Глава 2. Знать или не знать?

     Человеческое знание издревле исследуется философами в рамках гносеологического подхода. При опоре на рационалистическую традицию оно толкуется как адекватное отражение действительности, выраженное в ясной и отчетливой логико-вербальной форме и анализируется прежде всего в его научно-теоретическом облике. Правда, философия жизни и прагматизм еще в конце Х1Х начале ХХ века высказались о знании как о совокупности наших проекций, а истину стали рассматривать в контексте представлений о полезности и неполезности, но собственно-гносеологическая линия все же осталась доминирующей, в особенности, в отечественной философской мысли последнего столетия. Именно поэтому возникает потребность обратиться к иным аспектам изучения знания – экзистенциальным, попытаться посмотреть, как выглядит знание в обыденной жизни, когда оно идет на пользу, а когда – во вред, какую роль оно играет в развертывании человеческой судьбы, как связано с волей и эмоциями.

Феномен знания, рассматриваемый в экзистенциальном ключе, меняет свое содержание по сравнению со знанием, взятым в его научно-теоретической, рационально-логической модели. Для строгой рационализированной мысли знание – это адекватное отражение нашим сознанием объективного положения дел, облеченное в форму слова, выраженное в суждениях. В арсенале такого знания находятся в первую очередь теоретические обобщения, они могут быть разного уровня, но непременно относятся к стихии «чистой мысли», исключают пристрастность, эмоции, волевые импульсы. Однако в обыденной жизни мы практически нигде не встречаемся с подобным рафинированным логико-рациональным знанием. Да и повседневная речь, используя слова «знание», «знать» нередко имеет в виду совсем другие вещи: «Я знаю, что снег белый», «Я знаю, как себя вести», «Я знаю, что такое печаль», «Я знаю о том, что случилось». Совершенно очевидно, что эти высказывания могут и должны быть поняты не только в том смысле, что некто словесно проинформирован о белизне снега, правилах поведения, характеристиках печали и т. д. Речь идет в первую очередь об актуальном человеческом опыте, о том, что свойства действительности открыты для нашей субъективности, даны нам, с очевидностью явлены. В этом случае знание оказывается равно ясно осознанному опыту. Пожалуй, трудно объяснить рационально, что такое белизна снега – это можно только увидеть. И сколько бы мы ни описывали печаль, тот, кто ее не испытал, не знает ее в житейском понимании. Знать означает здесь – и иметь сведения, и иметь переживания, и ухватывать индивидуализированные качества вещей, отношений, других субъектов.

 Довольно часто звучащее в повседневном общении выражение «Я тебя знаю! », да еще и произносимое с различными интонациями, никак не может быть сведено к простому набору обобщающих характеристик данной личности или к определению ее социально-психологического типа. При всей важности закрепления впечатления в слове, оно ( впечатление) может существовать и само по себе, в форме внутреннего переживания, явленного нам со всей ясностью и прекрасно срабатывающего в качестве регулятива, когда возникает новая коммуникативная ситуация.

Итак, повседневное и экзистенциальное знание – это отчетливая явленность нам во внутреннем опыте характеристик мира и нас самих, это их осознанность, пред-ставленность, наличность. Именно поэтому можно сказать, что повседневное знание не совпадает ни с бессознательным, которое не дано субъекту в адекватной актуальной форме, ни со смутными, текучими, неотчетливыми переживаниями. Тот, кто из своего опыта знает боль и печаль ( также как радость или белизну снега), не спутает их ни с чем другим. Экзистенциальное знание также как его чисто-рациональный собрат, является дифференцированным. Предъявленные сознанию образы-переживания, опосредованные словом, достаточно четко очерчены, отграничены от других и успешно служат ориентирами в реальной жизни. Это некие относительно устойчивые осознанные гештальты, чрезвычайно многообразные «единицы опыта ». При необходимости они могут быть воспроизведены в памяти вместе со своими смыслами и, соединяясь, способны создавать все синтетическое богатство осознанного нами опыта. Собственно, потому мы и можем назвать их «знанием». Впрочем, следует заметить, что, будучи так или иначе связаны со словом, повседневные знания не всегда сразу находят адекватное вербальное выражение. Когда же слова находятся, то это может быть как обыденный язык, так и самая высокая поэтическая речь.

