Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 13 страница

В то же время Л. П. смог осознать и слабость своей личности. Именно эта слабость – недостаточная последовательность в отстаивании личностно значимых ценностей – интуитивно поощрялась, усиливалась и использовалась флегантом. Ведь он явно недостаточно подчеркнул и проговорил свою позицию на справедливое решение конфликта вслух, чтобы преодолеть достаточно прочную защитную установку его межличностного восприятия. Л. П. наверняка воспринимался флегантом в качестве такого же, как он, социального невротика, поскольку такая позиция всегда объективно выгодна флеганту и не противоречит установкам его практической стратегии.

Л. П. объективно виноват в том, что не использовал шанс вывести флеганта из позиции глубокой социальной невротичности. Хотя, конечно, в данном случае этот шанс был явно мизерным, до нереальности. Ничто в поведении флеганта не давало оснований надеяться на его склонность – в более благоприятных для развития личности социальных условиях – к развитию по пути социализации. Хотя такое задание – тщательно проанализировать и выписать все возможные сигналы такого рода – было добросовестно выполнено Л. П.

С одной стороны, травматическая ситуация вплотную подвела Л. П. к осознанию ближайшей зоны развития своей личности, с другой – поставила мощные барьеры, необходимость преодоления которых снижало активность Л. П. Вернуться на путь развития и использовать травматическую ситуацию в качестве фасилитирующего фактора оказалось возможным для Л. П. только в результате осознания сущности его взаимоотношений с флегантом.

Травматическая ситуация непосредственно порождает процесс бурного нарастания защитных механизмов пострадавшего, в чем, собственно, заинтересован социальный невротик, активно провоцирующий этот процесс. Пострадавший не может смириться со сниженной самооценкой, зафиксированной взаимоотношениями власти, и именно потому возвращается в ловушку. Он как бы хочет взорвать ее изнутри, освободиться от взаимоотношений власти подобно тому, как герои романтических произведений освобождаются из темницы. Но возвращение в прошлое без дальнейшего развития на пути консервации тех уязвимых сторон, которые реально использованы флегантом и которые в настоящее время невротически актуализируются через его инсталлированный образ, обречено на продление рабского состояния пострадавшего и неизменно заканчивается порывами отчаяния, переходящими в депрессивные состояния.

С помощью консультанта пострадавший осознал, что собственную неволю надо ломать извне, на пути своего личностного развития и дальнейшей социализации, чтобы затем «выковырять» из ничтожной ловушки и флеганта, и далеко не самый приятный образ собственного «Я». Он пришел к пониманию того, что манипулятор смог унизительно «зацепить» его за лучшие личностные качества лишь с помощью СП, обеспечившего фиксацию момента опасного расщепления и «выворачивания» наизнанку его личности.

Пострадавший неизменно попадает в ловушку флеганта, поскольку разрешает себе поддаться на социальные провокации распада и уничтожения культуры. И именно это собственное падение он как раз и не хочет признавать. Катастрофическое нарастание чувства вины, острота и сила отрицательных переживаний, которые в нормальных условиях могли бы служить лишь надежными сигналами, позволяющими скорректировать путь собственного развития, становятся источниками нарастания защитных механизмов.

У пострадавшего нет никаких шансов выиграть поединок с флегантом не только потому, что он не имеет опыта социально-невротической активности. Флегант тоже может не иметь подобного практического опыта, как мы это наглядно видели в рассмотренном выше случае. Но у флеганта есть четкая эгоцентрическая цель, есть однозначное стремление последовательно выстраивать свое поведение в направлении этой цели, а у социализированной личности – только импульс, только мимолетное желание испытать себя, схлестнуться в драке, позволив себе на миг социально-невротическое поведение. У флеганта есть хотя бы теоретические знания. Социально одобряемый интерес к технике манипулирования обеспечил ему достаточно широкую и полную ориентировку в травматической ситуации, которой не обладает пострадавший, действующий, как правило, «по вдохновению».

