 |
Первыерезультаты оценки радиационной ситуации
|
|
|
|
Из нашего отдела (Ядерной безопасности) в бункере был начальник лаборатории спектрометрии Виталий Перминов, которого вызвали на работу с утренней сменой. Он взял анализы воды и мазки выпадений в районе 4-го блока и попытался обработать их на спектрометре. Это ему не удалось, потому что внешний фон был слишком высок. Вызванных на работу лаборанток (Истомину Александру и Валентину Умнову) пришлось отпустить домой. К сожалению, они успели в значительной степени загрязниться радиоактивностью на работе, что привело к многим неприятным моментам в их жизни. После эвакуации из Припяти, на пути следования к родственникам, их вместе с детьми задерживали все дозиметрические посты в аэропортах и на вокзалах (из-за повышенной радиоактивности) и заставляли переодеваться в чистую одежду, которой у них не было…
Измерения все же провели. После сооружения «домика» из свинцовых кирпичиков, и помещения в него детектора, удалось отсечь фон и спектрометр заработал правильно. От Перминова, после 12 часов дня, мне и удалось узнать конкретные факты о масштабах разрушения реактора. Спектрометрия мазков показала, что в выпадениях есть продукты деления топлива, а 17% общей гамма-активности дает нептуний, что однозначно свидетельствовало о разрушении активной зоны и выносе пылевидных частиц ядерного топлива в атмосферу. Во всех пробах (воздушной, пылеобразной, в воде) были частицы ядерного топлива. Активность воды, попадавшей в помещения блока №4 и растекавшейся от него по нижним отметкам станции, составляла 10 –3 кюри на литр. Нас эти данные убедили в том, что реактор 4-го блока сильно разрушен. Результаты спектрометрии сразу были доложены руководству ЧАЭС - Лютову, потом Брюханову и Парашину.
|
|
|
Загрязненная радионуклидами вода принесла огромную беду тем, кто в ней вымок. Персонал, который не имелдостоверной дозиметрической информации в первые часы аварии, и не был своевременно направлен дозиметристами в санпропускник для мытья и переодевания в чистые комбинезоны, впоследствии был обречен на лучевые ожоги и острую лучевую болезнь. Облучение на уровне 100-200 р/час шло от загрязненной одежды даже после того, как персонал покидал опасные места работы и возвращался на свои рабочие места. По этой причине пострадали многие, особенно показателен пример переоблучения СИМа (старший инженер-механик) реакторного цеха №1 Александра Нехаева. Начальник смены станции Борис Рогожкин направил его после взрыва на блок №4, в распоряжение начальника смены блока Александра Акимова. Вместе с Акимовым и старшим инженером управления реактором №4 Леонидом Топтуновым ему пришлось вручную крутить задвижки в помещении узла питательной воды, частично разрушенном взрывом, где на них сверху постоянно текла радиоактивная вода (последующие измерения показали, что ее активность превышала 100 р/ч). Вернувшись после этого на свое рабочее место, он не успел уйти в санпропускник для мытья и переодевания в чистую и сухую спецодежду, как вновь был призван начальником реакторного цеха №1 Владимиром Чугуновым для повторного похода на 4-й блок. Объяснить Чугунову, что он только что вернулся с 4-го блока, и нуждается в отмывке радиоактивной грязи и замене одежды, Нехаеву не удалось. Резким, не терпящим возражений тоном ему было приказано немедленно присоединиться к группе Чугунова. Даже в звонке домой, жене, Нехаеву было отказано…
Владимира Чугунова и Анатолия Ситникова вызвал на работу директор ЧАЭС. Он и секретарь парткома Сергей Парашин сформулировали им задание на блоке №4, но не предупредили о высочайших уровнях радиации в помещениях блока. Возможно, по этой причине Владимир Чугунов и не отпустил Александра Нехаева в санпропускник, посчитав его желание несвоевременным… Вместе с ними на четвертый блок пошли заместитель Чугунова Вячеслав Орлов и старший инженер реакторного цеха Аркадий Усков. В итоге, все они получили лучевую болезнь. Анатолий Ситников умер через месяц. А Нехаев, который попал в санпропускник только в девять часов утра, кроме лучевой болезни получил жесточайшие радиационные ожоги и незаживающие язвы на теле и ногах. Ему сделали 14 обширных пересадок кожи, носпасти одну ногу так и не удалось. Через год после аварии ее ампутировали врачи.
|
|
|
Удивительна сила духа этого человека! Я много раз имел возможность видеть его борьбу с недугами, несколько раз мы оказывались на соседних больничных койках в больницах и госпиталях. Ни разу он не поддался болям и безысходности от бессилия медицины, в самые критические моменты находил силы для шутки и интересных рассуждений о жизни. Спасибо ему за образцовый пример жизнестойкости!