Часть житейских знаний, относящаяся и к сфере взаимодействия человека с миром, и к области коммуникации, как бы окостеневает, приобретает устойчивую форму, ту самую, которую демонстрирует феноменологическая социология, хотя социология эта в немалой степени касается и бессознательных факторов – установок. Вербально описываемые и латентные стереотипы, житейские поучения, констатации устойчивых фактов, высказывания здравого смысла – все это проявление повседневных знаний, существующих как в логической, так и во внелогической форме.

Житейское знание точно так же как знание научное может быть истинным и ложным, адекватным и неадекватным, но, поскольку оно непосредственно вплетено в человеческое существование, то приобретает еще ряд характеристик, которые указывают на его сложное взаимодействие как с экзистенциальными проблемами человека, так и с другими, «внезнаниевыми» свойствами нашей жизни. К ним мы сейчас и обратимся.

Итак, я хотела бы рассмотреть следующие вопросы:

1. Всегда ли житейские знания ( приобретение осознанного опыта) хорошо и полезно для человека? Здесь мы вступаем в полемику с утвердившимся рационально-теоретическим взглядом, согласно которому «Знание – всегда благо».

2. Всегда ли человек как существо разумное, способен в своей жизни и деятельности опираться на знания? Этот вопрос ставит под сомнение латентно свойственный рационализму тезис «Знание – опора поведения и деятельности».

3. Как соотнесены знание и желание, знание и страсти?

Такая постановка вопросов не означает, что я выступаю против разума, знаний, стремления приобретать адекватное представление о реальности. Напротив. Мне вовсе не нравится иронично-циничная постмодернистская манера истреблять и разум, и субъекта, заменяя их безличными слепыми процессами абстрактного бытийствования или конкретного текстообразования. Я уверена, что и субъектность, и разумность существуют и являются фундаментальными человеческими чертами. Однако мне хотелось бы ради высокого статуса самого же знания рассмотреть его естественные экзистенциальные и обыденные ограничения, отделить зерна от плевел

                             * * *

  На мой взгляд, в обыденной жизни знание далеко не всегда является ценностью. У. Джеймс писал: “Подтверждение наших идей всегда окупается. Наша обязанность искать истину проистекает из нашей общей обязанности делать то, что окупается. То ценное, что приносят с собой истинные идеи, есть единственное основание, почему мы обязаны следовать за ними. Те же точно основания мы встречаем в случае с богатством и здоровьем. Истина не предъявляет никаких других прав и не накладывает никаких других обязанностей, чем это делают здоровье и богатство. Все эти права условного характера. Когда мы говорим о стремлении ко всем этим вещам как о нашем долге, то мы имеем в виду именно эту конкретную выгоду от них”. [83] Когда же знание, выражаясь словами Джеймса, окупается?

Во-первых, когда оно востребовано нами, когда оно необходимо нам для жизни. Но если мы не ставили задачи нечто знать, а знания так и сыплются на нас со всех сторон, оказывается, что впору спасаться от них. Если в прошлые времена человеку для того, чтобы узнать необходимые сведения, нужно было тратить массу усилий, совершать далекие путешествия, преодолевать трудности, то нашу эпоху можно назвать эпохой избыточной информации.

«Информации, - может заметить мне читатель, а не знания…» Но я не противопоставляю два этих феномена. Получая информацию (сведения в той или иной форме), я получаю житейское знание, характерное для повседневности, облеченные в форму обыденной речи, в виде наглядных сцен и сопровождающих все это эмоций и смыслов. Приобретение этой информации небезразлично для внутреннего мира, она тут же преобразуется в вид знания – набор осознанных, переживаемых представлений.

      Ливень невостребованных знаний о ненужных ситуациях и посторонних людях обрушивается на современного человека из средств массовой информации и печати. Это, прежде всего, бесконечные рекламные сообщения о товарах, которые вас в данный момент совершенно не интересуют. На втором месте по невостребованности и навязчивости стоит информация о многочисленных несчастных случаях, взрывах, криминальных разборках, преступлениях, совершившихся где-нибудь на другом конце планеты.. «Во многом знании много печали, - сказано в Библии, - и кто умножает познания, умножает скорбь». Современная пресса и телевидение стремятся умножить нашу скорбь многократно, ибо старательно посвящают нас во все негативные события мира, принуждая вникать в печальные и отвратительные подробности, по-настоящему важные лишь для узких специалистов: криминалистов, прозекторов, хирургов. Третий поток информационного хлама оказывается наполнен историями о мелких и крупных скандалах в актерской «тусовке» - сведениями пустыми и никчемными, не имеющими никакого отношения к реальным человеческим проблемам.