Конечно, было бы серьезной ошибкой смешивать поведение флеганта с целеустремленностью социализированной личности. Как и любой другой социальный невротик, флегант движим не приверженностью к культурно-историческим смыслам человеческой деятельности, а стремлением оправдаться в собственной несостоятельности обеспечить преодоление своих – более ранних – конфликтных и травматических ситуаций на пути социализации.

Никакая высота личных умственных способностей не может заменить социализированной личности ориентировку в условиях совершенно не интересной для нее, но социально навязанной и потому вынужденно решаемой всеми задачи; так же как и те преимущества, которыми располагает флегант: групповую поддержку, помощь эгоцентрического наставника, знание криминальных игр и т. п. Осознание всех этих выше обозначенных, глубоко внутренне взаимосвязанных моментов является основой для психологической реабилитации пострадавшего, восстановления его самооценки и позитивного «образа Я».

В этом отношении интересен случай «полной умственной слепоты» пострадавшего, который не смог своевременно сориентироваться в условиях травматической ситуации только потому, что не допускал возможности грубого, почти ничем не прикрытого воровства со стороны умственно отсталого родственника: судил о нем «по себе», проецируя на субъекта, страдающего клептоманией, собственные моральные установки.

Пострадавший, как правило, не может легко ориентироваться в травматической ситуации и категоризировать ее детали, поскольку либо вытесняет их, либо отягощается регидными формами защиты. А персонификатор, в том числе и флегант, с удовольствием «прогуливается» по своим «победным» воспоминаниям.

Неисчерпаемость травмы предопределяет непрерывное обновление представлений самого пострадавшего о пережитой им травматической ситуации. Поэтому регидные формы защиты всегда запаздывают, провоцируют отказ пострадавшего от ориентировки и предопределяют его поражение на пути стремления к освобождению от власти персонификатора.

Сознание пострадавшего как бы раздваивается. С одной стороны, он не дает собственному «Я» обеспечить полную ориентировку в динамическом образе травматической ситуации. С другой стороны, он не может воспрепятствовать инсталлированному персонификатору осуществить полную ориентировку. Всевидящий персонификатор, как в кошмарном сне, начинает его преследовать, нанося неожиданные, но меткие удары по «взбунтовавшемуся» беглецу, укрепляя позицию личной власти над ним.

Эти травматические межличностные взаимоотношения, интериоризованные в динамические внутренние конфликты, конечно, были бы невозможны без наличия специфических «социальных ловушек», которые делают пострадавшего бессильным перед МП.

Психологическая ситуация пострадавшего в этом отношении очень похожа на реальные случаи преследования обществом гораздо более честных субъектов по сравнению с опытными прохвостами, толкнувшими их на правоохранительный транспортер и весело наблюдающими со стороны поединок зерен с жерновами. Эта сторона травмы в психотерапии хорошо прощупывается и практически учитывается, но чрезмерно мистифицируется, преувеличивается и обобщается. Да, ловушки надо уничтожать, но в самом процессе эскалации толерантности к «мелким» антисоциальным действиям, в этом мощном массовом движении «психотерапевтической амнистии» требуются предварительная ориентировка, дифференциация и осознанный выбор действий и технологий, направленных на разрушение условий, препятствующих достижению определенной степени психологического комфорта пострадавшими.

Фактически, травма может рассматриваться именно в качестве такой интериоризированной социальной ловушки, важной составляющей которой является образ социального персонификатора (СП). Перед консультантом стоит задача помощи пострадавшему в адекватном изменении образа СП. Подросткам и юношам, склонным к максимализму, СП неизменно представляется в качестве непримиримого врага и беспощадного преследователя. Это связано с таким преходящим фактором, как отождествление пострадавшим СП с мнением обобщенной подростковой группы, как правило, характеризуемым недостаточно социализированными ценностями и нормами. Чем менее социализирована субкультурная среда, тем боле она жестока по отношению к пострадавшим. Детская и подростковая жестокость, несомненно, связана с этими особенностями специфического и конкретно-исторического возрастного СП.

