Между Римом и Византией 4 страница

В 2015 году Владимир Путин, разъясняя суть военной операции против террористического ИГИЛ[50] в Сирии, сказал: «Угроза террористических ударов в России… была и есть, к сожалению. Вот мы не предпринимали никаких действий в Сирии. Что заставило террористов нанести удар в Волгограде на железнодорожном вокзале? Просто их человеконенавистническая ментальность, борьба с Россией как таковой». И вывод: «Еще 50 лет назад ленинградская улица меня научила одному правилу: если драка неизбежна, бить надо первым». Как говорится, вот вам и дзюдо, но помноженное на ленинградскую улицу. Своя культурная традиция расставляет иные акценты даже в том случае, если человек погружен в чужую, сколь бы она ни была привлекательна, традицию.

Поэтому пройдя — через дзюдо — школу восточной стратегической мудрости, Путин все равно остался русским человеком, воспитанным в русской культурной традиции. В результате поиски стратегического образца, модели, продолжились, благо было где искать. Что могло стать мотивом для поиска другого образца? И почему, на мой взгляд, в итоге Путин вернулся к истокам православной цивилизации — Византийской империи? Для этого надо ответить на простой вопрос: чем отличаются большие стратегии в Китайской и Византийской империях? Ответ на этот простой вопрос, конечно, очень сложен, но я хочу предложить свою версию: в отличие от Китая, у Византии была миссия, причем не только для самой Византии, но и для всего мира. Эта миссия — спасение. Именно в этом, в осознании своего миссионерского призвания Россия считает себя преемницей Византии; самоопределялась как Третий Рим, потом как центр тяжести и равновесия в мире во времена Священного Союза («концерт великих держав»). Но и в XX веке, после падения православной Российской империи, Россия не отказалась от своего миссионерского призвания — таков был идейно мотивированный Третий Интернационал. На самом деле и сегодня Россия предлагает миру идею спасения, уже в качестве «Третьей империи» и в совершенно новых обстоятельствах. Однако для того, чтобы иметь возможность исполнить миссию, Россия должна была вернуть себе ту роль и то значение, которые вообще делают возможным разговор о миссии. Именно на достижение этой цели и одновременно условия была направлена большая стратегия Владимира Путина.

Обнаружить византийскую стратегию как образец для Путина не составило труда. Во-первых, при известном интересе Путина к истории, спускаясь по столетиям к истокам нашей цивилизации, он неизбежно должен был прийти в Константинополь просто потому, что это единственный путь. И восточные (Золотая Орда), и западные (Европа) влияния были поздними наложениями. При складывании Российского государства именно Византийская империя на протяжении нескольких веков оказывала решающее воздействие на материальном, институциональном и, главное, духовном уровне[51]. Кроме самостоятельных исторических разысканий на византийскую стратегию мог навести Владимира Путина его постоянный собеседник Владыка Тихон (Шевкунов), который сам занимался изучением византийских государственных практик и даже выпустил нашумевший фильм «Падение Империи. Византийский урок», который многие наблюдатели восприняли именно как указание на источник стратегических знаний, причем без ссылок на тысячелетнюю разницу во времени[52]. Можно с уверенностью говорить о том, что Владимир Путин фильм видел и обсуждал, так что византийские стратегии тоже оказались для него рядом.

Тут можно сказать, что когда Путин обратился к византийскому стратегическому наследию, то его ждал большой сюрприз. Я приведу несколько базовых положений византийского стратегического арсенала, и вы сами увидите, в чем сюрприз:

• всеми средствами избегай войны, но всегда будь к ней готов;

• делай особый упор на разведку, чтобы разрушить замысел противника;

• избегай генерального сражения;

• заменяй крупномасштабную битву маневрами для получения стратегического преимущества;

• разрушай союзы противника, чтобы изменить соотношение сил;

• старайся переманить союзников противника на свою сторону путем подкупа: самые дорогие «подарки» дешевле, чем война[53];

• чтобы избежать потерь, подтачивай моральную и материальную силу противника;

• проявляй терпение и настойчивость («Спешить некуда: если покончено с одним врагом, другой наверняка займет его место, ибо все постоянно меняется… Одна лишь империя вечна»[54]).