Все это то, чего мы не просили и не желали, то, что нам не нужно и просто-напросто засоряет ум и отягощает чувства. Человеку, включающему телевизор или открывающему журнал, следует вооружиться ситом, дабы в поисках полезных знаний не проглотить случайно десяток-другой «информационных камней», вызывающих потом эмоциональное и интеллектуальное несварение.

 Составленная умелой рукой вырожденческая картина мира акцентирует в поставляемых сведениях моменты, прямо разрушительные для сознания и психики человека. Так и газеты, и телевидение не только рассказывают, но и показывают сцены жестокости, насилия, умирания. Чужая смерть постоянно входит в каждый дом.. Зрителю насильственно дают зримый и ощутимый негативный опыт, которого он, возможно никогда бы не получил, не будь “энтузиастов” от СМИ. С. Кара-Мурза справедливо пишет по этому поводу: “... ТВ интенсивно применяют показ того, что люди видеть не должны, что им запрещено видеть глубинными неосознанными запретами. Когда человеку это показывают (а запретный плод сладок), он приходит в возбуждение, с мобилизацией всего низменного, что есть в душе. Набор таких объектов велик, обычно упирают на порнографию. Но упомянем таинство смерти. Смерть – важнейшее событие в жизни человека и должна быть скрыта от глаз посторонних. Культура вырабатывает сложный ритуал показа покойного людям. Одно из главных обвинений ТВ – срывание покровов со смерти. Это сразу пробивает брешь в духовной защите человека, и через эту брешь можно внедрить самые разные установки”2. В связи с этим трудно согласиться с поговоркой, согласно которой «никакое знание на вороту не виснет».

Если отойти от социальных примеров и перейти к уровню межличностного общения, то окажется, что и здесь бывает знание, которое «виснет на вороту». Например, нечаянное узнавание чужой тайны, секрета, который вас не интересует и вызывает либо ситуацию опасности ( быть ненужным свидетелем), либо провоцирует неудобство ( трудно быть хранителем чужой, случайно узнанной тайны).

Несомненно, излишним выступает знание ситуативных «движений души» другой личности – друга, любимого. Природа мудро поступила, закрыв от нас чужой внутренний мир, сделав его непрозрачным, не очевидным. По собственному опыту мы хорошо знаем, как текучи настроения, как стремительно они порой сменяют друг друга, не оставляя даже следа. Мгновенное сомнение или секундно вспыхнувший гнев, обида или подозрение, которые тут же погаснут, будучи обнаруженными, раскрытытыми другим человеком, оставляют глубокий, порой неизгладимый след в отношениях, рождают страх и недоверие, отравляют прежде теплые искренние контакты. То, что в чужой субъективности не укрепилось и не дало корней, то, что промелькнуло тенью, должно оставаться исключительным достоянием внутреннего мира другого, ибо принадлежит к сфере его интимности. Все, что действительно необходимо, другой явит в поведении и выскажет в диалоге, поэтому нет ничего хуже, чем нечаянная причастность к чужим внутренним борениям и скрытым переживаниям.

Однако знание может оказаться неполезным и даже вредным и в тех случаях, когда оно, будучи по содержанию достаточно важным, «не зряшным», просто является к нам несвоевременно. Здесь нужно упомянуть знания, которые способны деморализовать нас, нарушив относительно благоприятный ход событий. Так растущего, еще не окрепшего ребенка взрослые берегут от прямого столкновения с жесткостью и неприглядностью жизни, ибо подобное экзистенциальное знание может сломить развивающуюся личность. Лучше, если знание изнанки жизни придет позже, когда укрепившийся индивид сможет противостоять ему морально и психологически. Иногда же несвоевременно возникшее знание может быть попросту смертельно-опасным: так индивид, идущий по бревну, спокойно доводит свой путь до конца, если полагает, что находится на небольшой высоте; внезапное обнаружение того, что он находится над пропастью, может привести его к гибели, ибо вместе со знанием автоматически является страх и паника. Лучше узнать о мере опасности позже, когда рискованное предприятие завершено