Семья
Сразу после получения данных о нахождении фрагментов ядерного топлива в воздухе я позвонил домой жене. Попросил ее закрыть окна, не выходить на улицу, собрать небольшую сумку с детскими вещами и ждать моего приезда. А сам размышлял, как вывезти из города семью до вечера, до того как реактор «проснется»? Выполнив самые неотложные задания, я попросил директора выделить персоналу автобус для поездки в город на обед. Директор автобус дал. Предварительно я договорился с Анатолием Крятом, что вместо обеда он поможет вывезти на своем автомобиле мою семью к родственникам в город Чернобыль (12 км от Припяти). Перезвонил в Чернобыль и жене, чтобы были наготове. Примерно в 14 часов дня мы подъехали к моему дому, взяли семью и направились в Чернобыль. На выезде из Припяти, на мосту над железнодорожными путями, нас остановил вооруженный милиционер и приказал вернуться в город. Оказалось, что все пути выезда из города блокированы милицией по приказу властей, чтобы воспрепятствовать самовольному выезду населения из-за боязни паники. Я понял, что нас хотят сделать заложниками ситуации, и возмутился. Милиционер посоветовал мне решить вопрос в городском отделении милиции. Пришлось ехать туда. В здании милиции чуть ли не бегом носилось множество сотрудников, мелькали погоны больших чинов из Киева. Ну кому я был тут нужен со своей маленькой личной проблемой? Да никому! И вдруг среди них я заметил своего уральского земляка, капитана Вячеслава Вашеку. Он тоже был в запаренном состоянии, но ко мне подошел. Уже ни на что не надеясь, я быстро объяснил ему ситуацию и попросил сопроводить нас в Чернобыль. Он не стал ссылаться на приказ, запрещающий населению покидать город. Он не стал отгораживаться от меня срочными заданиями, которыми его засыпало начальство. Он согласился мне помочь без всяких условий, потому что был настоящим мужиком, и, кроме того, надеялся в дороге узнать от меня подробности случившегося на станции.
|
|
|
Опять мост, опять пост милиции нас пытается остановить, но сидящий рядом с водителем капитан Слава известным трехбуквенным словом убеждает постового не чинить нам препятствий и мы продолжаем свой путь.
Высадив возле дома в Чернобыле свою семью, я успел только обнять побледневшую жену, годовалую дочку и трехлетнего сына, которые тоже чувствовали необычность ситуации. Я не знал, когда увижу их снова и увижу ли вообще, потому что мне предстояло возвращение в ад и работа, которую я сам себе запланировал на этот день... Но теперь сердце мое было спокойно за семью, и я мог полностью отдаться работе. Поэтому мы поспешили в Припять, завезли в горотдел милиции Славу и поспешили на станцию. Впервые пишу об этом эпизоде в своей жизни. Бесконечна моя благодарность настоящему человеку и менту Славе Вашеке, рано ушедшему от нас. Его сердце болело за всех по-настоящему, и в конце-концов остановилось…
Вернувшись в Припять, мы разделились. Слава остался на службе, Толя Крят поехал ставить машину в гараж, а я побежал пешком на станцию, куда должен был прилететь вертолет, запрошенный мною для облета взорвавшегося блока. В лесном массиве, отделяющем город от АЭС, милиции уже не было. Зато мне встретились группки детей, бегавших смотреть на разрушенный блок. Быстро объяснив им суть опасности от пребывания на улице, погнал их домой.
|
|
|
В бункере под станцией я появился примерно в 15ч 30 м, и начал готовить мобильную дозиметрическую группу, задачей которой была фиксация изменения радиационной обстановки после разотравления ядерного топлива.
