 |
Придется взять свои слова обратно
|
|
|
|
Вернемся к главному пункту Вашего письма. Перечитаем:
«Ведь это Гитлер считал Ленинград городом искусственным и думал его задушить, опустошить (быть пусту!) и утопить! Какая странная компания: реакционные попы, славянофилы, Гитлер, белофинны… Надо ли попадать в такую компанию?»
Где, когда это происходит? В «Покаянии»? Это ведь там человек обвиняется (и признается) в том, что он по заданию какой-то разведки, чуть ли тоже не белофинской, рыл секретный канал из Бомбея в Лондон (под Россией).
Неужели Вы и в самом деле не отдаете себе отчет в том, что такое письмо в 37-м году стоило бы человеку жизни, а в 46-м, да и в 56-м – отлучения от литературы (и то в лучшем случае)?
Но в 87-м году – уж извините-с, как говаривали в старину, – отвечать за такие письма придется уже самим их авторам, отвечать придется не тем, кого оклеветали (как бывало слишком часто), а тем, кто оклеветал (как будет, хочется верить, отныне и навсегда).
Вас подвел старый расчет, старая привычка злую шутку сыграла: никто, мол, не посмеет, никто не успеет разобраться, а ярлык прилипнет, не оторвешь. Конечно, кого тут оторопь но возьмет? Да и стал бы кто-нибудь разбираться в том же 37-м году в таких тонкостях, как неточное цитирование, когда дан лозунг дальнейшего неуклонного обострения классовой борьбы? А если б и стал, кто бы этому поверил, кто бы это проверил и к чему бы это привело?
Но сейчас-то, сейчас другие времена, другие погоды, а Вы все еще старыми приемами действуете. Вот Ваш главный просчет. Более чем убежден: Вам придется взять свои слова обратно. Но вот вопрос: интересно, как Вы их объясните? Чем? Своей сверхлюбовью к народу? Сверхпринципиальностью? Сверхбдительностью? Ну, не легкомыслием же, торопливостью или невежеством? В таких-то делах, в таких-то званиях, в таких-то чинах. Ведь такое признание здесь самоотставке равно, импичменту добровольному.
|
|
|
<...>
ОБЪЯСНЕНИЕ В НЕЛЮБВИ
За тридцать с лишним лет Вы не упустили ни одного шанса сорвать попытки обновления страны, зато не воспользовались ни одним, чтобы их – поддержать.
(Надеюсь, читатель не забыл, что мой Инкогнито – это не один конкретный человек, а тип социальный.)
Хотя бы один-единственный благородный, самоотверженный порыв, поступок: эх, будь что будет, а я хоть раз, да все скажу, что наболело…
И намека нет. А почему? Да потому, что ничего и не наболело, ничего и не болело. Точнее: все боли, все страхи – только за себя, только за свое. Откуда же тут взяться порыву? Вместо порыва – с вожделением расставить капканы и ждать-выжидать в засаде, пока кто-то в них попадется, ошибется, и – разоблачить! Разоблачить, чтобы угробить главное дело. А если не случится ошибки, то придумать ее, приписать и все-таки – разоблачить! И в этом все Ваше геройство – на совестливых людей капканы ставить и облавы на них устраивать…
<…>
Понимаете: если прислушаться, то во всем Вашем стиле, в языке, в самóм Вашем грозном тоне, во всех Ваших анафемах давно уже слышится какая-то непоправимая неуверенность, вялость, которую не может скрыть никакая наигранная «принципиальность», «непримиримость», «верность основам». Вместо энтузиазма искренней ошибки, вместо страсти воинствующего невежества, вместо страшной воли побеждающего зла – почти машинальное вранье, усталое и растерянное. Все слова Ваши уже выдохлись, поскучнели, одряхлели. И чем они грознее, тем смешнее. Знак долгожданный…
Вы обнажили внутреннее бессилие всего того дела, которое защищаете.
Вы тем самым подтверждаете внутреннюю силу и перспективность того дела, которое ни понять, ни принять вы не хотите, да уже и не можете.
|
|
|
Это дело по праву названо сегодня – революцией.