Не только «плохое», но и «хорошее» знание, упреждающее события, может стать несвоевременным. Так, если человеку хотят сделать сюрприз, то до поры до времени скрывают от него знание о том, что же это будет за подарок. Восторг и радость рождаются здесь вместе с эффектом неожиданности. Если же все заранее известно, то никакого сюрприза не получается, и участникам остается только разыгрывать уже пережитую радость. Кроме того, ребенку, которого оберегают от раннего узнавания «изнанки мира», точно также неполезно слишком скоро знакомиться со «взрослыми радостями». «Дитя, не тянися весною за розой, - писалось в давних назидательных стихах, - розу и после сорвешь. Ранней весной расцветают фиалки, горько заплачешь ты, их упустив». Резкое опережение естественных этапов созревания, в большинстве случаев травмирует личность, каждый новый опыт должен быть получен своевременно – не раньше, и не позже, чем все душевные и физические структуры человека готовы к этому опыту.

В этом смысле опоздание ничем не лучше опережения событий. «Торопыжки», забегающие вперед, узнают до срока то, что им еще не положено знать, а люди инертные способны приобщиться к некоему житейскому знанию тогда, когда у них просто не остается времени для развертывания полноценных взаимоотношений в избранном пласте реальности. Это эффект, который можно назвать «цветы запоздалые». Конечно, оптимисты порой утверждают, что никогда не поздно нечто начать, но на самом деле это не так. Можно начать рожать детей в сорок лет, но возникает вопрос, успеешь ли их вырастить? Можно в пятьдесят заняться новой профессией, но только хватит ли сил и времени в ней преуспеть? Хотя дело, конечно, не только в механически отсчитанных годах. Здесь все как с революцией: «вчера было рано, а завтра будет поздно».

Порой, например, люди так долго откладывают «на потом» любовь, творчество или полноценный отдых, что когда «потом» становится сегодняшним днем, то уже исчезает и желание, и душевные силы. Тот, кто ждал от нашего героя «отложенной на потом» любви, перестает ждать и начинает строить свою жизнь. Творческие темы оказываются уже разобраны и разработаны другими. А отдыхать такой всегдашний труженик просто разучивается, забывает, как это делается, и только томится и скучает вместо приятного времяпровождения.

Размышляя о своевременности, я все более прихожу ко мнению о том, что, видимо, правы астрологи, которые по сей день в духе средневековых взглядов говорят о качественных периодах, этапах человеческой жизни. «Время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать; время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий…» - говорит древняя книга Экклесиаста. Все это – о том, что время нашей жизни разнородно, и узнавать что-либо – умом, сердцем, плотью – следует именно тогда, когда для этого пришло подходящее время.

Однако, есть вид знания, который для обычного среднего человека практически всегда оказывается несвоевременным и поэтому не бывает полезным «по определению». Это точное знание отдаленного будущего. Потому, видимо, оно никогда и не дано нам. Прагматическая установка на достоверное знание перспективы и на возможность жесткой рукой контролировать процесс развертывания собственной судьбы сталкивается не только с вероятностным характером социокультурных процессов, но и с психологической невозможностью выдержать то знание, которое мы можем получить. Даже если оно волею судеб оказывается действительно точно (проверяется временем). Это касается прежде всего личной жизни и отношений с другими людьми. Каждый человек уже в детстве рисует себе некую размытую картину собственного будущего, надеется на лучшее, испытывает чувство огромной временной перспективы впереди. И это – нормально. Именно с таким настроением можно действовать, с радостью проживать очередной день, строить планы. Когда люди обращаются к гороскопам, бегут к гадалкам и ясновидящим, никто из них не желает разрушить собственные надежды на “долгую и счастливую жизнь”, напротив, все хотят укрепиться в своих жизненных намерениях и планах. Но прогнозы и результаты “усмотрения будущего” далеко не всегда благоприятны. Можно получить предсказание скорой смерти, болезни, разбитых надежд.