В этом отношении то, что психотерапевтический снобизм заставляет называть «ориентацией на нормы взрослых», может стать средством и даже условием консультативной помощи пострадавшему. Конечно, взрослые тоже разные. Также как неодинаковы по своему нормативно-ценностному содержанию реальные подростковые группы, в обществе присутствуют и завершенные социально-невротические кланы, и зрелые очаги социализации. Конечно, такая стратегия отягчена мораторием решения подростковых проблем. Поэтому для пострадавшего подростка одновременно требуется помощь в поиске, тренинговом моделировании или творческом воображении адекватной референтной группы сверстников, личностное развитие которых значительно выше, чем это обусловлено наличными социально-историческими обстоятельствами распада культурных и духовных ценностей.

Особой проблемой является зависть пострадавшего к персонификатору, который «за его счет» радуется «празднику жизни», недоступному жертве его действий, жизни полноценной, полной приключений, до предела насыщенной «ничем не замутненными» эмоциональными переживаниями от постоянной новизны познания мира. Это особая задача, требующая работы по восстановлению смысловой и ценностной сферы пострадавшего, обучения его копингам преодоления депрессивного состояния, вплоть до признания этого состояния, вкупе с чувством страха и тенденцией к подчинению чужой воле – поступком, за который он «здесь и теперь» несет полную ответственность. События в настоящем во многом предопределяют содержание жизни в ближайшем и более отдаленном будущем, в том числе и вероятность новых травм, к которым как к цели ведут страхи и депрессия.

Полная реабилитация пострадавшего предполагает выработку рефлексивного отношения к тем чувствам, которые являются необходимыми внутренними условиями подчинения своекорыстной власти персонификатора, как к деструктивным, лежащим ниже достоинства подлинной личности. Такое отношение должно быть интериоризировано настолько, чтобы у пострадавшего даже не возникало импульсивного провокационного вопроса: «Почему, собственно, это отношение можно считать достаточно обоснованным? » Без выработки такого отношения «собрать» воедино свою личность, распадающуюся в результате эскалации травматического конфликта, пострадавшему, даже очень желающему этого, практически невозможно.

4. Сексуальная травма

Классический тип психологической травмы – сексуальная. К сожалению, несмотря на общественный прогресс и сексуальное просвещение этот тип травмы продолжает оставаться весомым в числе факторов риска стагнации личности, особенно, в период детства и отрочества.

Интересно, что в начале века проявлялись, но остались незамеченными и другие массовые психологические травмы. Их порождали неизлечимые тогда болезни и эпидемии, переживания невиданных ранее человечеством страданий, лишений и потерь, вызванных Первой мировой войной. Но только сексуальные травмы обратили на себя внимание психотерапевтов. Видимо, психологическое здоровье личности, в отличие от психического, тогда еще не было ценностью для социума. Общественное сознание вообще не различало данной проблемы.

Даже сейчас, когда практика психологической помощи пострадавшим просуществовала уже более ста лет[119], некоторые представители «школы XXI в. » откровенно не видят смысла работы психолога образовательного учреждения по укреплению психологического здоровья несовершеннолетних, воспринимая результаты его деятельности как процесс изготовления «нового платья короля»[120]. Но вселяет надежду тот факт, что сами дети и подростки, в отличие от взрослых, реально ощущают на себе позитивные результаты психологического консультирования, ценят их и стремятся к общению с психологами.

Отдаленные последствия сексуальной травмы, которые складываются в ее отличительные особенности, усложняют процесс консультирования. Во многом его специфика определяется тем обстоятельством, что переживания и воспоминания пострадавшего со временем могут приобрести форму перверсий, заканчивающихся разрядкой сексуальной потребности, а страхи и депрессивные состояния – со временем стать пусковым механизмом в этом процессе. Сращенность переживаний тревоги, страхов, обиды и т. п. в сочетании с активизацией познавательной потребности и сексуальных влечений делает анализ этого типа травм наиболее сложным и трудоемким, требует от консультанта значительно более высокой профессиональной квалификации, чем работа с большинством других типов травматических ситуаций.