Вечерний кошмар
Что из предложенного мной утром руководству АЭС было выполнено, а что нет:
- воду в активную зону продолжали подавать в течение всего дня по настоянию руководителей из нашего министерства;
- в реактор не внесли дополнительный поглотитель нейтронов, т.к. бор на ЧАЭС так и не был доставлен;
- вертолет по моей просьбе дали, но я в это время шел пешком из Припяти. Меня искали, но не стали ждать. Полетели Константин Полушкин (НИКИЭТ) и вызванный на работу станционный фотограф Анатолий Рассказов. В тот же день им были сделаны фотографии разрушенного блока и реактора, которые нам не показали;
- бронетранспортер дали, на нем с Юрием Абрамовым (начальник смены ООТиТБ) и экипажем, с 16 часов мы начали ездить через каждые два часа по одному и тому же маршруту, делая измерения в одних и тех же точках (их было 5). Мы имели приборы для измерения гамма, бэта и нейтронного излучения.
Во время наших выездов мы видели, как через оторванные трубы лилась по северной стене блока подаваемая для расхолаживания реактора вода. Насыщаясь продуктами деления и частицами топлива, она потом по нижним отметкамдвигалась от 4-го блока к блокам 3,2,1 и загрязняла помещения станции. Дневная смена занималась ее откачкой. В течение 26 апреля на реактор подали 10 тыс. кубометров воды, без всякой пользы, только усиливая радиационное загрязнение ЧАЭС. О том, что вода не попадает в реактор, руководству станции, кроме меня, говорили многие из тех, кто занимался оценкой разрушений, в том числе заместитель начальника ЦЦР Юрий Юдин, НСБ Владимир Бабичев и Виктор Смагин, Анатолий Крят и другие.
Ядерное топливо разотравилось в расчетное время, и примерно в 20 часов мы уже фиксировали на блоке пожар, перемежающийся звуками взрывов. Вначале верхняя часть блока изнутри освещалась рубиновым светом, а потом вспышки света и пламени (цвет до ослепительно белого, такой бывает при горении урана) стали бить с неравнымипромежутками на высоту от основания вентиляционной трубы почти до ее верха (150 м), как бы подпитываясь чем-то (как вода в гейзере). Мы отметили неравномерность высоты пламени в разных частях развалин реакторного зала, значит, было несколько очагов с разной интенсивностью горения; звук горения был тоже неравномерным по силе и тону, от громкого гула до взрывов, как на вулкане. Пожар был настолько мощным, что потушить его человеческими силами было нельзя. К нему невозможно было подступиться, да его никто и не пытался тушить. Пожарных на станции уже не было, и было бы чистым безумием посылать людей в этот ад.
|
|
|
Сразу увеличился вынос радиоактивности из блока, и в измеряемых точках мы стали фиксировать рост мощности радиации. Последний наш выезд был в 24 часа 26-го апреля, к этому времени (за четыре часа пожара) мощность гамма-излучения увеличилась более чем в 10 раз и Юрий Абрамов впервые зарегистрировал нейтроны в рабочем диапазоне шкалы дозиметрического прибора РУП-1. В первые наши выезды прибор давал значения 3 нейтр/сек/см2, потом 5 и 7. А в последнем выезде напротив северной стороны 4-го блока было уже 20 нейтронов в секунду на квадратный сантиметр. Честно говоря, я ожидал еще более кошмарной картины, представляя себе нечто похожее на взрыв нейтронной бомбы. И даже сказал об этом Анатолию Кряту, вернувшись в бункер, что мои худшие опасения, к счастью, не сбылись.