Что толку, если двадцатилетнему человеку скажут: “через год тебя убьют”? В нашей культуре нет общепринятого способа реагирования на подобного рода “знание”. Можно отмахнуться и сказать: глупости, авось не убьют… Но в душе поселится червоточина. Можно начать “транжирить жизнь”, предаваться чувственным утехам, стараться забыться при помощи спиртного или наркотиков. Можно впасть в депрессию. А можно продолжать жить так, будто никто ничего не предсказывал, но тогда зачем нужно это пугающее знание, даже если оно правдиво и предсказанное свершится? Это все то же лишнее, избыточное и разрушительное знание, тем более, что его правдивость всегда под вопросом.

Что толку, если женщине, находящейся в разгаре первой любви, предрекут, что она выйдет замуж, но потом разведется, что ее нынешний возлюбленный через ряд лет деградирует и превратится в личность ничтожную, что дети ее будут неудачниками… Даже если так будет, то до всего этого надо дожить, пройти ступень за ступенью, созреть до новых чувств и новых решений. Все совершается в “свое время” и попытка вменить какое-то “судьбинное” знание человеку, не дозревшему до него, очень опасна. Потому “ведение будущего” всегда считалось эзотерическим умением, закрытым от непосвященных. “Знать будущее” полагалось лишь тому, кто может выдержать тяготу этого знания, тому, кто в достаточной степени отрешился от земных желаний и страстей и при любом раскладе событий спокойно и мудро взирает на происходящее. Что бы ни случилось!

Само стремление доподлинного знания будущего заводит личность в тупик, ибо она охотно принимает на веру первый же предложенный ей сценарий. Срабатывает известный социологам “эффект Эдипа”, когда реализуется именно та программа, которая озвучена, донесена до сознания человека и, опустившись в бессознательные глубины, начинает направлять поведение по уже известной, предзаданной линии.

Мы не можем не предполагать будущее, не можем не ставит целей и не строить планов, в этом смысле мы всегда пытаемся до некоторой степени знать то, что будет. Но нас подстерегает и много неожиданностей, раскрывается веер возможностей, манит и дразнит неопределенность. Уничтожение этой таинственной неопределенности было бы огромной потерей для человека.

У братьев Стругацких есть повесть, герой которой многократно проживает одну и ту же жизнь. Он знает наперед, что будет, линии грядущего для него прочерчены, и он страдает от этого. Ибо это скучно, когда все известно наперед, когда происходит не познание, а узнавание, не открытие, а повторение пройденного.

                               * * *

  Наш следующий экзистенциальный сюжет – мера незнания в человеческой жизни. Здесь нам следует вернуться к более узкому, гносеологическому рассмотрению знания как осознанного, ясного представления, способного быть выраженным вербально и связанного с рефлексией. Можно сказать также, что знание в этом случае выступает в форме нарратива – оно может быть рассказано, изложено в описании: в описании истории или конкретной ситуации.

Всегда ли человек опирается на знание? Полагаю, что далеко не всегда. Экзистенция осуществляется в незнании, мы живем ощупью, движемся во многом, вслепую, и я попробую сейчас это показать.

Конечно, немалая сфера нашей повседневной жизни включает в себя социально-практические и популяризированные теоретические знания, связанные с умениями. Мы знаем свойства и качества окружающих нас предметов, знакомы с социальными установлениями и требованиями, разделяем мировоззренческие представления своего окружения. «В году 365 дней, земля вращается вокруг солнца, в будни люди работают, а в праздники – отдыхают, Бог создал мир (или, напротив, материя вечна), камень твердый, а пух – мягкий, встречая знакомых надо здороваться, учителю в школе лучше не противоречить» - таких словесно выраженных житейских знаний у каждого из нас наберется немало. Дети с легкостью овладевают ими, расширяя свой «знаниевый диапазон» по мере накопления опыта и обучения. И это нормально, ибо, как известно, «не зная броду, не суйся в воду». Чтобы постоянно не попадать впросак, надо многое знать – о вещах, о людях, об отношениях. Однако, стоит обратить внимание на то, что все суждения здравого смысла, все правила и поучения (основаны они на эмпирии или популяризированной теории) отображают для нас прежде всего повторяющиеся отношения, то, что подтверждается многократно и неукоснительно. Знание есть знание стереотипного, необходимого, постоянно воспроизводящегося. И такое знание успешно работает на человека.