И уже многие люди (их становится все больше) могут, преодолевая скептицизм, равнодушие, усталость, суетность, – могут наконец-то снова сказать с чистой совестью и – говорят:
Это действительно революция. И это – м о я ре в о л ю ц и я. Стало быть, и от меня зависит. Не только и не столько надо ждать помощи от нее, сколько – самому помогать ей. Не просить о ее приходе, а идти ей навстречу. Мы дождались ее начала – значит, ее и надо делать самому, на своем месте, в своем деле. Исчезает, наконец, невыносимое, противоестественное, обессиливающее раздвоение между тем, что твердо знаешь сам, что видишь вокруг своими глазами, о чем думаешь про себя, и тем, что слышишь «сверху», что читаешь в газетах, что талдычит тебе невежественный указчик, чем пугает тебя твой собственный внутренний цензор. И самое, самое главное теперь, решающее – это моя ответственность, моя смелость, а еще больше, оказывается, мой «ликбез» – и в социализме, и в демократии, и в истории, и в политике, а особенно – в экономике и праве… Оглянемся назад, вглядимся в прошлое (оно ведь в нас и сегодня), но не для самоуничижения или самовосхваления, а для честного труда самопознания, чтобы выработать, наконец, трезвое, адекватное самосознание: кто мы есть, чтó можем, чтó должны сделать. Не забыв ни одного поражения, не забудем и ни одной победы (и цену каждой победы – не забудем). Назовем все вещи своими именами: ошибки – ошибками, преступления – преступлениями, подвиги – подвигами… Предстоит и началась уже небывалая мобилизация всех сил народных для небывалой перестройки всей нашей жизни. И не к нам ли особенно относятся слова Герцена: «У вас не будет последователей, пока вы не научитесь переменять кровь в жилах»… Гласность должна вести и привести к согласию, к согласию по главным, первоочередным вопросам – чтó делать, но она оставляет постоянно открытыми вопросы – как делать, как лучше делать то, чего нельзя не делать… Теперь есть только один счет, по пословице: «ищи не в селе – ищи в себе», а если случится беда, то – тем более: винить уже больше будет некого, кроме самих себя. Виноваты будут уже не противники обновления, а его сторонники, не столько «они», сколько мы сами. Другой такой шанс исторический не повторится, не подарится нам никем. История прошлого – необратима. Но живая история зависит от нас. Живая история не роман: пишется без черновиков и не знает переизданий, зато альтернативна, зато дает реальный, животрепещущий, неотложный выбор, зато всегда – развилка дорог. А сегодня этот выбор, как никогда, жесток. Сегодня эта развилка не между «хорошим» и «лучшим», не просто между «хорошим» и «плохим», а между – быть или не быть: стране нашей, миру всему… Но сколько вдруг открывается твоих единомышленников (самых разных профессий) и как радостно (а часто и с горечью) они – с полуслова – узнают друг друга, находят общий язык, берутся за общее дело и, кажется, уже без всякого прекраснодушия, без иллюзий, трезво, не «на авось», а в расчете на очень долгий, очень сложный, очень тяжелый, но главное – вдохновенный, совестливый труд.
|
|
|
<...>
«БУДУЩАЯ РОССИЯ ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ»
По правде сказать (я это и сам только вот сейчас до конца понял), я совсем не к Вам — внутренне — адресуюсь, а к тем юным людям, которые по Вашим поступкам станут судить обо всем нашем поколении. Гордость вдруг за свое поколение вспыхнула. Оно себя еще далеко не исчерпало.
Мы усваиваем наконец главный урок всей истории, а нашей особенно: не постой за волосок — головы не станет.
Чего я хочу? То есть чего я хочу добиться этим письмом?
Ну, не счеты же с Вами сводить. Право, мне совсем было не до Вас, когда я получил Ваше письмо. Свои бы долги успеть заплатить.
Счеты сводить — Ваша профессия, Ваше призвание, именины Вашего сердца. Хочу лишь одного, самого простого, самого малого: не желаете, не можете работать сами — не мешайте работать другим.
Хочу не больше этого, но и не меньше (представляю: чего бы Вы захотели, будь на то Ваша воля и власть).