Задача консультанта по реабилитации психологического здоровья учащегося, пострадавшего от сексуальной травмы, аналогична предыдущим: вывести его из-под власти социального невротика, которая базируется на успешности действий персонификатора по манипулированию сексуальными потребностями жертвы, подавленной аффективным переживанием травматической ситуации. «Такие действия часто бывают групповыми и мотивируются не столько эротически, сколько служат средством установления или демонстрации отношений господства и подчинения (курсив наш. – А. К. ): жертвы сексуального насилия, даже если они вынуждены были уступить превосходящей силе, теряют личное достоинство, становятся объектами всеобщего презрения и должны впредь подчиняться своим обидчикам » (Кон И. С, 1989. С. 227). Мы согласны с достаточно точным и метким описанием сути рассматриваемого явления в приведенной выше формулировке И. С. Кона, за исключением одной, весьма существенной детали. Тот факт, что персонификатор был инициатором, а пострадавший уступил превосходящей силе, нельзя рассматривать только в качестве средства социального оправдания и опровержения вины пострадавшего.

Нормальная обыденная логика совершенно не подходит для описания процессов в рамках взаимоотношений власти. Рассуждения о собственной невиновности ведут пострадавшего в ловушку непрочной психологической защиты, только усиливающей власть персонификатора, который как раз и стремится показать свою превосходящую силу, стремится вопреки воле пострадавшего реализовать намеченную им цель. То, что является необходимым условием психологической зависимости и власти персонификатора, нельзя однозначно переводить в объем условий, оправдывающих драматическую уступку со стороны пострадавшего.

Парадоксальность и трагичность сексуальной травмы, впрочем, так же как и любой другой психологической травмы, заключается именно в том, что социальный персонификатор неизменно оказывается на стороне межличностного. И это вместо общественной помощи и сострадания, которые систематически извращаются в пользу персонификатора[121].

Задачи консультирования при сексуальной травме являются наиболее когнитивно сложными и многофакторными. Негативное воздействие такой травмы похоже на развитие злокачественной опухоли в организме. В отличие от всех других видов травм, она способна разрастаться, блокируя смыслы деятельности и жизненную энергию пострадавших.

Основная специфика взаимоотношений власти в данном случае в их опосредованности половой потребностью. Сексуальная сфера, так же как и процесс творчества, несовместима с произвольностью, понимаемой в ее школьном значении. Результатом развития подобной «произвольности», ведущей свою этимологию от слова «произвол», может быть только фригидность. В какой-то момент человек должен быть способен поверить своим чувствам, отдаться их мудрой власти. Но за этой властью созидательных жизненных сил[122] в уродливых условиях травматической ситуации неизменно таится компульсивное стремление к власти со стороны социального невротика. Наиболее тяжелым случаем, требующим максимальной продолжительности консультирования и усилий пострадавшего, следует считать взаимоотношения доминантного персонификатора и внушаемого пострадавшего.

Важной особенностью сексуальной травмы является и то обстоятельство, что пострадавшему оказывается совершенно невозможным активно действовать и бороться против власти персонификатора, вступать в прямую конфронтацию с ним. Такая тактика оказывается просто неуместной и вредной по той известной причине, что она неизменно приводит к смятению, которое разрушает личность пострадавшего и приближает то, от чего человек бежит. Вот как это осознает героиня Б. Пастернака, попадая «во все больший плен чувственного кошмара».

«Противоречия ночного помешательства были необъяснимы как чернокнижие. Тут все было шиворот-навыворот и противно логике, острая боль заявляла о себе раскатами серебряного смешка, борьба и отказ означали согласие и руку мучителя покрывали поцелуи благодарности» (Пастернак Б., 1991. С. 184). Собственно психологическая проблема состоит в том, что «серебряный смешок», борьба и отказ, сменяемые «поцелуями благодарности», воспринимаются как формы типично женского поведения не только межличностным персонификатором, но и социальным. Пострадавшая личность тем самым остается изолированной. Она борется даже не «один на один» с персонификатором, а одна против отвергающего ее социума. То есть наблюдается та же самая принципиальная схема, что и в условиях социогенной травмы, но в значительно более обостренной и когнитивно усложненной форме. Сам персонификатор при этом, в отличие от условий социогенной травмы, может и не осознавать своего стремления к власти, а просто «ощущать полноту и радость жизни, ни в чем себе не отказывая».