Очевидно, что основные параметры стратегий Китая и Византии не просто похожи, но даже в высокой степени совпадают! И это тем более поразительно, ведь, насколько известно историкам, между Китайской и Византийской империями практически не было культурных обменов, они носили единичный и случайный характер. Ученые монахи, а тем более образованные военные из одной страны в другую не ездили, византийских книг в Китае и китайских — в византийских собраниях обнаружено не было. Более того, геополитическое, как мы сказали бы сегодня, положение Древнего Китая и Византии было абсолютно разным. Если Китай был геополитически закрытым, даже изолированным (основной военный опыт был приобретен в эпоху Борющихся царств, то есть во время междоусобных войн), то Византия была открыта всем ветрам, находилась на перекрестке цивилизаций и тысячу лет воевала с внешними врагами. Причины такого совпадения — предмет особого рассмотрения. Нас же интересует здесь тот факт, что, обнаружив предельно близкий с цивилизационной, культурной и даже религиозной точки зрения образец, Путин смог без труда совместить на его основе восточный и западный стратегический арсенал со всем их своеобразием.

При таком совпадении основных параметров стратегий Китая и Византии нам нет необходимости описывать их повторно на византийском материале. Но зато есть большой смысл в том, чтобы рассказать о некоторых особых сторонах большой стратегии Византийской империи, ее отличиях от римской, которые оказали значительное влияние на большую стратегию Путина. Во-первых, надо отметить, что своим происхождением отличная от римской византийская стратегия была обязана геостратегическому положению империи: Византия почти всегда воевала на нескольких фронтах. Более того, Восточная римская империя была гораздо уязвимее, чем Западная. На протяжении восьми веков Византия постоянно подвергалась нашествиям из евразийских степей, с Иранского плато — родины империй, со Средиземноморского побережья и из Месопотамии, попавшей под владычество ислама, и, наконец, из стран Запада, который вероломно напал на своих единоверцев, захватил и разграбил Константинополь в 1204 году. Для сдерживания завоевателей военной силы было недостаточно, так как на место одного врага приходил новый, а византийское войско в каждой битве несло потери, которые было все труднее компенсировать. Если мы вспомним аналогию Клаузевица, который уподобил войну поединку борцов, то в случае с Византией эта аналогия выглядит так: византийский борец в результате долгого и трудного поединка одерживает верх над противником и тот покидает ринг, но на его место тут же выходит следующий борец со свежими силами и новой тактикой; византийский борец справляется и с этим противником, но на его место выходит третий, опять же со свежими силами и, возможно, еще более сильный и опасный и т. д. Понятно, что поражение византийского борца в таких условиях — вопрос времени. Но Византийская империя просуществовала в таком режиме почти тысячу лет и значительный период считалась первостепенной державой ойкумены. В основании этой выносливости лежит как раз большая стратегия, выработанная в Византии не от хорошей жизни.

Отражение новых врагов чисто военными средствами становилось невозможным, так как восточной части империи не хватало ресурсов. Окончательно «количественный» подход был исчерпан уже при нашествии гуннов Атиллы. В сравнении с единой Римской империей прошлого Византия полагалась не столько на военную силу, сколько на всевозможные способы убеждения — от создания союзов и запугивания врагов до разрушения коалиций противника. Кроме тех, в основном связанных непосредственно с войной стратагем, которые я уже привел выше, византийская большая стратегия опиралась на некоторые невоенные и даже нематериальные основания. Это религиозное и культурное самоотождествление, престиж, авторитет, дипломатия и т. п. Рассмотрим те из них, которые важны для характеристики большой стратегии Путина и работают по сей день.