Я неверующий, но почему-то пó сердцу мне заповедь предков: согрешил — покайся. И как обнадеживает достоинство тех людей, которые ошибаются в поисках истины и — первыми признают ошибку, как только в ней убедились, признают — искренне, открыто, красиво (потому что заняты не собой, а делом, работой). Но что же это за взрыв такой мутационный произошел в Ваших генах духовных, если Вы исповедуете: греши и — не кайся! и чем больше грешишь — тем больше и не кайся!..
|
|
|
Наверное, тут все дело в том или ином отношении к двум древним и вечным истинам.
Первая: смертны же мы все.
Вторая: и после нас будут люди.
С чем придем мы к своему последнему часу?
И чтó скажут нам вслед?
А времени у нашего с Вами поколения остается совсем уже мало.
Вторая статья, «“Ждановская жидкость”, или против очернительства», напечатанная в майском номере (1988 года) журнала «Огонек», стала естественным продолжением первой. Может быть, первый раз в жизни написал статью быстро и понес к Виталию Коротичу, с которым лично тогда даже не был знаком. В редакции его уже не оказалось. Взял домашний адрес и рванул.
И в доме его произошел забавный казус. Влетел, не обратив внимания, что к лифту прошла какая-то женщина, которую явно сопровождала охрана. Оказался с ней в лифте. Едем на один и тот же этаж. Батюшки! Это же Раиса Горбачева! И тут у меня залетела совершенно шальная идиотская мысль, так что я не смог удержаться от смеха, чем вызвал, мягко говоря, недоумение спутницы. А мысль такая: вот сейчас возьму в заложницы жену Первого секретаря и освобожу лишь при условии: немедленно напечатать статью «Ждановская жидкость». Не пришлось брать в заложницы эту замечательно элегантную женщину. Принял ее Коротич. Принял и меня. Статью взял и напечатал очень быстро.
«Ждановская жидкость», или Против очернительства
Моральная тягота разрядилась.
Столбы подрублены, заборы повалятся сами…
А. А. Жданов
Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.
Анна Ахматова
Всего год назад требование освободить ЛГУ от имени, которое носит он вот уже сорок лет, казалось немыслимым «потрясением основ», а сегодня оно пробилось даже в газеты. Здесь тоже знамение нашего времени, необыкновенно быстро расставляющего, наконец, все по своим местам. Да, необыкновенно быстро, если смотреть назад, однако все еще слишком медленно, если смотреть вперед. Вот и имя это по-прежнему красуется на ЛГУ. Требование есть, освобождения нет. Даже согласие есть – на словах, а на деле – скрытое, упорное и вполне осознанное сопротивление. Тоже знак «текущего момента». Московский университет – имени Ломоносова, Ленинградский – имени Жданова. Или Жданов и есть Ломоносов XX века?.. И по-прежнему выпускники получают дипломы с этим именем. По-прежнему вчерашние школьники старательно выводят его в своих заявлениях: «Прошу принять меня…»
|
|
|
В 1946 году, когда Жданов организовал погром Ахматовой и Зощенко, родилась у исстрадавшихся от него ленинградцев (или припомнилась им еще с 34–35-х годов?) невеселая шутка, грозившая шутникам, в случае доноса, немалым «сроком» (а могло быть и того хуже). Дело в том, что была в прошлом веке так называемая «ждановская жидкость», которой заглушали, забивали трупный запах (об этом есть и в предпоследней главе «Идиота»). Ну и, совершенно натурально, «жидкость», которой Жданов «кропил» культуру, люди, помнившие историю, не могли не прозвать «ждановской». Только она, в отличие от прежней, сама была смертельной, трупной, сама смердела, а выдавалась за идеологический нектар. К шутке той можно отнести опять ахматовское:
За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне б свинцовую горошину
От того секретаря.
Кощунство? Очернительство? Очернительство человека, о котором всего два года назад центральная газета писала: «Имя его хранится в памяти народной»?..
25 сентября 1936 года из Сочи в Москву, в Политбюро, пришла телеграмма-молния: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ ОПОЗДАЛ В ЭТОМ ДЕЛЕ НА 4 ГОДА. Об этом говорят все партработники и большинство представителей НКВД». И две подписи: Сталин, Жданов.