Это может быть, к примеру, флегант, который не нарушает установленных моральных правил, но, подобно поросенку, с аппетитом съедает все, что оказалось в его корыте «по оплошности» других или недоразумению, будь то цыпленок, овца или даже человек[123]. Если бы такие благоприятные для пострадавшего нормы и правила были разработаны, если бы социум мог осознать их необходимость в той же мере, как, например, торжество идей толерантности, то социальный персонификатор, наверное, должен был бы неизменно оказываться на стороне жертвы. Но, к сожалению, картина пока далеко не такая «радужная».

Как мы уже отмечали выше, особую опасность в подростковом возрасте, особенно в условиях интернатов и детских домов, представляет угроза насилия в отношении детей и подростков со стороны других несовершеннолетних в условиях «серьезных сексуальных игр».

В этой связи можно говорить о мастурбационном, эксгибиционистском, гомосексуальном и гетеросексуальном видах психологической травмы. Сам акт мастурбации или гомосексуальное поведение можно считать лишь потенциально травматическим, если он не сопровождается драматическими переживаниями, связанными со смысловым (или «онтологическим») восприятием морфофизиологических особенностей функционирования органов внешней секреции. А. Бандура, Р. Уолтерс приводят пример таких совершенно нетравматических переживаний мастурбирующего агрессивного подростка.

«И.: Когда ты впервые узнал об этом? – П.: Ну когда мне было около девяти или десяти лет, парни начали обсуждать это... Они объяснили мне, что делать... Естественно, я попробовал, и ничего не случилось...

Я помню тот день, летний день, было жарко. Я сидел в своей комнате, обливался потом и просто начал играться. И совершенно неожиданно, фюйть (смеется)! » (Бандура А., 2000. С. 169–170).

Отрицательные переживания или даже шок могут в этом случае провоцироваться опасениями за свое здоровье, за сохранность нормальной работы половых органов, а также осуждением и осмеянием поведения подростка со стороны ближайшего межличностного окружения или социума в целом. Но, оставаясь только в сфере эмпирического взаимодействия, доступного экспериментальному исследованию, обходя стороной необходимые условия единства ценностно-смыслового уровня личности, мы рискуем упустить сущность психологической травмы. Дело в том, что стойкое травматическое содержание негативные сексуальные переживания приобретают только в связи с онтологическим аспектом (Мей Р., 1997).

Как известно, психоанализ преодолел остатки викторианского ханжества и положил начало научному изучению сексуальной стороны жизни индивида. При этом он основательно упростил ее ценностную сторону. Современная практика анатомо-физиологического просвещения детей и подростков довела упрощение эротической сферы до крайней степени пошлости. Пошлость – это и есть не что иное, как упрощение предмета познания. Разумеется, опошление половой любви и отрицание ее ценностной стороны процветало в социально неблагополучной среде задолго до психоаналитической революции, как в период «викторианской эпохи», так и гораздо раньше. Упрощение взаимоотношений мужчины и женщины, что в обыденной жизни и подразумевается под словом «пошлость», не имеет своим источником ни научное познание, ни профилактику психологических травм. Но весьма показательно, что свобода самовыражения примитивной личности, не способной к усвоению ценности любви, парадоксально смыкается с содержанием новейших научных теорий.

Неоспоримы социальные и рыночные корни опошления половой любви. Например, факсимильные следы эротического натурализма древних сейчас тиражируют под видом античных или византийских фресок и даже многотысячелетней «культуры» китайской эротики. А из наиболее заботливо иллюстрируемых поэтических сборников первенство, несомненно, принадлежит Баркову и другим авторам, чья «рифма льется м-й». Рыночная угодливость некоторых издателей перед пресытившимися пошляками заставляет их противопоставлять малодушные безделушки известных авторов тем «священным жертвам Аполлону», в которых только и живет, не растворяясь в массе эротического натурализма, яркая личность и индивидуальность каждого гениального литератора[124].

