Т. П. Хлынина. «женское» и «мужское» в отношении к абортам в 1930–е годы

Т. П. Хлынина

Ростов–на– Дону, Институт социально–экономических

и гуманитарных исследований ЮНЦ РАН

«ДУМАЮ, ЧТО ЭТО ПИСЬМО НЕ ОСТАНЕТСЯ БЕЗ ВНИМАНИЯ,

ИБО ЭТО ГОЛОС МАСС»:

«ЖЕНСКОЕ» И «МУЖСКОЕ» В ОТНОШЕНИИ К АБОРТАМ В 1930–е ГОДЫ

Своеобразным подведением итогов дискуссии о природе и характере советского политического режима, сложившегося в 1920–е – 1930–е гг., могла бы стать книга американской исследовательницы В. Голдман, а вернее ее название «Террор и демократия в эпоху Сталина»[697]. Сосуществование этих, казалось бы, взаимоисключающих институтов в обыденной жизни порождало причудливую смесь социального энтузиазма, апатии и растущего сопротивления давлению государства. Последнее все чаще приобретало характер письменного протеста граждан против «неразумных» официальных постановлений власти, одним из которых стало запрещение абортов.

В рассматриваемый период времени право видится «системой общих правил поведения, установленных социалистическим государством и выражающих материально обусловленную и направляемую партией волю трудящихся масс во главе с рабочим классом и охраняемых от нарушения принудительной силой государства». По заключению современных исследователей, «в такой трактовке право …становилось рычагом централизации, подчинения всего огромного государственно–управленческого аппарата воле центра, воле диктатора» [698]. Новый Семейный кодекс 1926 г. признавал фактический брак, то есть уравнивал в правах зарегистрированный и незарегистрированный браки. С этого времени исчезло из употребления такое понятие, как внебрачные дети. Любое сожительство считалось браком, что не устраняло процедуры установления отцовства. Конституция 1936 г. закрепила формальное равенство мужчины и женщины. Стремясь создать стимулы к увеличению деторождения, сильно упавшего в 1930–е гг., правительство предпринимает меры, укрепляющие семью и брак.

Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» грозило одним или двумя годами тюремного заключения врачам, которые производили неразрешенные аборты. Для немедицинского персонала, производившего аборты, устанавливался еще более длительный тюремный срок – три года. Прерывание беременности могло осуществляться только по медицинским показаниям.

Вместе с тем постановление содержало пункты, стимулировавшие деторождаемость. В комплекс мер входила финансовая поддержка многосемейных женщин, выделение средств для строительства родильных домов, яслей и детских садов, усложнение процедуры получения развода, увеличение штрафов за уклонение от алиментов. Параллельный указ повышал ответственность руководителей предприятий и учреждений, дискриминировавших путем увольнения или отказа принимать на работу беременных женщин. Секретное распоряжение Наркомата здравоохранения предписывало изъятие из торговой сети всех противозачаточных средств. Соответственно, разрешение на производство аборта выдавалось лишь в исключительных случаях по медицинским показаниям.

Новый закон привел к массовому росту подпольных абортов, хотя произошло также и повышение уровня рождаемости[699]. Постановление вызвало шквал писем в высшие органы государственной власти. Их писали и женщины, и мужчины, надеявшиеся таким образом привлечь внимание руководства страны к «тяжелейшим для женщины последствиям запрещения абортов».

Предметом анализа являются два письма, адресованные председателю ЦИК СССР М. И. Калинину и написанные приблизительно в одно и то же время – весной 1937 г. Несмотря на схожесть волновавших респондентов вопросов, они кардинальным образом отличаются друг от друга не только стилистикой написания, но и аргументацией относительно неправильных действий власти.

Мотивом, побудившим написать письмо «аж самому всесоюзному старосте» 24–летнюю Н. Браун, стало горячее стремление рассказать «тов. Калинину какие терпит мучения, и какое несет бремя тяжести на своих плечах женщина нашей родины после выхода этого постановления. И то, о чем я вам напишу, – это не только мое индивидуальное мнение – это голос всех женщин, лишенных необходимых условий иметь детей»[700].

Н. Браун рассказывает о себе, сообщая, что, является матерью ребенка, которого с большим трудом воспитывает; работает техником с окладом 200 руб.; на иждивении имеет 70–летнюю мать и мужа–студента 3 курса со стипендией в 130 руб. Весь свой день проводит на работе и в занятиях с ребенком, не имея никакого времени «культурно развлечься».

Автор с болью пишет, что вместо раскрепощения, обещанного революцией, женщина произволом правящей партии превращена в родильную машину. В заключении Н. Браун обращается к М. И. Калинину с предложением «оптимизировать» отношения государства к абортам и начать «контролировать комиссии и врачей, которые принимают на аборт, чтобы не было злоупотреблений с их стороны; учитывать материальные возможности родителей.

Причиной обращения рабочего–электромонтера П. Г. Агафонова к М. И. Калинину стало конкретное событие, связанное с «несерьезным подходом к делу как районной абортной тройки Приморского р–на (Ленинграда – Т. Х. ), а также и центральной городской» [701]. Суть проблемы заключалась в том, что у его беременной жены имелись серьезные противопоказания к родам: она страдала пороком сердца и обладала «чрезвычайно малым тазом».

Тем не менее, столь веские и авторитетные доводы не стали основанием для врачебной комиссии по прерыванию повторной беременности: «Для них это, что темная ночь, они ничего не признают и знать не хотят, у них есть закон от правительства, должна рожать, раз родила одного, так значит и будет второй, такие рассуждения у Ленинградских комиссий по абортам, а сердце что, ну что, поболело годков 10, а на 11–м перестало. Вот и начинают рядиться, уговаривать, что, мол, это и не так–то страшно, это так на районной тройке говорят». Автор подчеркивает, что он не из тех, кто не желает иметь детей. Единственное, чем он озабочен, – положительным исходом родов. Последней инстанцией для него, как и многих других отчаявшихся граждан, стал М. И. Калинин.

Сравнение двух нарративов, «женского» и «мужского», показывает, что если первый из них апеллирует к власти как высшей инстанции по поводу нарушения природных прав женщины относительно самостоятельного определения ею своего предназначения; то второй, напротив, требует от власти лишь обеспечения надлежащего исполнения ее же постановлений. Демократия с «женским лицом» все чаще оказывается противопоставленной мужскому оправданию очередного произвола власти.