Эта сочинская телеграмма-молния – одна из самых кровавых депеш в истории нашей и общечеловеческой: сигнал к 37-му году. Если бы соавторы этой телеграммы сами писали родившиеся из нее бесчисленные арестантские повестки и приговоры, сами арестовывали людей, сами их допрашивали и пытали, забивали и расстреливали, сами закапывали и сжигали трупы, а потом еще, снова и снова, проделывали то же самое – с родственниками и детьми убитых (и с детьми этих детей), – сколько миллионов дней понадобилось бы им для всего этого? Им понадобилось бы – бессмертие. Бессмертие для уничтожения живых людей. Бессмертие для распространения смерти…
Тут что еще поражает? «Не на высоте…» Это – проговорка. Их представление о высоте измерялось потоками пролитой крови. Мало им было крови в 29–33-х годах. Мало и в 34–36-х. Уровень, график назначенной, нужной им высоты и вычерчивала тройка: Ягода, Ежов, Берия.
У Ягоды, расстрелянного за то, что он «оказался не на высоте», был маленький сын, Гарик. Затерявшийся в кровавой сутолоке, прежде чем окончательно и бесследно исчезнуть, он сумел послать своей бабушке несколько писем, начинавшихся одинаково: «Дорогая бабушка, я еще не умер…» И сколько таких слов, написанных и не написанных, отосланных и не отосланных, звучало в те годы по всей стране: страшный детский сиротский хор, организованный двумя дядями из Сочи. И каким стоном-воем откликнулся на него другой хор – материнский – из тюрем, «столыпинских вагонов», лагерей.
А. А. Жданов – соавтор 37-го года (и 38-го, конечно). Вот главное дело его жизни, вот главный «вклад» его в нашу культуру. Тут уж он был на особой высоте. О результатах его тогдашних «художеств» в Ленинграде мы знали по «Реквиему» Ахматовой и прочитали недавно в повести Л. К. Чуковской «Софья Петровна».
А вот еще одна страничка о таких же «художествах» Жданова в Уфе. Она – из письма ко мне М. Чванова, уфимского писателя, специально занявшегося этой темой:
«Поводом для его приезда послужило письмо первого секретаря Башкирского обкома Я. Б. Быкина Сталину, полное отчаяния. Видя, что творится вокруг, видя, что над ним самим собираются тучи, видя, что провокаторы уже рвут горло с трибун, обвиняя его в “мягкотелости” по отношению к “врагам народа”, к сосланным в Уфу ленинградцам, которых он трудоустроил, Быкин писал: “Прошу одного: пришлите толкового чекиста. Пусть он объективно разберется во всем!”
Жданов появился в Уфе со своей “командой” и бросил встречавшему его Быкину со зловещей ухмылкой: “Вот я и приехал! Думаю, что я покажу себя толковым чекистом”.
На срочно собранном пленуме Башкирского обкома Жданов был краток. Он сказал, что приехал “по вопросу проверки руководства”, зачитал готовое решение: “ЦК постановил – Быкина и Исанчурина (второй секретарь. – М. Ч.) снять…” Быкина и Исанчурина увели прямо из зала, не дожидаясь конца пленума. Быкин успел крикнуть: “Я ни в чем не виноват!” Мужественно держался Исанчурин: “В Быкина верил и верю”. Обоих расстреляли. Расстреляли и беременную жену Быкина.
В заключительном слове Жданов снова был краток: “Моральная тягота разрядилась. Столбы подрублены, заборы повалятся сами…”»
Перебью М. Чванова. Тут опять, как и в случае с «высотой», вырвалась проговорка об их морали: «Моральная тягота разрядилась…» «Моральная тягота» для них – это когда мало крови.
М. Чванов: «Не успел Жданов уехать, а в Уфе уже повалились заборы». Оставшиеся в живых уфимцы до сих пор с содроганием и ужасом вспоминают о той «исторической» экспедиции, о вакханалии арестов и расстрелов, обрушившихся на город. Один из доносчиков с гордостью говорил потом с трибуны писательского собрания, что он, несмотря на свое слабое здоровье, лично выявил 26 «врагов народа». Кстати, он жив до сих пор, здравствует и пишет стихи о любви…
Я до сих пор с замиранием сердца прохожу мимо Ивановского кладбища (оно сейчас застроено), где, по непроверенным данным (а как их проверишь?), по ночам в длинных траншеях закапывали убитых. Но закапывали не только там. Огромная уфимская тюрьма не была рассчитана на такое массовое «производство». Расстреливали в многочисленных уфимских оврагах, карьерах, увозили за город… Однажды благообразный старичок-пенсионер, бывший тюремный надзиратель, хвастался мне, что в те времена у них в тюрьме не хватало патронов, а камеры были переполнены, так, чтобы как-то разгрузить тюрьму, устраивали что-то вроде субботников или воскресников (его слова), на которые приглашали уголовников и, как полагается на субботниках и воскресниках, вооружали их ломами… Другой старичок, наоборот, жаловался, что времена были трудные, приходилось работать сверхурочно, и приходилось ему, следователю, заниматься не своим делом: «Надо уже домой идти, а тебя попросят: не успеваем, помогите, там еще семнадцать человек осталось. Устанешь, бывало, еле домой идешь. За это доплачивали, правда…»
Кроме Уфы, Жданов побывал тогда еще в Казани и Оренбурге, где провел аналогичные пленумы.
Документы, которые я использую, хранятся в архиве Башкирского обкома КПСС (фонд 122). Они отчасти попали в «Советскую Башкирию» от 28 февраля 1988 г.
Такая вот страничка. Всего лишь одна из многих сотен, если не тысяч.
Это он, Жданов, заменив в декабре 1934 года убитого Кирова на посту первого секретаря обкома и горкома Ленинграда, и организовал «кировский поток», то есть это он прямо заказывал, составлял и подписывал те списки (главная часть его «Литнаследства» – хватит не на один том), по которым многие десятки тысяч ленинградцев «потекли» в тюрьму, в лагеря, в ссылку, на пытки, на смерть. Жизни и этих убитых, искалеченных людей, равно как и сломанные судьбы их детей, – прямо на его личном счету (тут никак не выговаривается: на его совести).
Сколько раз в своих длинных речах Жданов клеймил писателей, художников, философов, музыкантов за «отрыв от жизни». Зато сам и продемонстрировал эту связь, как он ее понимал: в тех списках, в той телеграмме. Одобрить, прославить такую связь – вот чего он хотел прежде всего, больше всего от самой культуры хотел, чтобы культура прославляла убийство самой культуры, кровавое насилие над народом, чтобы Ахматова и Шостакович создавали гимны в честь своих палачей.
И еще об этой связи, точнее, о первом и последнем звеньях ее (а сколько их еще – между ними!): от Жданова-идеолога до тех двух старичков-исполнителей, о которых пишет М. Чванов. У идеолога вроде бы чисты руки, у исполнителей – чиста совесть: разделение труда! А в итоге – чудовищный социально-нравственный разврат, выдаваемый за «твердость основ» и «чистоту учения». В итоге – преступления, переименованные в подвиги. Да учтем еще, что Жданов как «чистый идеолог» – это миф. Он – самый непосредственный организатор кровавой вакханалии, ничуть не лучше Ягоды, Ежова, Берии. И когда писал он свои литературные, музыкальные, философские доклады, когда музицировал на фортепьянах (умел), – когда писал эти доклады, листал их, читая, он писал, листал, музицировал – кровавыми руками. К этим его докладам тоже относится: «Моральная тягота разрядилась. Столбы подрублены, заборы повалятся сами…» И валились – люди, люди, люди…
Я знаю: уже написаны (и уверен: будут еще написаны) страницы и о его позорно-преступной роли в дни страшной и великой блокады Ленинграда, такие страницы, от которых, кажется, должны содрогнуться и все умершие тогда, но все равно, все равно закричат некоторые из живущих: «Очернительство!»
Тут мне хочется перейти на прямое обращение к этим энтузиастам борьбы с очернительством. Подчеркну: не к тем, кто не знает фактов, а к тем, кто их знает и скрывает. Не к тем, кто обманут или ошибается, а к тем, кто обманывает людей сознательно – разумеется, разумеется, с самой «высокой целью».
Это раньше, лет тридцать назад, мы не всегда умели отвечать на ваши иезуитские, кривые вопросы. Теперь другое. Теперь уже вам приходится отвечать на вопросы прямые и ясные.
Что такое очернительство?
Сознательная клевета на миллионы честных людей – от мужика до академика, от грузчика до маршала – это не очернительство?