В последней точке нашего маршрута (напротив северной стороны 4-го блока) при первоначальной МЭД 20 рентген/час (утром и днем), к 24 часам 26 апреля МЭД достигла 200 р/час. Все это убедительно говорит о том, что в разотравившемся топливе после 19 часов 26 апреля началась самоподдерживающаяся цепная реакция. В ядерномтопливе (как выяснилось позднее, из объема активной зоны было выброшено все топливо, но часть его оказалась в пределах разрушенного реакторного зала) образовался импульсный реактор, дающий импульсы мощности при достижении критических условий. Определяющими условиями этих импульсов мощности послужили непрекращающаяся подача воды в разрушенный КМПЦ (контур многократной принудительной циркуляции) и отсутствие поглотителей нейтронов в местах расположения топливных масс. Мы могли бы избежать этого катастрофического усиления последствий аварии, если бы на станцию вовремя привезли поглотитель нейтронов - бор. Но его не привезли… Поэтому нарождающийся день 27 апреля не сулил нам ничего хорошего, настала пора срочно останавливать работу ЧАЭС. Третий блок был уже заглушен, теперь пришла очередь 1-го и 2-го. Они были остановлены почти сразу, в 1 час 13 минут (первый) и в 2 часа 13 минут (второй).
Неуправляемая, импульсная ядерная реакция в разрушенном блоке закончилась сама собой примерно в 4 часа утра 27 апреля. К этому времени локальная критическая масса свой "ресурс" отработала. Но еще в течение почти двух недель, особенно сразу после засыпки завалов песком, глиной, свинцом и бором, там регистрировалось выделение огромного количества тепла и радиоактивных газов.
После выездов мы возвращались в бункер, где докладывали результаты измерений Брюханову и Фомину, а те звонили в Припять членам Правительственной комиссии.
В первом часу ночи наша работа была закончена, и мы уехали ночевать в Припять. Мы валились с ног, нас качало как траву под ветром, но нервное возбуждение не отпускало никого. Мы понимали, что город обречен.
Город, осыпаемый радиацией, продолжал жить обычной жизнью. В гостинице работала приехавшая из Москвы Правительственная комиссия. Официальной информации об опасности для населения власть не дала, йодная профилактика населению проведена не была. Это была вторая преступная ошибка руководителей работ по локализации последствий аварии, не принявших мер к защите населения города (первой ошибкой я считаю недооценку ими важностисвоевременного внесения поглотителя нейтронов бора в завалы с топливом и реакторную шахту, что катастрофически усугубило последствия аварии для всего мира).
Почему власти бездействовали? Во первых, они были не готовы к аварии такого масштаба, хотя регулярно участвовали в учениях по программе Гражданской обороны. Во вторых – боялись принять решения, за которые им потом пришлось бы отвечать. И в третьих – им была безразлична судьба населения. Такие неутешительные выводы я сделал для себя не сразу, много времени ушло на анализ действий властных структур (партийных и хозяйственных; от местного уровня, до самого высокого). И теперь, спустя четверть века после взрыва в Чернобыле, я в этом убежден. И не я один. Вот как на этот вопрос ответил начальник штаба ГО ЧАЭС Серафим Воробьев: «уже через несколько часов после взрыва - в Припять прибыл второй секретарь обкома партии Владимир Григорьевич Маломуж. Он-то и взял на себя руководство. С моей точки зрения - толковый партийный работник, искренне переживал тогда за все происходящее, но ведь ГО - не его участок работы. В этом деле множество тонкостей. Пока не вникаешь - все вроде просто, а коснешься конкретных вопросов... Вот тогда и получилось: надо принимать решения, а уверенности в правильности своих действий нет - стали ждать распоряжений сверху, перекладывать ответственность на плечи все более старших начальников. Позже их столько в Припять наехало! Были среди них и начальник штаба ГО Украины генерал Бондарчук, и заместитель начальника ГО СССР генерал Иванов. Я когда узнал об их приезде, думаю: «Ну уж теперь все станет на свои места! Но... Почему оповещение так и не было проведено - для меня и сегодня загадка».
От себя добавлю, что к вечеру 26 апреля всю полноту власти взяла на себя Правительственная комиссия под председательством заместителя Председателя Совета министров СССР Б.Е. Щербины. Насколько эта комиссия владела обстановкой видно из того, что одним из вопросов, которые комиссия пыталась (но быстро отказалась) рассматривать в этот день, был график ремонта и включения в работу взорвавшегося блока №4. А вопросы предупреждения населения о радиоактивном загрязнении города, вопросы внесения бора в реактор, вопросы защиты и своевременной эвакуации людей 26 апреля так и не были решены. Город эвакуировали только через 36 часов после взрыва блока.
|
|
|