В отличие от Рима, Константинополь — Новый Рим — считал себя центром христианского мира и наследником античной культуры. И такое самоотождествление было для Византийской империи стратегическим преимуществом не только потому, что создавало империи историческую глубину преемственности, но и потому, что задавало определенный вектор развития. Византия имела осознанное призвание, и это призвание было позитивным — содействие христианизации и просвещению известного мира во имя спасения. Такое самоотождествление помимо материальных дивидендов позволяло византийцам чувствовать свою высшую правоту в противостоянии с любым противником и создавало для империи — особенно для правящего класса — запас прочности и стабильности. Стабильность — одно из ключевых определений тысячелетней Византийской империи. Во многих отношениях. Как и сегодняшняя Россия в представлении Путина, Византия следовала срединному пути и была уравновешивающим фактором тогдашней ойкумены. Хочу напомнить девятнадцатую стратагему из древнего китайского трактата, а точнее — ее толкование в «И Цзин » («Книге Перемен»): «Расположение триграмм — Озеро внизу, Небо наверху… Идея наступления выражена в доминировании Неба как апогея активной янской силы над Озером… Между тем ключевое положение в гексаграмме занимает третья, единственная иньская черта. Эта черта воплощает “покой в центре” и противостоит избыточной активности Неба»[55]. Я вновь привел это толкование, потому что оно очень важно. «Покой в центре», инь внутри ян — это покой посреди бури и хаоса. Византия ощущала себя такой точкой покоя в центре окружающего ее хаоса и постоянных войн. Вот о какой стабильности идет тут речь. Разница с китайской стратегией в том, что там покой в центре хаоса — это пустота (но, конечно, не абсолютный ноль, а специфическая китайская «пустота», которая на самом деле «полнота»). Для византийца «покой в центре» — это абсолютная полнота, определяемая прежде всего религиозно, то есть это полнота присутствия Бога. В этом смысле Византия — Константинополь — ощущала себя метафизическим центром мира: центром тяжести и центром равновесия. Это почти то же, что я писал о начале «утверждения» Путина в центре Евразии как точки самостоянья.

Хотя с точки зрения самоотождествления как стратегического преимущества Путину, конечно, труднее, так как Российская империя создавалась (! ) не только как многонациональная, но и как многоконфессиональная[56] (на сегодняшний день в России представлены все мировые религии, и они все для России — коренные). Поэтому объединительный принцип Путин предложил другой — традиционные ценности, которые, как он сам все время повторяет, у этих религий по большей части совпадают. Опора на традиционные ценности как элемент самоотождествления укрепляет образ России в мире как острова стабильности в хаосе постмодернистской распущенности и нравственного релятивизма, превращаясь тем самым в стратегическое преимущество.

Что касается престижа, который все современные авторы отмечают как важный параметр стратегии, то в Византии ему придавали огромное значение, особенно с учетом того, что «в отличие от войска или золота престиж не расходуется при использовании»[57]. Столица империи поражала воображение даже тех послов, купцов и паломников, которые приезжали не из степных юрт, а из больших городов того времени вроде Рима, Дамаска или Иерусалима. В Константинополь как в культурную и религиозную столицу ехали люди со всех концов известной ойкумены (а еще в надежде на карьеру, титулы или золото), а потом разъезжались по городам и весям и «рекламировали» столицу христианской империи. Двор императора манил к себе всех, кто надеялся «приобщиться» к власти. «Тот, кто хоть раз увидел и испытал жизнь при дворе, не отказывался от нее добровольно», — пишет Эдвард Люттвак (книга «Большая стратегия Византийской империи», глава «Использование имперского престижа»). И продолжает: «Но прежде всего там было постоянное присутствие власти, магнетизм которой в той или иной степени чувствуют все, а презирают лишь те, кто лишен всякого доступа к ней»[58]. Тут Люттвак, который сам поработал в высоких кабинетах имперской Америки[59], пишет как представитель именно этой новоявленной «империи». Более того, автор проводит прямую аналогию с современными США: «В современном Вашингтоне даже способные люди соглашаются занимать низкооплачиваемые должности в Исполнительном управлении президента ради непосредственной близости к средоточию власти, даже если им едва ли удастся увидеть президента живьем в течение целого года. Удостоверение сотрудников Белого дома часто, как бы по забывчивости, носят с собой вне службы, то и дело размахивая им у всех на виду»[60]. Однако тут я с Люттваком поспорю. На самом деле, не умаляя вопроса о дизайне власти[61], дело было не в пирах, подарках и представлениях, царивших при дворе императора Византии, и не в мелком тщеславии. Здесь целесообразнее говорить о близости к центру принятия решений, которые касались всей обозримой ойкумены — уже не только многонациональной, но и полирелигиозной. И неважно, что решения, принятые при дворе или самим императором, не были обязательными для всех, особенно за пределами империи. Статус и престиж Нового Рима это не умаляло. Важно то, что все сильные мира того в разных частях ойкумены, принимающие решения, которые могут иметь последствия не только для них самих, но и для соседей — близких и дальних, были вынуждены учитывать мнение Константинополя. Будь то Рим или Багдад. Особенно это касалось вопросов войны и мира, а также межгосударственных торговых договоров, которые сами зачастую становились причиной войны или мира. Таким образом, имперский престиж работал на статус Византии как мировой державы того времени и в тех пределах.