Однако там, где мы встречаемся с собственной «экзистирующей» субъективностью и с темпоральным разворачиванием событий, будь то события внешнего или внутреннего мира, мы попадаем в мир незнания, где возможны лишь пред-положения, гипотезы, вероятностные модели и прочие вещи, не имеющие статуса достоверных.

1. Начнем с того, что, являясь сознательными смыслополагающими существами, мы, тем не менее, не в состоянии проследить механизм возникновения собственных мыслей. Мысль «приходит», «появляется», «рождается», но происходит это спонтанно, самопроизвольно. Мы не знаем, почему какие-то идеи внезапно посещают наш ум. Создается впечатление, что они выплывают из мглы или тумана, который вовсе не имеет природы знания, и являются самовольно, не очень-то считаясь с нашей волей и потугами на рефлексию. Эзотерические практики, распространенные прежде всего на Востоке, включают технику «опустошения ума», которая заключается в попытке не думать. И вот, когда человек сознательно принимает решение не думать, мысли, невесть откуда взявшись, начинают затоплять его. В человеке «думает нечто», с чем он не в силах справиться, как известно, подавлять мысли бесполезно, и их можно только «отпускать», позволяя им пролетать мимо по «небосводу» сознания. Знаем ли мы что-то всерьез о том, почему и как все это происходит? Нет, не знаем.

Точно также мы почти ничего не знаем о появлении чувств, эмоций, волевых импульсов, об основных пунктах их рождения и роста. И даже если, опираясь на психологические теории, можно научиться слегка манипулировать появлением конкретных переживаний (например, «ставить якоря» на положительных эмоциях – сознательно создавать условные рефлексы по методикам НЛП), то процесс переживания и мышления в целом все равно остается арефлексивным и в этом смысле он находится вне знания.

2. Следующий важный момент, который демонстрирует нам существенную отдаленность человека от образа сознательного рефлексивного существа, это незнание нами нашего собственного «я», наличие бессознательных пластов психики, во многом определяющих динамику поведения и переживания.

Только наивному человеку может представляться в наши дни, что он достаточно прозрачен для самого себя. Конечно, между осознанным и бессознательным нет китайской стены, и содержания сознания постоянно курсируют, то погружаясь в глубины памяти, то поднимаясь на поверхность, но все же, как показал К. -Г. Юнг, существуют и такие уровни внутреннего мира, которые никогда не проясняются словом – это архетипы. Насколько мы движимы архетипическими образованиями? До какой степени следуем им? Как происходит внезнаниевая регуляция нашего поведения со стороны архетипов? На эти вопросы нет точных ответов. Ведомые архетипическими переживаниями, люди действуют не только не в ладу с рациональным житейским знанием, но порой против него и вопреки ему.

Впрочем, не только архетипы, но и наработанные в ходе жизни установки могут выступать бессознательными регулятивами поведения. Психоаналитикам хорошо известен эффект бессознательного поиска наказания, когда человек, на уровне ясного ума ничего не знающий о своей вине, переживает ее бессознательно, в виду чего постоянно попадает в травматичные ситуации, обеспечивая себе «наказательное» страдание.

Некоторые авторы вообще утверждают, что рефлексивным путем, самоисследованием, отслеживанием собственных реакций мы ничего не добиваемся в деле самопознания. Мысли и мнения о себе – поверхностная шелуха, не соответствующая реальности. В своем «я», его достоинствах и пороках мы можем разобраться только практически: в развертывающемся процессе поведения. Такой точки зрения придерживается Ж. -П. Сартр. Обсуждая сомнения некоего молодого человека, пойти ли ему бороться за свободу Франции или остаться с одинокой матерью, он пишет: « … как определеить значимость чувства? В чем значимость его чувства к матери? Именно в том, что он остается ради нее. Я могу сказать: «Я люблю своего приятеля достаточно сильно, чтобы пожертвовать ради него некоторой суммой денег». Но я могу сказать это лишь в том случае, если это уже сделано мною. (выделено мной – Е. З. ) Я могу сказать: «Я достаточно люблю свою мать, чтобы остаться с ней», в том случае, если я с ней остался. Я могу установить значимость данного чувства лишь тогда, когда уже совершил поступок, который утверждает и определяет значимость чувства»[84]. Таким образом, знание о себе возможно только «пост фактум», когда героизм или трусость, любовь или ненависть уже проявились практически. И всякий раз, оказываясь перед новым жизненным испытанием, перед новой задачей, мы можем признаться, что не знаем себя, не знаем до конца, на что именно способны, какая интенция нашего «я» выйдет на первый план в решительную минуту.