Сознательное уничтожение этих оклеветанных миллионов, уничтожение их «во имя социализма», – это не очернительство социализма?
Те списки, та телеграмма, те экспедиции в Уфу, Казань, Оренбург?
Травля представителей всех без исключения новейших областей науки?
Травля Ахматовой, Зощенко, а еще сотен, тысяч честных талантливых писателей, художников, музыкантов?
Имя Жданова на ЛГУ?
Это все – не очернительство культуры? <…>
Сначала были оклеветаны, арестованы, уничтожены миллионы людей.
Потом арестованы, сосланы, заточены факты об этом (расстрелять факты – это, казалось, никому не под силу, но многие факты действительно были расстреляны, испепелены, развеяны, и никогда уже больше мы их не найдем).
Наконец началось освобождение фактов.
И что же? Это освобождение вы и объявляете очернительством?
Вы пытаете факты точно так же, как ваши предшественники пытали живых людей.
Вы снова хотите их, эти факты, арестовать, заточить, испепелить.
Для вас преступлением является само раскрытие преступлений.
Почему?
Почему вы приходите в неистовство против тех, кто раскрывает преступления?
Почему не находите слов сострадания для жертв и слов негодования для палачей?
Почему – в лучшем случае – вы готовы признать черные страницы нашей истории «государственной тайной», до которой, мол, народ наш еще не дорос? (До расправы над собой дорос, а до правды об этой расправе не дорос?)
Почему?
Да потому, что боль человеческая, боль народная для вас – не боль, а «дежурная тема». Потому, что совесть для вас (со-весть) – это весть не о боли, не о судьбе народа, а весть о воле начальства сталинско-ждановской выучки. Вы сетуете о притеснениях народов во всех странах, кроме своей (да и в те ваши сетования я не верю, да вы и сами не верите).
Почему? Да потому, что вы – боитесь, боитесь и народа своего, и правды, и совести.
Потому, что доклады Сталина – Жданова, «Краткий курс истории ВКП(б)» – вот по-прежнему и весь ваш марксизм-ленинизм.
Потому, что свободно дышать вы можете только в атмосфере, отравленной «ждановской жидкостью» (это для вас – нормально), а в атмосфере чистой вы – задыхаетесь.
Потому, что лишь в темноте вы чувствуете себя сильными (да и в самом деле – сильны), а на свету? На свету вы бессмысленно хлопаете глазами, как филины, и лепечете, что вы всегда тоже – «за», «за», «за»…
Очернительство – это ложь.
Правда не может быть очернительством. Правда может быть только очищением.
Но все равно, снова и снова, слышу: «Но ведь были же у них и заслуги – у Сталина, у Жданова! Нельзя же так. Ведь должна же быть и тут диалектика…»
А знаете, я соглашусь с вами, если вы согласитесь с одним моим дополнением. Пусть будет по-вашему. Пусть будет, например, так: «Наряду с заслугами, у Сталина и Жданова был всего один недостаток: они были палачами»…
Кстати, вам вопрос: а к Ягоде, Ежову, Берии эта формула применима? А если нет, то почему?
И еще вопрос: сколько всего людей было незаконно репрессировано? Сколько из них – уничтожено?
Давайте подсчитаем вместе, друг друга поправляя и уточняя, давайте вместе все и опубликуем? Что, не хочется? А почему?
Не хотите вы этого даже и знать, а если б знали, сделали бы все для того, чтобы – скрыть. И – скрываете уже известное. И – травите тех, кто хочет узнать.
Вам еще придется доказать, что без ареста, без истребления миллионов честных людей мы не победили бы в войне. Докажите!
Докажите, что с этими миллионами мы бы войну проиграли.
И опровергните, что с этими миллионами мы не имели бы таких потерь и заплатили бы такую непомерную цену за победу.
Вот вся ваша «диалектика», если ее обнажить:
Да, Сталин оклеветывал и уничтожал честных людей, но ведь – «во имя коммунизма»! То, что оклеветывал и уничтожал, – это, конечно, плохо. Но то, что «во имя коммунизма», – это хорошо…
А Ягода, Ежов, Берия, Вышинский, Жданов – не «во имя»?..
Иезуитство это, а не диалектика!