Социализированная личность, в отличие от хорошо адаптированного социального невротика, идет в своем развитии прямо противоположным путем. Она способна решиться на далеко не гарантированный поиск истины в совершенно неизведанных, глубоко проблемных областях, пытаясь найти для себя и для других творческое решения вопросов, стоящих на пути обретения единства личности. Тем самым она пытается спасти и сохранить величайшие духовные ценности многовековой истории человечества, чьим наследником по праву себя считает. И это на самом деле единственная возможность воспроизводства духовных ценностей, которые могут существовать, лишь развиваясь и содержательно обогащаясь. В единстве этих ценностей истинная человеческая любовь выступает вовсе не «самой сильной» в ряду других потребностей, а получает статус «единственно здравого и адекватного решения проблемы человеческого существования... Всякое общество, которое, так или иначе, ограничивает развитие любви, неизбежно рано или поздно погибнет» (Фромм Э., 1992. С. 178). Фактически, для социализированной личности путь самореализации есть единство трех взаимосвязанных моментов: развития самой личности; возрождения любви в качестве культурно-исторической ценности; деятельного ощущения ответственности личности за судьбу человеческого общества в целом, заботы о настоящем и будущем человечества. Их единство имеет для личности один и тот же смысл – самореализацию – и обеспечивает возможность достижения ценностей свободы и независимости («синдром роста» по: Фромм Э., 1992).

В то же время «синдром распада» (Э. Фромм) невозможен без уничтожения ценности любви, путь стагнации которой широко известен, прост и не требует никаких усилий по развитию личности и ее творческих способностей. Необходимо отметить, что опошление любви является гораздо более сильным ее ограничением, чем ханжеские «викторианские запреты». Это ограничение будет разлагающе действовать до тех пор, пока человечество не найдет таких теоретических и практических решений проблемы возрождения человеческой любви, которые могли бы вывести эту духовную ценность из негармонической и искусственно противоречивой связи с разнообразными продуктами ее разложения. Новые «волны» распада ценностей порождаются очередными приступами деструктивной активности со стороны массы самоизолированных индивидов, временно сплотившихся в решимости расширить круг «сексуальной новизны». До тех пор, пока существует указанная выше противоположность в направленности развития личности, будут сохраняться некрофильские импульсы разложения и адаптивного социально-невротического паразитирования на ценности человеческой любви. «Принцип, на котором основано капиталистическое общество, и принцип любви несовместимы» (Фромм Э., 1992. С. 177–178).

Самоизолированная личность «закупоривается» в своем эгоцентризме, поскольку путь познания драматичен и угрожает не только одиночеством, но и катастрофически нарастающим грузом социальной ответственности, в то время как путь адаптации удобен, комфортен и прост, гарантирует групповую и общественную поддержку. Это парадоксально, но в условиях рыночных отношений эгоцентрические личности лучше адаптированы к социуму, чем созидатели, остро чувствующие свою связь с обществом, его глобальными интересами и потому просто органически не принимающие эгоцентрический пафос либерального призыва к «личному успеху».

Социализированная личность – такова ее сущность – наделяет личностным смыслом не только область межличностных отношений, доступную ее индивидуальной активности, но даже, казалось бы, самые «независимые от ее воли», давно известные всем физические и космические явления. Личность не может жить и действовать на земле, не устремляясь в недоступные изолированному индивиду, поглощенному проблемами свободного секса, высоты общечеловеческих смыслов. На этом пути она сметает с дороги даже те барьеры, которые укреплены авторитетом научной истины. Справедливо подвергая сомнению абсолютность изолированных результатов научных исследований, активно отрицая их безличность, бескомпромиссно утверждая их неразрывную связь со смыслом человеческой жизни, подлинная личность агрессивно обрушивается на, казалось бы, «невинные», «никому не мешающие» знания.