3. Человеческая экзистенция развертывается во времени. В своем существовании мы все время забегаем вперед, трансгрессируем, опережаем самих себя. Мы всегда на полкорпуса – уже в будущем. Но это будущее – лишь вероятностно. Мы его не знаем с достоверностью, и только строим субъективные модели предстоящих событий: пугающие или манящие.

Само целеполагание – это создание образов желаемого будущего. Подчеркнем – желаемого, а не того, которое реализуется на самом деле. Собственно, условность здесь двойная: во-первых, будущего еще нет, во-вторых, оно будет, конечно же, не совсем таким, как мы его представили. В нашем экзистенциальном движении в будущее нет знаний, ибо личное индивидуальное будущее есть нечто принципиально новое, то, чего еще не было, что не может быть сто раз проверено и удостоверено. Сколько раз повести о чьей-либо судьбе строились на том, что после множества однообразных повторений обыденности вдруг случается нечто… Ассоль видит в море алые паруса, Фродо получает магическое кольцо, Татьяна знакомится с Евгением Онегиным… На все это можно надеяться, но нельзя заранее знать, что, как и когда произойдет

Знание о будущем – парадокс. Оно – возможность невозможного. Вот почему социал-демократ Э. Бернштейн в свое время объявил социализм утопией и вывел его за пределы ведущей сферы познания и знания – науки: социализм – концепция будущего, и значит, может быть лишь предположением, а не знанием. Точно так же против попыток знать будущее выступает К. Поппер. К тому же, как уже было сказано на предыдущих страницах, невозможное знание будущего еще и по определению невыносимо…

Человек идет в свое персональное будущее с надеждами, с верой, с сомнениями, но знание не является в этом случае его опорой. Поэтому ежедневно и еженощно совершаемое нами движение в грядущее есть одновременно открытость и слепота: мы слепы, ибо не ведаем, что произойдет даже через минуту, но мы и открыты, открыты для калейдоскопических вариантов событий, и у нас есть в запасе стратегии на разные случаи жизни. Знание присутствует здесь как возможный инструмент: если будет то-то, я могу сделать то-то. Но не более.

4. Впрочем, было бы наивно предполагать, что незряче-храбро двигаясь в будущее, мы отменно знаем свое прошлое. Казалось бы, прошлое – это то, чего нельзя изменить, то, чего нельзя украсть, что никогда не обманет. Однако, опыт показывает, что это не так. Например, социальное прошлое. Оно является достоверно известным только в эпохи общественной и культурной стабильности, когда в наличии имеется общепринятая, разделяемая всеми версия прошедших времен. Все уверены, что дело обстояло именно так, и никто – от главы государства до школьника не сомневается в истинности исторического знания.

Совсем другую картину видим мы в эпохи перемен. Тогда писаная и, казалось бы, нерушимая история начинает меняться, расплываться, трансформироваться, распадаться на сотни противоречивых версий. Именно это переживает современный российский человек, печально острящий, что Россия – страна с непредсказуемым прошлым. Двигаясь по оси времени, мы не знаем сейчас с достоверностью, что же там, у нас за спиной: великий социальный эксперимент или захват власти группкой варваров, славные подвиги или сплошные насилия, или и то, и другое сразу? Было татарское иго или оно – только выдумка историков? Благом был приход православия на Русь или бедой, как о том толкуют неоязычники? Каждый может выбрать историю на свой вкус и по своему разумению. Но что происходило на самом деле – не знает никто.

Стоит заметить, что сказанное относится не только к социальной, но и к собственно-индивидуальной памяти. «Воспоминание изменчиво, - пишет специалист по автобиографической памяти личности Вероника Нуркова, - оно развивается, отмирают или искажаются его части. Каждый человек обладает ложными воспоминаниями. Все наши воспоминания в некоторой степени являются ложными, поскольку каждый акт памяти включает в себя компоненты воображения и реконструкции», - и далее: «Высокая «пристрастность» содержаний автобиографической памяти вызывает ошибки при отражении таких событий жизни человека, которые имеют кардинальный личностный смысл и высокую автобиографическую ценность…»[85] Таким образом, мы часто имеем искаженный облик собственного прошлого и наше знание является лишь нашей субъективной интерпретацией. Как известно, люди нередко приписывают себе никогда не совершенные подвиги, рассказывают о неземных страстях, которые обитали на самом деле лишь в их воображении, но делают это с полной уверенностью, что говорят чистую правду. На изменении знания о прошлом построены некоторые психологические методики, предлагающие активно забывать неприятные воспоминания и замещать их яркими образами позитивных переживаний. Это снимает депрессии, позволяет преодолеть комплексы, однако, одновременно это буквально уничтожает знание прошлого «таким как оно было».