Собственно, сегодня Путин тоже активно использует престиж как часть стратегического арсенала. Даже в том, что касается трансляции образов. Кремль, который производит неизгладимое впечатление на гостей как центр власти; Москва как мировая столица; Петербург как европейская столица России; Казанский Кремль как образ империи; мечеть в Грозном как символ государственного единства и религиозной терпимости и равноправия; Владивосток как ворота России в Тихоокеанский регион и т. д. Отдельной строкой здесь стоят возрожденные Путиным или при Путине монастыри и храмы — в первую очередь Валаамский и Новоиерусалимский монастыри. Особая история в этом образном ряду — Сочи и Крымский мост. Но главное, конечно, не в дизайне власти и не в продвижении образов, а в создании таких ситуаций, когда именно в России принимаются решения, которые сущностно важны — без преувеличения — для всего мира.

И наконец, о самом главном параметре большой стратегии Византийской империи, которым воспользовался Путин при реализации своей большой стратегии, — о дипломатии. Сошлюсь еще раз на Э. Люттвака, писавшего об «изобретении новой византийской стратегии, в которой прямое использование военной силы для разгрома врага стало уже не первым инструментом государственной политики, а последним»[62]. По большому счету ставка на дипломатию была вынужденной мерой. Византийской империи не хватало ресурсов для того, чтобы воевать раз за разом и на всех фронтах. Именно поэтому византийцы научились создавать непропорционально высокую мощь из малых сил, помноженных на силу убеждения (дипломатию) и собирание обширных сведений о близких и дальних «партнерах» (разведку). Такая стратегия стала возможной в результате изменения глобального позиционирования Византии — Восточной римской империи — в окружающем мире. В отличие от единой Римской империи, которая считала себя не только центром цивилизованного мира, но и всем этим цивилизованным миром, за пределами которого жили «варвары» — люди без имен, без лиц, без истории и тем более без права на собственное мнение. Так вот, Византийская империя считала себя одним из центров полицентричной ойкумены, в которой свое место занимали другие империи, национальные государства и народы. В этом смысле Рим монологичен, линеен и прост, в то время как Византия полифонична, нелинейна и обладает сложностью как особым сущностным признаком: сложность в сложном мире. В этом отношении Россия Путина — прямой потомок Византийской империи. Разумеется, Византия тоже считала себя единственной в своем роде, но эта уникальность скрывалась внутри и не приводила к спесивому высокомерию по отношению к другим.

В целом развитие византийской дипломатии стало свидетельством признания Другого и уважения к нему. Это проявилось даже в византийских трактатах, например у Константина Багрянородного в его собрании «О церемониях византийского двора», в котором по отношению к каждому послу — от язычника-славянина до мусульманина из Халифата — были выработаны не просто вежливые, но учитывающие их национальную и вероисповедную самобытность формулы. Вообще через дипломатов и разведку византийцы впервые проявили искренний интерес к тем, кто жил рядом с ними и не очень. Именно этот интерес и уважение к Другому позволили Византии состояться, во-первых, как многонациональной империи, а во-вторых — создавать такие союзы и коалиции, которые помогли продержаться под натиском врагов тысячу лет и которые мы сегодня назвали бы сетевыми альянсами.

Известный английский историк русского происхождения Дмитрий Оболенский ввел даже в свое время термин «византийское содружество наций», под которым понимал содружество прежде всего православных народов Восточной Европы, Балкан, евразийских степей и Северного Причерноморья, включая Древнюю Русь. «Эта общность, — пишет Оболенский, — воспринималась жителями Восточной Европы главным образом как некий единый православный мир, признанной главой и административным центром которого была Константинопольская Церковь. Политические, юридические и даже культурные черты этой общности различались менее ясно. Хотя правители сознавали, что византийский император обладал большой властью над Церковью, к которой они принадлежали, что он был конечным источником закона и что его авторитет выходил за политические границы империи, они были озабочены тем, чтобы отстоять свои претензии на национальный суверенитет, и потому, вероятно, не считали необходимым или хотя бы желательным устанавливать свои отношения к нему с какой-либо определенностью»[63]. Не менее симптоматично отношение к этому «содружеству» и в Константинополе, по версии Оболенского: «Византийцы, со своей стороны, полагая, что политическая организация этого мира является частью божественного порядка, видимо, не чувствовали необходимости глубоко размышлять о подлинном механизме международного сообщества»[64]. Можно сказать из дня сегодняшнего, что Византия, с одной стороны, создавала ситуативные коалиции для обеспечения безопасности империи, а с другой — свободные объединения народов и государств, построенные по сетевому принципу на основе общих ценностей: тысячу лет назад — это православие, язык и культура; сегодня — традиционные (консервативные, направленные на сохранение стабильности, устойчивости и равновесия) ценности, которые у каждого народа разные, но в своем ядре у всех почти одинаковые.

В этой связи приходится признать, что Византийская империя создала такие модели организации своего собственного и окружающего ее пространства и такую стратегию этого строительства, которые более чем востребованы в сегодняшнем мире, особенно для России. Трудно тут не согласиться с Владыкой Тихоном (Шевкуновым), автором фильма «Падение Империи. Византийский урок», где главное слово — урок. Собственно, этот очерк о том, что Владимир Путин — верховный правитель России — это понимает.

Отдавая себе отчет в том, что темы, поднятые в этом очерке, требуют каждая отдельного и обстоятельного рассмотрения, подведем краткий итог разговора о византийских истоках стратегического арсенала Путина. Уязвимое геостратегическое положение и дефицит ресурсов для ведения постоянных войн на всех фронтах подвигли Византийскую империю к расширению стратегического арсенала за счет дипломатии, а также к включению в пространство стратегического действия всей обозримой ойкумены — от Северной Африки до Скандинавии, от Пиренейского полуострова до Прикаспийских степей. Это существенно расширяло для империи набор сценариев в каждый текущий момент реализации большой стратегии. Именно поэтому, а также потому, что в основании византийской стратегии находилась православная вера и, соответственно, формулировалась миссия, Византия стала образцом и источником вдохновения для большой стратегии Путина.

Стратегический талант Путина, использование им максимально широкого арсенала стратагем из разных культур в такой же мере радует нас, в какой приводит в замешательство его западных «партнеров». У Путина мы видим в основе своей византийскую стратегию, которая потом получает западную (линейную, рассудочно-логичную) интерпретацию, — и этот завершающий стратегический ход (несоответствие действия и языка описания) вводит западных «партнеров» в ступор, а иногда наводит на них мистический ужас перед «драконом, сокрытым в облаках». Американцы и европейцы думают, что с ними ведет большую игру «европеец» Путин («немец в Кремле»), а на самом деле большую игру ведет «Лис Севера», как назвал Наполеон Кутузова, и истинно византийский стратег, прошедший факультативно китайскую и западную школу.  Немудрено, что западные политики регулярно удивляются тому, что Путин раз за разом выигрывает партии, притом что у него на руках до недавнего времени всегда были более слабые карты.

 

* * *

В заключение этого очерка необходимо отметить еще два принципиальных момента. Первое: как и обещал, я попытался расшифровать большую стратегию Владимира Путина, определить ее параметры и основные источники стратегического знания, прояснить большие цели. И вот как раз в отношении последнего есть одна недосказанность. Дело в том, что цель, которую поставил себе Путин с приходом к власти (как я уже писал в статье «Россия на рубеже тысячелетий», опубликованной 30 декабря 1999 года), достигнута. Путин смог обеспечить стране те почти 20 лет на сосредоточение, которые просил в свое время и не получил Петр Столыпин. И Путин использовал это время предельно эффективно, за очень короткий (с исторической точки зрения) срок восстановив для России статус великой державы и вернув ее в первый эшелон государств мира, превратив в один из важнейших центров принятия решений. Более того, во время исторического выступления 1 марта 2018 года Путин показал, что у России есть еще время, так как на обозримый срок она обеспечила себе стратегическую безопасность. Но тогда возникает вопрос: а что теперь?

