Е. А. Ялозина. Труженицы «третьего фронта»: женщины–учителя в 1920–е годы

Е. А. Ялозина

Москва, Всероссийская государственная налоговая академия Минфина России

ТРУЖЕНИЦЫ «ТРЕТЬЕГО ФРОНТА»: ЖЕНЩИНЫ–УЧИТЕЛЯ В 1920–Е ГОДЫ

В истории советского периода метафора «третий фронт» — удачный пропагандистский ход власти в условиях «военного коммунизма», нестабильности НЭПа, когда необходимо было мобилизовать энтузиазм, патриотические чувства учительства. Вместе с тем власть прагматично декларировала, что мощным оружием является материальная сторона школьного дела и быта учителей, в первую очередь, оплата их труда. Социально–экономические проблемы системы просвещения в 1920–е гг. в значительной мере ложились на плечи женщин–учителей. Процесс феминизации российской системы образования первой трети XX века был ускорен революционными событиями 1917 г.

Деструктуризация школьной системы образования в условиях финансово–экономического кризиса 1920—1923 гг. катастрофически сказалась на жизни учителей. Нарком просвещения А. В. Луначарский с болью признавал, что они голодают^[717]. Оплата труда школьных работников в этот период была нерегулярной и несвоевременной и в сравнении с дореволюционными окладами составляла около 20% жалованья земского учителя. В 1922 г. была разработана и введена единая тарифная сетка. Финансовое положение учителей теперь зависело от региона, ведомственной принадлежности школы, но по–прежнему оставалось бедственным.

Материально и психологически подавленные тяжелыми социально–экономическими обстоятельствами существования, женщины — учителя искали любую возможность заработать своим трудом[718]. Распространенным явлением стал массовый уход учителей из школ в поисках более оплачиваемой работы. В печати развернулась их травля как дезертиров с «третьего фронта».

Партийно–правительственными директивами 1924 г. была поставлена задача довести минимум зарплаты учителей до 30 руб. По данным из 46 губерний, жалование учителя, вместе с субвенциями, в среднем удалось повысить лишь до 20 руб. 50 коп. Существовал целый ряд губерний, где учителя продолжали голодать, влачить нищенское существование, получая мизерный оклад в 6—11 руб. При этом около трети этой суммы уходило на членские взносы, отчисления в комитет взаимопомощи, подписку на газеты[719]. Любопытно, что одной из причин недофинансирования зарплат учителей, была практика внутрибюджетного заимствования: местные власти использовали средства, поступавшие из центра на содержание учебных заведений, на свое усмотрение для нужд других ведомств.

Первый Всесоюзный учительский съезд (январь 1925 г. ) проходил в конъюнктуре относительной экономической стабилизации, что позволяло власти сделать заявления о важных намерениях в социально–культурной области, обеспечить благоприятную атмосферу мероприятия–праздника для приезжающих делегатов. После съезда были введены новые ставки оплаты труда, в результате абсолютные показатели выплачиваемых учителям сумм увеличились в последующие два года в 1, 5 раза и составили, в среднем, 30 руб. Однако размер их зарплаты по–прежнему оставался ниже довоенного уровня и прожиточного минимума.

Тем временем административно–командная система продолжала активную деятельность по улучшению материальных условий жизни и работы просвещенцев: в сентябре 1927 г. на заседании СНК РСФСР был поставлен вопрос о нарушениях, связанных с выплатами учителям; на XIV Всероссийском съезде Советов (май 1929 г. ) и на XVI съезде ВКП(б) (июль 1930 г. ) речь шла о трудностях работы школы, материальном положении учительства. В развитие решений съездов были опубликованы постановления, а на места разосланы циркуляры с указанием рассмотреть жалобы и принять срочные меры по их устранению.

Сведения о размерах заработной платы более 300 тысяч советских учителей были получены в ходе Всесоюзной школьной переписи 15 декабря 1927 г., а также дополнены инспекторскими обследованиями Наркомпроса в 1929 г. Так, учителя городских школ I и II ступени получали в среднем 60 – 102 руб. Заработная плата сельских учителей составляла 52 – 85 руб. В относительных показателях это составляло 2/3 среднего заработка рабочего и 40 — 65% от учительских зарплат довоенного уровня[720]. Приведенные цифры являлись совокупным доходом учителей от совместительства по предметам или должностям, частных уроков, других различных приработков, то есть давались большим напряжением эмоциональных и физических сил, в ущерб семье, здоровью, качеству работы. Официальная статистика дополнялась информацией о нарушениях элементарных прав просвещенцев со стороны местных властей: занижение размеров жалования, задержки его выдачи на 3—4 месяца. Зарплату рассылали по почте за счет учителей или выплачивали облигациями займов, зачастую выдавали небольшими частями, и лишь тогда, когда сами учителя приходили за ней за десятки верст[721].

Таким образом, революционная действительность, реалии «военного коммунизма», перемежающиеся кризисы НЭП сформировали утилитарно–структурное отношение советской власти к вопросу места просвещения – «третьего фронта» в системе государственных приоритетов. Внешне оно прикрывалось красноречивыми реляциями большевистской элиты, множественными директивами в области материально–правового положения учительства, дезавуировавшими себя в условиях правового нигилизма и финансово–экономической нестабильности 1920–х гг. Повседневность учителей, представленных в подавляющем большинстве женщинами, рассмотренная через призму оплаты труда, позволяет судить об их унизительном маргинальном социально–экономическом статусе, планка которого в значительной мере определялась уровнем зарплаты, формировавшейся по остаточному принципу.

Экстраполируя на современность, следует отметить, что уровень оплаты труда — это концентрированное выражение политической воли, микро– и макропоказателей состояния финансово–экономической системы государства, которая, к сожалению, не развивается строго по восходящей. Финансово–экономическая дестабилизация 1990–х гг. и кризис последних лет — наглядное тому подтверждение.