5. Возникает коварный вопрос: собственно говоря, а знаем ли мы настоящее? И на это вопрос следует ответить: частично. Мы знаем те актуальные события, которые разворачиваются в данный период времени при нашем непосредственном участии. Однако можно ли сказать, что мы знаем с достоверностью картину событий, протекающих «сейчас», но не «здесь», а где-нибудь за тысячу километров. Да что там тысяча километров, даже в соседней комнате! Можем ли мы сознательно воспроизвести картину того, чего не видим и не слышим, хотя все происходит рядом? Можем ли мы нечто с достоверностью утверждать об этом и словесно излагать свое знание? Разумеется, нет. Множество детективных историй построено именно на незнании людей того, что происходит буквально у них под носом, но что они не замечают или на что не обращают внимания. Поэтому наше знание настоящего можно рассматривать как полузнание, четвертьзнание, маленький фрагмент знания, который мы достраиваем через рассказы других людей, находившихся в интересующий нас момент в других точках пространства.

6. Наконец, мы никак не можем сказать, что вступая в коммуникацию, мы что-нибудь с достоверностью знаем о внутреннем мире другого человека. Обладая телом и находясь «внутри его», чужая субъективность оказывается от нас сокрыта. Э. Гуссерль полагал, что мы можем знать внутренний мир другого по аналогии со своим. В. Дильтей предполагал возможность эмпатии. М. М. Бахтин видел выход из личностного одиночества в диалоге. Однако, все авторы сходятся на том, что непосредственного знания внутреннего мира другого мы получить не в силах. ««Другой», - пишет Х. Ортега-и-Гассет, - по сути, опасен. Это свойство ярче всего обнаруживается, когда речь заходит о совершенно неизвестном нам индивиде; оно ослабевает, когда «Другой» становится для нас «Ты», но, строго говоря, подобное качество никогда не исчезает. Любой «Другой» опасен, но каждый по-своему и в определенной степени»[86]. Опасность другого состоит в его непредсказуемости, в том, что он придает событиям и обстоятельствам свои собственные смыслы, в том, что он имеет свои корыстные интересы и намерения. Однако, если даже не смотреть на другого столь мрачно, тем не менее, стоит признать, что наши представления о чужой душе – лишь предположения, которые должны постоянно подтверждаться, чтобы претендовать на статус истинности. И подтверждать их нам может только другой человек как словами, так и всей совокупностью поведенческих моментов. Знание внутреннего мира другого – очень сложная задача, ибо люди почти никогда не бывают совершенно искренни, они надевают на себя маски, играют роли, стремятся выглядеть лучше или хуже, чем они есть. Именно поэтому коммуникация зачастую похожа на игру, где ориентиры для игроков скорее фантазийны, нежели реалистичны.

Мера незнания велика. Очень важно понимать ее истинный размах, чтобы не строить иллюзий относительно прозрачности происходящих событий, ретроспектив и перспектив нашего жизненного пути.

                        * * *

Еще один вопрос, который мы поставили в начале нашей статьи, это вопрос о соотношении знания и желания, знания и страсти. Тема эта обширна, и на оставшихся страницах я хотела бы затронуть лишь два момента.

Первый момент связан с тем, что знание вообще и житейское знание в частности отнюдь не является некоей самодостаточной сферой, которая в рефлексивной или арефлексивной форме фиксирует человеческие впечатления. Знание в огромной степени зависит от наших желаний. Этот факт был обнаружен психоанализом и в разных ракурсах обсуждался им. Фактически, речь идет о том, что люди знают то, что хотят знать. Если же их желания противоречат знанию, то «пострадавшей стороной» оказывае

⇐ Предыдущая23242526272829303132Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: