 |
Послал письмо-некролог Александру Гинзбургу в газету «Русская мысль», Париж
|
|
|
|
Сегодня, в 7 утра, умер Лёня Пажитнов.
Не помню кто, кажется Константин Леонтьев, сказал: в России много людей совестливых, а честных, порядочных найти трудно...
Леонид Пажитнов – удивительное исключение из этого печального и страшного правила.
Для меня это – самый долгий друг. Ближе уже никого не будет. С 43-го по 48-й – в одном классе московской школы, в 48–53-м – вместе студентами философского факультета МГУ, потом еще три года – в аспирантуре, потом работали вместе в Праге. Исключительная порядочность, точность в любых “мелочах”, доброжелательность в отношениях с людьми и в то же время тихая, надежная неуступчивость в главном – таким всегда был Лёня.
Классический русский интеллигент. Когда в 68-м он, вместе со своим другом и соавтором Борисом Шрагиным, оказался среди других “подписантов” и всем предложили отречься, суля “сохранить партбилеты”, для Леонида, для них обоих с Борисом Шрагиным, – в отличие от остальных – вопроса о выборе не было.
Вспомнил еще, как 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, он проводил какое-то занятие в проходной аудитории философского факультета МГУ и как кто-то возмутился этим бесслезным “святотатством”. Леонид просто не понял, о чем шла речь.
Его книги о Монтене, о раннем Марксе, о Толстом, последняя книга, в соавторстве с покойным тоже Борисом Шрагиным, о Вл. Соловьеве и А. Блоке – спокойно убедительны.
Очень естественным было его музыкальное образование и дарование – еще одна черта редкой гармонии личности.
“Русская мысль” потеряла одного из самых талантливых своих авторов.
16–17 января
Перечитываю Достоевского (после возвращения из Рима, где видел восстановленные фрески Сикстинской капеллы).
|
|
|
Запрет главы «У Тихона» в романе «Бесы» абсолютно равен тому, как какой-то кардинал приказал Микеланджело «одеть» все фигуры обнаженных. Этого кардинала так и прозвали – «одевальщик».
На открытии реставрированной стены Сикстинской капеллы в Ватикане папа Иоанн Павел Второй произнес гениальную речь, и, в частности, сказал о духовности обнаженного тела, изображенного Микеланджело.
Запретить главу «У Тихона» – тоже самое, что «одеть» персонажи Микеланджело.
Реставрация росписей Микеланджело в Сикстинской капелле – действительно великое событие. В работу вложили столько любви! И – вот знамение! – на реставрацию фресок капеллы ушло ровно столько же времени, сколько на их создание.
Небо Сикстинской капеллы еще можно было очистить. А настоящие небеса?
Пока рассматривал восстановленные фрески, не покидала меня мысль: а каково было Микеланджело снова войти в Сикстинскую капеллу, четверть века спустя после его первой работы в ней? Дело было не только да, может, и не столько в соревновании с самим собой, в необходимости превзойти самого себя, молодого, но и в том – главное,– чтобы увязать все это композиционно. Увязать не просто «содержательно» (потолок, свод, «небо» = Ветхий Завет, стена = Завет Новый, эпилог всей Книги), но и «формально».
Вошел Мастер нехотя. Сопротивлялся. Отнекивался (как и в первый раз). Решился наконец. Год расчищал стену, готовился. Бесконечно все продумывал. Рисунки, рисунки... Как сочетать?.. И – уверен – при всей «азбучности» этой мысли, этого чувства, – мысль, чувство родились у него вдохновенно, мгновенно, озарением, откровением.
Первый взгляд на свод и на стену...
«Увязано», не знаю как – игрой цвета, красок, какой-то античной красотой мощи тел...
Не могу оторваться от картины Страшного суда. Подсчитал: не меньше трехсот персонажей.
И вдруг ударило: сравнение Адама и Христа. Божественное происхождение человека и человеческое происхождение Христа?..
|
|
|
Откуда-то вдруг всплыло, из каких-то недр памяти: Христос – второй Адам... Выдумать – не мог. Значит, где-то у кого-то когда-то вычитал (тоже вот странные загадки памяти, беспамятства: мобилизация мыслей, чувств вокруг какого-то «пунктика» – и...).
У кого мог вычитать? Гипотеза: наверное, у Бердяева.
Христос – второй Адам.
А если это так (а это, конечно, так!), то есть если первый Адам – рукотворение, духотворение Божье... тем более, тем более второй, – все становится яснее ясного, а именно: неизбежное, неминуемое, необходимое сходство у Микеланджело лиц, тел Адама и Христа, первого Адама и второго Адама.
Уверен, есть или найдутся совершенно точные научные способы, методики, благодаря которым можно будет, тоже совершенно точно, «идентифицировать» образы Адама и Христа: прототип был общий! (Когда помру, спрошу у Микеланджело на том свете: сам-то он знал?)
Почему, почему Микеланджело так упорно, неотвязчиво, так долго хотел сделать гробницу Юлию II?.. Тут какая-то тайна. Какая?
40 (сорок!) скульптур хотел поставить. Сделал, кажется, шесть. Почему?
Наверное, в замысле было – вовсе не памятник именно Юлию II, а просто человеку, грешному, как и мы все, человеку, однако человеку, еще не погубившему мир, но уже готовому, предуготовленному, готовящемуся погубить его.
Для скульптора, как ни для кого, тело = душа. Это просто его язык.
А если оскульптурить героев Достоевского, то я их вижу в скульптурах Микеланджело, а если олитературить скульптуры Микеланджело, то это – герои Достоевского.
Старая мечта (сейчас обострилась): увидеть бы такую картину, на которой – все персонажи, все герои Достоевского (даже только замышленные)...
Все-все – на одном «пятачке».
Но ведь этот «пятачок» и есть Апокалипсис, и есть Страшный суд Достоевского.
Разница, обусловленная не только и не столько спецификой творчества каждого из этих художников (живописец, скульптор, писатель), но и эпохально разным подходом к человеку (несравненно большая индивидуализация у Достоевского).
Страшные суды у Босха, Дюрера, Микеланджело, Брейгеля.
«Страшные суды» до них, после них, в их время?
В католичестве, в православии, в протестантстве?..
|
|
|
Имею в виду не только изобразительное искусство, но и вообще все искусство, литературу тоже.
Нет, все-таки, наверное, Достоевский в Сикстинской капелле не был. Если б был, не мог бы не откликнуться.
А мог ли Достоевский видеть Босха, Брейгеля, Дюрера? (Дюрера, наверное, мог.)
А видели ли они друг друга? Могли ли видеть?
Рисунок Микеланджело – записные книжки Достоевского.
Искусствовед В. Дажина в своей книге «Микеланджело. Рисунок в его творчестве» приводит слова Микеланджело, слова, которые больше всего меня поразили и обрадовали: «Рисунок, который иначе называют наброском, есть высшая точка и живописи, и скульптуры, и архитектуры, рисунок является источником и душой всех видов живописи и корнем всякой науки».
Она, Дажина, по-моему, замечательно точно, тонко пишет: его рисунки – это как бы «перевод» его сонетов. (Какое счастье, что есть эти сонеты и эти рисунки,– какое несчастье, если бы не было черновиков Достоевского.)
Итак, сам Микеланджело «переводит» свои линии в слова, а слова (мысли) – в линии.
Вот так я и понимаю «рисунки» Достоевского, т. е. его записные книжки, наброски, черновики. У Достоевского, если угодно,– рисунок рисунка... У него – рисунок не линиями, а словами.
Скажут (а я и сам говорю себе это беспрерывно): так ведь это просто невозможно, невозможно для нормального читателя и почти невозможно для исследователя?!
Ответ: для нормального – да, но для исследователя?
Исследователь и обязан совершить эту работу, адски-райскую, чтобы «сократить времена и сроки» для нормального читателя (а он, в свою очередь, сократит какие-то «времена и сроки» и для меня – в другом).
У М. М. Бахтина есть гениальная мысль: Достоевский «мыслил целыми мировоззрениями».
Лет 25–30 тому назад мы с Эрнстом Неизвестным сами додумались: если каждое произведение (да и все творчество) великого художника – это как бы храм, то в отношении Достоевского можно сказать так: он строит свой храм из храмов других. Храмы «чужие» он делает своими, своими «кирпичиками»...
Все так.
Но: чтобы так мыслить, чтобы так строить, надо в совершенстве знать эти «целые мировоззрения», надо знать эти чужие «храмы» как свои, и только тогда можно так мыслить, можно так строить.
|
|
|
Ну вот, к примеру, – о Шиллере.
Еще в юношестве Достоевский прочел всего Шиллера: «Я вызубрил всего Шиллера, бредил им...»
Для тогдашнего читателя эти чувства и мысли Достоевского были родны, понятны (как и для его героев).
Автор, герои, читатели говорили на одном языке, слушали друг друга на одной «волне», понимали друг друга с полуслова, с полунамека.
Вот что значит конкретно мыслить «целыми мировоззрениями», строить свой храм из храмов-кирпичиков.
Может ли так мыслить, строить, сотворчествовать читатель современный (да и даже большинство исследователей)?
А еще вспомним, что значила для Достоевского та же «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, «Христос» Гольбейна.
То же самое и с музыкой, которую слушал, любил – не любил Достоевский...
Короче, то же самое со всей его «библиотекой», литературной, изобразительной, философской, музыкальной...
Странно все-таки (к вопросу о самосознании, о самопознании), почему «притянуло», «примагнитило» меня к Достоевскому, а потом – к Гойе, Микеланджело, Босху, Брейгелю, Леонардо, Э. Неизвестному... Тут какая-то неизбежность. Такое чувство, что это не я выбирал, а как-то само собой выбиралось.
2 февраля
Существует предрассудок о плохой памяти Достоевского, усугубленной падучей (“кондрашка с ветерком”). Сам он сколько раз жаловался. Приходится перечитывать написанное, потому что забыл. Не узнавал людей – те обижались. В начале “Преступления и наказания” у Катерины Ивановны четверо детей, в конце – трое (да еще и имена перепутаны). Примеров можно набрать много.
Но:
Во-первых, главные чувства, главные мысли, главные формулы, главные слова он на протяжении всей своей жизни повторял на редкость точно, лейтмотивно, несбиваемо.
А во-вторых, существует масса свидетельств его прямо-таки удивительной, феноменальной памяти – наизустной памяти не только на стихи, на любимые стихи и на любимую прозу. И не только в молодые годы, но и на склоне лет.
Март
|
|
|