Правда в том, что слово «Сталин» на самом деле намертво, нерасторжимо, навсегда склеилось с другими словами, как раз вот с этими – Ягода, Ежов, Берия, Вышинский, Жданов – плюс гигантский корпус доносчиков и палачей помельче, то есть плюс хваты, пытавшие академиков и маршалов, плюс юмины, избивавшие врачей, плюс те старички, помогавшие в молодости перевыполнять планы по уничтожению людей не столь именитых. Вот все это (и еще многое-многое другое, подобное) и есть ваш совокупный Сталин. И эти слова уж никому и никогда не удастся расклеить…
А самое главное: Сталин – это беспрерывное, систематическое понижение цены человеческой жизни – до нуля, понижение цен личности – до отрицательной величины: личность – вот главный враг, вот что всего подозрительнее, всего опаснее. И когда повторяют, что при Сталине «снижали цены», то, во-первых, это просто неправда, если говорить о вещах, о продуктах, а во-вторых, надо добавить: снижали цены – на человека, на личность!.. (А уж абсолютная аморальность его политическая – лишь одно из следствий этой основной посылки, определяемой в свою очередь мотивом абсолютного самовластия.) <…>
Ни одного вопроса нового не можете вы ни поставить, ни решить. Ведь ни единого проблеска, ни единого взлета своей собственной мысли, то излюбленной и выстраданной, то вдруг неожиданной и ошеломляющей! И неведомо вам возвышающее восхищение перед вдохновенной мыслью другого человека. Вместо этого вы знаете только то чувство, которое испытывает один пушкинский богач к «скрыпачу» на досуге. И это-то свое бесплодие вы и выдаете за «верность принципам». Для вас, в сущности, и Мысль – «вредитель», и Мышление – «враг народа». Вы и марксизм весь превратили в «зэка» и стережете, охраняете его, чтоб не сбежал. Вот единственное, на что вы способны, вот единственная ваша функция, единственное ваше «творчество»: охрана. Но теперь вы даже и тут – иссякли. Подорван источник вашего пустоцветного процветания. Вам грозит идеологическая безработица, ибо ваша идеология – это феномен уникальный, мутант, загадка природы: расширенное воспроизводство бесплодия, размножение интеллектуального импотентства.
Однако: сколько – при всем при том – у вас еще энергии, вашей специфической энергии нелюбви! Мне порой ее даже жалко: сколько ее расходуется зря или во вред. А если бы рационально? Бросить бы ее всю на СПИД – не будет СПИДА. Но бросить ее на культуру – культуры не будет…
В февральском номере «Нового мира» Андрей Нуйкин предупреждал – готовится ваше контрнаступление, и оказался прав: 13 марта появилось письмо Нины Андреевой. Никому не известный химик вдруг сделался всем известным идеологом. Превращение, прямо скажем, подозрительное. Не стоит ли за ним какая-то социальная алхимия?
Год назад один из прототипов моего Инкогнито, кстати, кажется, тоже химик, забрал из редакции свой донос со словами: «Сейчас не время ударять…» Представляю, как обрадовался он письму коллеги: настало, мол, время… Представляю, как пришлось оно вам всем по нутру – вот они, ваши новые «Основы», ваш новый «Краткий курс», ваш первый идеологический «Манифест», насквозь пропитанный «ждановской жидкостью». Представляю еще, как мобилизовывали вы все свои интеллектуальные, моральные, организационные способности, чтобы превратить этот «Манифест» в сигнал к немедленному контрнаступлению, но… опять наступили на грабли. Почему Нину Андрееву хочется назвать лишь соавтором «Манифеста», и к тому же далеко не главным? А кто главный? <…>Что это за Нина Андреева такая, обладающая столь небывалым и непонятным всемогуществом? А если это действительно не она, то кто? Стало быть, речь идет о чьей-то платформе? О чьей конкретно? И почему тогда ее истинные создатели спрятались за бедного химика? И последний вопрос: если оказалось возможным такое, то почему невозможно и худшее?
Или все эти вопросы неправомерны и надо запретить их задавать? А может быть, надо еще запретить над ними и думать?
Нет, никуда нам от этих вопросов не деться, и мы должны чувствовать и сознавать не только свое право, но и обязанность их задавать, задавать и требовать на них прямого ответа.
Совсем недавно (24–26 марта), будучи в Ленинграде, я вдоволь наслушался, начитался славословий в честь неглавного автора. Воочию нагляделся на самый настоящий рецидив ждановщины. Надышался, нанюхался «ждановской жидкости». Это славословие разворачивалось как по команде. Впрочем, почему – как? Оно и было очень даже хорошо организовано. Многим опять показалось: «Моральная тягота разрядилась. Столбы подрублены, заборы повалятся сами…» Я слышал: «Наконец-то!», «Наконец-то дан отпор очернителям», «Наконец-то все поставлено на свои места)».
Это – отрезвляет. Гарантий необратимости обновления еще нет. Зато нам наглядно и радостно продемонстрировали маленькую репетицию удушения перестройки, микромодель реванша. Будем благодарны за хороший урок: гарантии только в нас самих. <…>
…Экология. Поворот рек. Отравление Байкала…
А еще – экология нашей нравственности. Повороты рек нашей культуры. Отравление наших духовных Байкалов… Все это предельно конкретно, наглядно – осязаемо и грубо – и выразилось в нашем самоокроплении ждановщиной, в нашем самоочернительстве. <…>
От кого все это зависит? Да от кого же еще, как не от нас самих? От взрыва чувства нашего собственного достоинства, нашей чести, да просто – брезгливости. Если мы не хотим или не умеем добиться столь малого, то как добьемся большего? Вот мне и пришла в голову простейшая мысль: давайте (я обращаюсь к вам, читатели), давайте поставим эксперимент. Сколько же времени понадобится нам для того, чтобы решить столь очевидную элементарную задачу: отмыться от «ждановской жидкости» хотя бы внешне (отмывание внутреннее – дело несравненно более долгое, сложное, но, может, и оно от того чуть ускорится)?
Ну, а тем, кому любезно это имя, посоветуем (этот совет при нынешней демократизации вполне реален): пусть выстроят для себя – на кооперативных началах – хоть Ждановград, хоть Славождановск, хоть Жданофильск, а в нем – площадь имени Жданова, а на ней – памятники: Жданову-мыслителю, Жданову-полководцу, Жданову-литературоведу, Жданову – истребителю «врагов народа», и пусть опояшут этот последний теми списками, пусть выгравируют золотом ту телеграмму. Пусть ходят на демонстрации с его портретами, слушают кантаты в его честь и поют о нем песни. Все улицы, конечно, ждановские, под номерами. Пусть выроют хоть десять искусственных рек его имени и ежемесячно перебрасывают их куда заблагорассудится. Пусть объявят конкурс на создание «Основ» и «Краткого курса» ждановизма (победят, конечно, главные соавторы Н. Андреевой, но, может быть, и ей что-нибудь достанется). Пусть принимают ежедневно постановления в ждановском духе. Пусть объявят всех Мадонн, созданных всеми Рафаэлями и Леонардами, богоискательством и некрофильством. Но вот тут-то и начнется: кто бдительнее? Кто мягкотел?.. Соревноваться будут. Вырезать из предпоследней главы «Идиота» цитаты о «ждановской жидкости»! Вырезать всю главу! Запретить весь роман – как диверсию против Жданова! Запретить всех тех, кто его читал! Запретить тех, кто это запрещал: ведь они же помнят! Запретить вообще думать о «ждановской жидкости»! И будут они все ошалело бормотать про себя: «Я о ней не думаю. Я думаю не о ней…» Глядишь, придется ведь открыть и тюрьму имени А. А. Жданова, и лагеря. Пересажают они все друг друга, так что два последних ждановца (ждановки?) друг на друга доносить побегут за то, что – думают о ней. Только – кому и куда?..
Однако не будем питать иллюзий: освободиться от ждановщины – несравненно труднее, чем переименовать университет, а переименовать университет – несравненно легче, чем чувствовать, мыслить и жить в новых духовно-нравственных координатах. Но ведь вне таких высоких, чистых, благородных координат, вне координат нового мышления – нам вообще не выжить.
«ДЕРЖИМОРДА», ИЛИ «СОКОЛ ТЫ МОЙ СИЗЫЙ…»
|
|
|