«А я, по грехам своим, никак не могу взять в толк: как это земля может двигаться? Учебники читал, когда-то хотел быть сам астрономом, даже женился на астрономке. Но вот до сих пор никак не могу себя убедить, что земля движется и что неба никакого нет. Какие-то там маятники да отклонения чего-то куда-то, какие-то параллаксы... Неубедительно. Просто жидковато как-то. Тут вопрос о целой земле идет, а вы какие-то маятники качаете. А главное – все это как-то неуютно, все какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, “яже не подвижется”... А то вдруг ничего нет: ни земли, ни неба, ни “яже не подвижется”. Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. “Вот-де твоя родина – наплевать и размазать! ” Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию. А за что? » (Лосев А. Ф., 1991. С. 31).

В еще больше степени драматизирует ту же мысль В. В. Розанов.

«Заботится ли солнце о земле? Ни из чего не видно: оно ее “притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”. Таким образом, первый ответ о солнце и земле Коперника был глуп. Просто – глуп. Он “сосчитал”. Но “счет” в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым. Он просто ответил ГЛУПО, негодно. С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес. “Конечно, земля не имеет о себе заботы солнца, а только притягивается по кубам расстояний”. Тьфу! » (Розанов В. В., 1990. С. 130).

Похожее ощущение испытывают ученики на уроках биологии. К сожалению, довольно часто даже занятия по «этике и психологии семейной жизни» также оказываются лишены личностного и смыслообразующего аспектов. На детский вопрос о сущности любви безответственные взрослые, подталкиваемые производителями бракованной продукции, говорят: «Предохраняйся! » Это вроде того как, зная, что из десяти парашютов раскрывается только один, подталкивать детей к освоению затяжных прыжков. Вот и весь смысл любви, который эти взрослые осознали за свою долгую жизнь.

В ранней истории человечества, имея в своем распоряжении лишь скудные научные познания, большая часть которых затем была отнесена к области заблуждений, люди переживали все, что относится к сексуальной сфере не только более ярко и образно, но и определенно онтологически. Достаточно вспомнить мифы Древней Греции, герои которых придавали особое значение «Семени» (Кун И. А., 1987), не допуская даже возможности восприятия его в качестве некоего «отстоя», который подростку не терпится «слить». Онтологическое мышление древних, опираясь на более выраженное единство личности и цельность мировоззрения, видело даже в сексуальных перверсиях гораздо больше личностного – а потому драматического и героического – содержания, чем то, которое сейчас остается в рассуждениях психотерапевтов и многих психологов, втянутых в орбиту «черной дыры» генетической предрасположенности. Например, онтологическое осознание актов зоофилии, несомненно, способствовало порождению фантастических, но убедительно живых образов человеко-зверей и прочих монстров.

Кстати, даже в страхах современных мастурбирующих подростков иногда можно обнаружить парадоксально больше смысла, чем в гуманистических увещеваниях насквозь толерантных сексологов. «Усыхание спинного мозга» – это не просто глупость и заблуждение. Дело в том, что в нормальном переживании оргазма теряется ощущение гениталий. Оно захватывает все тело, и в большей степени, судя по ответам опрашиваемых, ощущается в спине, «идет волной от затылка по позвоночнику», а не ограничивается областью фаллоса, на котором фиксирован несчастный подросток, который не в состоянии удержаться, чтобы в очередной раз не получить свой «фюйть». Но секс – это не подъем на скоростном лифте: первые, даже опошленные и извращенные, ощущения полны уникальной новизны и просто по определению не могут вновь повториться с той же силой. Вот подростку или регрессирующему взрослому, переживания которого со временем могут стать лишенными оргазма, и кажется, что спинной мозг «истощается» или «усыхает». Потом он в поисках «новизны» начинает осваивать тупиковый путь «от простого к сложному» в широком спектре разнообразных перверсий – от эксгибиционизма до гомосексуализма.

⇐ Предыдущая48495051525354555657Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: