом стала фундаментом для европейской, а впоследствии — и сегодня — для американской большой стратегии.

Эдвард Люттвак, обсуждая византийский трактат IX века о военно-морском деле, описывает для контраста именно римскую стратегию: «Выследить основной флот врага и атаковать его всеми имеющимися в распоряжении кораблями, чтобы одержать решающую победу, — такова была единственно достойная цель военно-морского дела для Нельсона[17], как ее сухопутный эквивалент — для Наполеона и Клаузевица, а также для всех, кто следовал им вплоть до нынешнего дня. Эту основополагающую предпосылку разделяли и римляне, жившие в единой империи»[18]. Квинтэссенцией этой «западной» стратегической матрицы стали труды военного стратега Карла фон Клаузевица (1780–1831), которого я уже упоминал. В своем трактате «О войне» Клаузевиц писал: «Война есть не что иное, как расширенный поединок. Если мы захотим охватить мыслью как одно целое все бесчисленное множество отдельных поединков, из которых состоит война, то лучше всего вообразить себе схватку двух борцов. Каждый из них стремится при помощи физического насилия принудить другого выполнить свою волю; его прямая  цель — сокрушить  противника и тем самым сделать его не способным ко всякому дальнейшему сопротивлению. Итак, война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю».

Тут как бы все на своих местах и не требует дополнительных разъяснений. Найти, сокрушить, принудить, подчинить. Единственное, что требуется добавить, это то, что Клаузевиц придавал решающее значение генеральному сражению, которое есть «бой главной массы вооруженных сил с полным напряжением сил за полную победу». Более того, как был уверен Клаузевиц и все, кто следовал по его следам, только великие решительные победы ведут к великим решительным результатам, а «великое решение — только в великом сражении». То есть необходима предельная концентрация всех наличествующих ресурсов — человеческих, материальных и моральных — для того, чтобы одержать победу над врагом в решающем, генеральном сражении. Или, соответственно, потерпеть поражение.

Здесь вполне можно увидеть стратегию США в нынешних обстоятельствах. Концентрация огромных ресурсов — военных и невоенных — в той или иной точке мира, которую американцы присваивают как «зону стратегических интересов США», и нанесение решающего удара. На самом деле в международной политике США пользуются той же стратегией: концентрация ресурсов — политических, финансовых, информационных и т. д. — на одном направлении и «передавливание» ситуации в свою пользу.

Тот факт, что Путин отрицал возможность развития России по зарубежным (подразумевается — западным) моделям и схемам, не противоречит моему предположению о том, что в начале пути он выбрал именно западную стратегию как образец. Просто первоначальный отказ от механического переноса западных моделей на российскую почву подразумевал оперативный уровень и касался прежде всего экономики и внутренней политики. Переход на уровень большой стратегии делал разговор о механических заимствованиях излишним — на уровне большой стратегии совсем другие критерии. К тому же речь шла не о механическом переносе, а о концептуальном восприятии.

Чем подкрепляется мое предположение о первоначальном выборе Путина? Мы все помним, как начиналась «эпоха Путина» в мировой политике. На какое-то время, после небольшой паузы, сложилось впечатление, что у Путина с Западом «медовый месяц». Особенно важен был 2001 год, когда произошли знаковые и оставшиеся в памяти события. Первый «западный» визит в Москву Тони Блэра, выступление Путина в бундестаге на немецком языке и овации тамошних депутатов, летом две встречи подряд с новым американским президентом Джорджем Бушем-младшим. После встречи в Любляне Буш заявил, что заглянул в глаза Путину и увидел в них — как будто с удивлением — душу, а спустя короткое время в Генуе президенты договариваются возобновить диалог по всем векторам взаимодействия. В международных делах повеяло разрядкой и новой эпохой. Потом был страшный для Америки день — 11 сентября, атака террористов и гибель огромного количества людей — и звонок Путина, который стал поводом к беспрецедентному сотрудничеству между Россией и США в борьбе с международным терроризмом. Казалось, Москва и Вашингтон нашли-таки общего врага и отношения между странами пойдут в рост. В ноябре Путин летит с визитом в США, где они с Бушем делают нашумевшее совместное заявление о новых отношениях и о том, что между Россией и Штатами отсутствуют принципиальные идеологические и социально-экономические различия.