Я вспоминаю реакцию писателя Захара Прилепина на последнюю прямую линию Путина. Прилепин тогда сказал, что все было хорошо и правильно, но чего-то явно не хватало: большой идеи. Так что с этой большой идеей? Ее больше нет? И тут мы оказываемся на развилке. С одной стороны, есть полное ощущение, что еще ничего не закончено и что большая стратегия Путина, как в китайских стратагемах, определена не только далекоидущим планом, но и неким предельным замыслом, превосходящим все наличные понятия. Что это может быть? Переустройство мира, «новая Ялта» и «новый Бреттон-Вуд»? Укрепление Большой Евразии и создание мегарегиона от Северного Ледовитого океана до Индийского и от Атлантического до Тихого с Россией в центре? Гадать сейчас не буду, пусть это станет темой для следующего очерка, быть может, футурологического. Однако скажу, что сейчас, после достижения поставленной самому себе и России цели, Путин, скорее всего, обратится к «тылу», нарастающие процессы в котором могут сорвать любые следующие цели и достижения России в мире.

Накануне того дня, когда я должен был сдавать материалы этого сборника в издательство, Владимир Путин выступил на заседании Валдайского дискуссионного клуба. Меня очень порадовало, что многое из того, что я написал и сегодня, и десять, и даже более пятнадцати лет назад, созвучно убеждениям Путина. Значит, мои многолетние исследования личности и взглядов нашего президента не прошли даром. Приведу здесь одну цитату из выступления Путина, которая прямо попадает в резонанс с тем, что я здесь написал о Византийской империи и отличии ее от Римской: «Поэтому без системности мирового порядка не обойтись. Но нужна, безусловно, и гибкость и, добавлю, нелинейность, которая означала бы не отказ от системы, а умение организовать сложный процесс исходя из реалий, что предполагает способность учитывать разные культурно-ценностные системы, необходимость действовать сообща, переступая через стереотипы и геополитические шаблоны. Только так можно эффективно разрешать задачи на глобальном и региональном, да и национальном уровне».

Второй момент касается миссии, о которой я уже несколько раз высказался и которой в этом сборнике посвящены несколько материалов, изданных мною более десяти лет назад. Вот что сказал на Валдайском форуме Владимир Путин, подтверждая то, о чем я писал ранее (лекции «Идеология партии Путина» в этом сборнике) и даже раньше (критика идеологии «Единой России» в этом сборнике): «Россия с самого начала, кстати говоря, ее создания, формирования — это многонациональная, многоконфессиональная страна. В известном смысле это страна-цивилизация, которая органично впитала многие традиции и культуры, сберегла их своеобразие, уникальность и при этом сохранила единство, что очень важно, — единство живущих в ней народов. Мы этой гармонией самобытности и общности судьбы народов Российской Федерации очень гордимся и очень этим дорожим. Для нас очевидно, что многообразие внутри государства — это норма. А она учит и терпению, и терпимости в подлинном смысле этих слов — как способность понять и принять разные точки зрения, традиции, уклад, а не навязывать свою модель в качестве аксиомы. Думаем, что этот наш опыт может быть полезен многим нашим партнерам»[65]. Это ровно то, что я писал о миссии в лекциях «Идеология партии Путина», ссылаясь на «Пушкинскую речь» Ф. М. Достоевского: «Способность к устроению мирного рядомжительства разных народов и разных религий, не раз продемонстрированная Россией за ее тысячелетнюю историю, есть не только вклад России в мировую культуру, но и миссия. Русская цивилизация может продемонстрировать миру такой образ будущего, в котором народы — оставаясь самими собой, сохраняя свое национальное своеобразие и традиции — живут в мире и согласии (вопреки процессу глобализации, который “ведет” западная цивилизация, в отличие от русской)».

Поразительно, но даже про «концерт народов» я писал десять лет назад в своих лекциях. А сегодня о «концерте культур, традиций и государств» говорит Путин: «В свое время говорили в XIX веке о “концерте великих держав”. Сегодня пришло время поговорить о глобальном “концерте” моделей развития, интересов, культур и традиций, где звучание каждого инструмента важно, незаменимо и ценно. И чтобы “музыка” исполнялась без фальши, без какофонии, а, наоборот, звучала гармонично, важно учитывать мнение и интересы всех участников международной жизни. Повторю: именно между самостоятельными, суверенными государствами могут выстраиваться по-настоящему взаимоуважительные, прагматичные, а значит — предсказуемые и прочные отношения».

Значит, пока будем обустраивать наш «тыл» и прежде всего «тыловую экономику», а объявление новых еще более амбициозных целей, я думаю, не заставит себя ждать. А если заставит, мы снова с Божьей помощью возьмемся за «расшифровку».

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: