 |
Арифметический подход к высшей математике
|
|
|
|
Да, фактов неотразимых – тысячи, книг – сотни. Но я хочу сказать сейчас об одной вещи, которая является здесь уникальной для познания, уникальной методологически (и даже методически): закончился, заканчивается грандиозный всемирный социальный эксперимент с коммунизмом, огромный исторический цикл. И вот его главный итог:
ПРИ ТАКОЙ-ТО ЦЕНЕ ТАКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ?!
То есть мы можем рассматривать весь путь в свете конечного результата. Вещь действительно уникальная.
Вдумаемся в тему: фактор времени в теории и практике социалистической революции.
Есть известное высказывание Ленина о том, что Маркс и Энгельс действительно часто ошибались в определении сроков революции. И, дескать, напрасно издевались над этим всякие там филистеры, ибо эта ошибка благороднейшая: за ней – святое нетерпение видеть мир обновленным и осчастливленным...
Я бы добавил к этому: не просто часто, а очень часто, слишком часто, почти беспрерывно классики ошибались именно в сроках. Здесь какая-то дурная бесконечность, какая-то фатальность. Можно (и должно) составить настоящую антологию по этой теме. Уверен, она произведет ошеломляющее впечатление. Даже в начале 50-х годов прошлого века Маркс (уже «зрелый Маркс»), заметив падение денежного курса на Лондонской бирже, открывает в этом падении математическое доказательство близости революции. Это лишь один факт из десятков. Но все они предопределены классической установкой, четче, резче всего сформулированной в «Капитале» (последняя страница первого тома): превращение капиталистической собственности в общественную есть далеко не столь длительный, тяжелый и мучительный процесс, как превращение раздробленной частной собственности в капиталистическую. Там экспроприировалась масса народа немногими узурпаторами. Здесь все наоборот: огромная масса экспроприирует совсем-совсем немногих узурпаторов. А потому этот процесс будет несравненно короче, легче и безболезненнее … Перед нами грубо механическое решение сложнейшей социальной, духовной, психологической задачи. Примитивно арифметический подход к наивысшей математике.
|
|
|
Несравненно короче, легче и безболезненнее… Сравните! Сравните именно в свете известного сегодня результата.
А метания Ленина? В январе 1917-го юным швейцарцам он говорит, что мы, старики, не доживем до начала революции, а через десять месяцев берет власть. Кажется, на этот раз сама история обогнала вождя. Да ведь только кажется. Не успели взять власть – и тут же «перевели» непонятное латинское выражение «экспроприаторов экспроприируем» на «всем понятный язык»: «Грабь награбленное!» Это в России-то! В России, где, по выражению Карамзина, воруют все, а тут воровство, прямой грабеж возвели в ранг высшей революционной добродетели… Ждут со дня на день, с часа на час победы мировой революции. Ленин объявляет 1 мая 1919 года: «Большинство присутствующих, не переступивших 30–35-летнего возраста, увидят расцвет коммунизма…» Где сегодня все эти 30–35-летние?.. Сколько им сегодня должно было бы быть? Лет по 105–110…
Чекистский НЭП
– Позвольте, а НЭП?
– НЭП? О, сколько тут было и осталось иллюзий! Вот слова Ленина (декабрь 19-го) о «свободе торговли хлебом»: «Против этого мы будем бороться до последней капли крови. Здесь не может быть никаких уступок». НЭП даже в партии пробивал себе дорогу вопреки, а не благодаря Ленину. НЭП ведь состоялся лишь после и в результате Кронштадта, лишь после и в результате крестьянских восстаний. Никакое это не гениальное открытие. Просто в самый последний момент успели выскочить из капкана, который сами себе и поставили. Но выскочили-то единственно для того, чтобы сохранить свою власть. Это был НЭП – при усилении однопартийности, вплоть до запрета каких бы то ни было фракций внутри партии (X съезд), вплоть до указания Ленина, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист». Сообразили хоть в устав и программу не вносить этот пункт, но действовали всегда в соответствии с ним. Он и был эпиграфом XIV съезда, который сетовал: «Мы страдаем не от так называемого «доносительства», а именно от недоносительства». Это был НЭП – при ужесточении цензуры. («Свобода печати? – говорил Ленин.– Мы самоубийством кончать не собираемся».) Это был НЭП – при безграничном расширении статьи, карающей за «антисоветскую деятельность» (тут же и начались фальсифицированные процессы против политических оппонентов). НЭП – при беспощадном физическом уничтожении церковнослужителей и вообще верующих. НЭП – при организации чекистской облавы (по прямому указанию Ленина) на либерально-демократическую интеллигенцию. НЭП, когда (уже после смерти Ленина, но по Ленину) весь XIII съезд РКП(б) чуть со смеху не помер, выслушав только цитату из письма ленинградских инженеров, требовавших каких-то «прав человека»… Зачитывал цитату и отвечал Г. Зиновьев: «Не видать вам этих прав как своих ушей». Зал опять хохотал и аплодировал. Очень интересно было бы узнать, как из такой веселой, насквозь чекистской нэповской России могла родиться Россия социалистическая?..
|
|
|
Родился «Великий перелом». В 1929–1932 годах было уничтожено не менее 10 миллионов человек. Глухой стон стоял в России, все раны кровоточили. Как говорил поэт Н. Коржавин:
Ножами по живому телу они чертили свой чертеж.
Но вдруг было объявлено (всего через четыре года), что социализм уже построен и начинается переход к коммунизму (а хохотавшие на XIII съезде над «правами человека» и призывавшие к доносам на XIV съезде уже почти все перебили друг друга)…
В 1961-м нам был обещан полный коммунизм к 1980-му. А тут еще Мао вызвал нас на коммунистическое соревнование: «Десять лет упорного труда – десять тысяч лет счастливой жизни». Составить бы список всех этих обещаний всех этих чаушесок, кимирсенов, астро, полпотов… И все это случайность? «Святое нетерпение»?
|
|
|
Самообман и обман
Да, все началось с ошибки. Причем ошибка ошибке рознь, к тому же ошибка до взятия власти – одно, тут волей-неволей приходится больше считаться с реальностью, но ошибка после взятия власти – нечто другое, потому что удержание власти становится единственно реальной самоцелью. Тут беспрерывные посулы измотанному, надорвавшемуся, изнасилованному народу и запугивание его врагами внешними и внутренними – вот единственное горючее, которое питало локомотив власти. Но все равно ничего не получается (где социализм как высшая производительность труда?), и вожди прекрасно знают об этом, знают, что ни одна сталинская пятилетка не выполнена, знают и – объявляют, что все они перевыполнены (конечно, предварительно ликвидировав всех сколько-нибудь объективных статистиков).
Есть много разных «оснований деления» для хронологии истории. Мне кажется, в нашей истории помогает разобраться и такое «основание деления»: два периода у нас было: первый – самообманный, романтический, так сказать, и второй – сознательно обманный, лживый, циничный (оговорюсь: оба периода – сообщающиеся сосуды; уже в первом было много от второго, а во втором не так уж мало и от первого). Первый – короче, второй – подлиннее. А эпиграф к обоим один и тот же: «Клячу истории загоним…» И – почти загнали…
На деле произошло не превращение социализма из утопии в науку. Произошла замена всех прежних утопий новой, трижды утопической. И если на деле все утопии – это лишь осуществление антиутопии, то наша и есть трижды антиутопия. Если все утопии на практике означают соревнование в составлении и реализации наиболее длинных проскрипционных списков, то наши списки длиннее всех предыдущих, вместе взятых.
Кто не знает слов Маркса о «родимых пятнах» капитализма? Эти слова – многолетнее, универсальное и, казалось, убедительное объяснение едва ли не всех наших «ошибок» и «недостатков» (на деле – преступлений). Но в этих словах невольная и страшная проговорка. Вдумаемся. От «родимых пятен» никто не умирал. Иногда они даже украшают. Проговорка в том и состоит, что Маркс (как и в приведенном выше случае с «Капиталом») чрезвычайно облегчил себе задачу объяснения и изменения мира, объявив, в сущности, всю историческую наследственность человечества «родимыми пятнами», поставив задачу стереть именно эту наследственность как простые «родимые пятна».
|
|
|
Таким образом, «единственно научное учение» абсолютно не приняло в расчет все завоевания религии, культуры, науки, мировой литературы, которые, может быть, яснее и короче других отчеканил «лжеученый» и «реакционер» Спенсер: как могут рождаться золотые характеры из свинцовых предрассудков?
Насилие над жизнью не может не проявляться насилием над временем, не может не выявиться сначала романтическим самообманом, а потом и циничным обманом насчет сроков наступления земного рая. Сама неосуществимость коммунизма и предполагает, предопределяет насилие, самообман и обман.
Вот еще факты. Даже, казалось бы, чисто философские, сугубо теоретические работы Ленина являются своего рода судебно-политическими процессами над оппонентами, и приговор (пока, повторяю, вербально-идейный) здесь один, окончательный и никакому обжалованию не подлежащий,– только высшая мера. Возьмите «Материализм и эмпириокритицизм» или статью о «Вехах» – это же настоящий суд, настоящий процесс против чуть ли не всей русской и мировой философии, против идеализма и «поповщины». Политических ярлыков, ругательств, грубых, неприличных, порой просто площадных, здесь больше, чем философских, научных категорий.
А вот вам, к примеру, задушевные мысли, заметки Ленина – для себя – на полях Гегеля: «Материалист возвышает знание материи, природы, отсылая бога и защищающую его философскую сволочь в помойную яму. <…> Пошло – поповская идеалистическая болтовня о величии христианства. Мерзко, вонюче! <…> Бога жалко!! Сволочь идеалистическая!!» Заметки для себя? Как бы не так! Это заметки на карте будущих сражений. Это настоящее руководство к действию.
Из таких задушевных заметок для себя и родились впоследствии «совершенно секретные» приказы о физических расправах, тоже очень задушевные и тоже для себя, для своих, тем более задушевные, тем более для себя, для своих, чем более «совершенно секретные». Этот внутренний взрыв Ленина на полях Гегеля неизбежно аукнется 5 декабря 1931-го взрывом храма Христа Спасителя, взрывами десятков тысяч других храмов, тюрьмой, расстрелом сотен тысяч людей.
Жуткий триптих
И еще о фактах, страшных, знаменательных и лишь недавно опубликованных. Со второй половины 1921-го у Ленина резко ухудшается здоровье. В 1922-м – удар за ударом. Начинает гаснуть интеллект. Приходится учиться читать, писать, решать элементарные арифметические задачи. 30 мая в течение 5 часов он не может помножить 7 на 12… Но что задумывает и что решает он во время все более редких и коротких промежутков просветления (кто поручится, что не в бреду или в полубреду)? Именно, именно: все то же самое – страшное письмо Молотову, задание ЧК выслеживать, отлавливать и высылать философов и ученых. Это ведь все как раз 22-й год.
|
|
|
6 марта 1923-го следует новый – сильнейший – удар и как следствие – «сенсорная афазия» (неспособность понимать обращенную к нему речь). Но ведь этой «сенсорной афазии» предшествовала другая – неспособность (и нежелание) понимать никаких своих оппонентов, неспособность понимать (и слушать) ничего, что расходится с «научным понятием» диктатуры пролетариата. Дальше – хуже: потеря речи. Но вот, с 20 июля, небольшое улучшение (однако речь больше не вернулась). Ему прочитывают заголовки газет. Он выбирает, что ему читать вслух. По поводу того, что на Украине у богатых мужиков отбирают излишки хлеба, Владимир Ильич «выразил большое неудовольствие, что это не было сделано до сих пор»… Перед нами едва ли не последнее осмысленное или полуосмысленное выражение своих неискоренимых идей, уже без слов, а только мимикой. Куда это отнести? Штрих к «Политическому завещанию»?
Можно все объяснить болезнью, бредом. Но ведь ясно прослеживается какая-то неумолимая логика, логика самой этой болезни: каждое просветление оборачивается новым помрачением, новым ужесточением. Как говорил Порфирий Петрович Раскольникову, тому Раскольникову, чье покаяние было особенно омерзительно Ленину: «…все это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду все такие именно грезы мерещатся, а не прочие? Могли ведь быть и прочие-с? Так ли?» Боюсь, что не так. Не могли. 7 на 12 помножить не в силах. Не может ни говорить, ни писать, ни читать, ни понимать. Но распоряжаться судьбами миллионов людей, судьбами страны, народа может и всегда считает себя обязанным распоряжаться, распоряжаться абсолютно безоговорочно, все жесточе и беспощаднее.
Сравните три изображения Ленина. Первое, 1895-й. Семь руководителей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Фотография необыкновенно выразительна психологически. Фотографируются-то специально, то есть позируют, перед походом, для истории. Собрались на подвиг. Особенно выразителен Ульянов. На нем печать абсолютной властности. Остальные – по сравнению с ним – кажутся даже какими-то расслабленными. «Хозяин разговора», вождь – он, это ясно. Он – воплощение той партии, той части (партия ведь это часть), которая претендует стать всем, стать целым. Он – в центре. Сидит. Молчит. Губы сжаты. Рука властно облокотилась на стол. Глаза смотрят прямо на тебя, в упор, но одновременно устремлены в себя. Молодой сгусток, невероятная концентрация невероятной же воли, энергии, целеустремленности. До предела сжатая пружина. Что-то будет, если (когда) она разожмется? Куда, в кого выстрелит? По крайней мере, двух, рядом с ним (Мартова и Потресова), она не пощадит.
Второе. 1917–1921 годы. Из сотен фотографий можно выбрать любую. Стоит. Призывает. На броневике, на балконе дворца, на грузовике, на деревянных, сколоченных наспех трибунах, на «кафедрах» съездов партии, Интернационала. Глаза сверкают. Рука выброшена вперед, указывая – нет, приказывая! – кого уничтожить, куда идти. Вместо буржуазного котелка – рабочая кепка. Пружина разжалась, выстрелила наконец. Внутренняя воля, энергия, целеустремленность становится и внешней, заражает сотни тысяч и миллионы.
Третье, 1923-й. Горки. Коляска. Балахон. Лежит и снова молчит. Глаза? Посмотрите. Сравните…
Мог ли он первый, через второго, увидеть себя третьего?
Какой Тициан, Леонардо, Микеланджело мог вообразить, изобразить такое? Жуткий триптих.
Жуткое возмездие. Справедливое ли?
Первое слово здесь должно было бы принадлежать тем (если бы они прозрели к моменту его умирания) 13 миллионам, которые сгорели в его любимой Гражданской войне, да еще тем десяткам миллионов, сгоревшим – по его предначертаниям – после…
Бунт в клетке
– Вы (в «Граблях») цитировали Ленина: «Ни слова на веру, ни слова против совести». Как вы относитесь к этому сейчас?
– Я тогда верил этим словам и не понимал их в контексте всей его политической деятельности, не понимал, что истинность слов зависит, так сказать, и от уст говорящего. Ведь всю свою жизнь он проповедовал и осуществлял именно отрицание нравственности, совести в политике, обучал этому своих учеников. Что из них могло получиться, если их обучали, «как легче врать», как побеждать «сверхнаглостью», как убивать одних «врагов народа» и сваливать на других? Что? Еще более слепая вера в вождей и еще большая бессовестность. Что, если действительная совесть России – Короленко – был для него… (помним чем), если покаяние Раскольникова из «Преступления и наказания» было для него «морализаторской блевотиной», если он говорил о «Бесах» и «Братьях Карамазовых» – «пахучие произведения», «На эту дрянь у меня нет времени»? Что из его учеников могло получиться, если «хороший коммунист – хороший чекист»? Ученики и превзошли учителя. Вот он и спохватился, сам все посеяв и начав пожинать плоды рук своих. Да уже поздно было. Получилась, так сказать, вынужденная новая моральная политика, запоздалый моральный НЭП. Парадоксально, но принятое всерьез – «ни слова на веру, ни слова против совести» –и привело меня в конце концов к тому рубежу, где я сейчас и нахожусь. Сколько лет, повторяю, пытался я совместить Достоевского, а потом еще и Солженицына с Марксом и Лениным. Оказалось: абсолютно несовместны, как гений и злодейство. Как говорил Достоевский: «Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?» Вот я пытался возбуждать этот вопрос.
Смена убеждений – вещь страшно серьезная, если она искренняя, бескорыстная и беспощадная к себе, а если лицемерная, корыстная, трусливая, то ведь это даже и скучно. Напомню, что и Достоевский начинал социалистом и даже говорил, что мог бы быть и нечаевцем. Замятин в большевиках побывал, а Солженицын в камере на Лубянке Ильича защищал…
–А можно такой вопрос: что было бы с вами – при прочих равных условиях, – родись вы лет на двадцать пораньше?
– Вы попали в точку. Я и сам неоднократно ломал себе голову над этим вопросом. Ответ неутешительный. В лучшем случае из меня получился бы какой-нибудь коктейль из «правого» Бухарина, Рютина и Ф. Раскольникова (имею в виду их выступления против Сталина). Это были бы протест, бунт, проклятие, однако бессильные, потому что происходили бы внутри клетки, в которую ты уже попался, точнее, внутри клетки, в которую попались твои мозг и душа. Хорошего коммунизма, оказывается, быть не может, а хорошего ленинизма не бывало. Понимаете, вероятно, система по природе своей не может быть понята изнутри, тем более преодолена. Только извне. Почему Бунин, Короленко, Ахматова, Набоков сразу все поняли? Да потому, что никогда не были в этой системе координат, а были в другой, в системе координат русской и мировой культуры, а оттуда все видно как на ладони. Коммунист же, вытаскивающий себя из сталинизма с помощью, скажем, Ленина,– это даже не Мюнхгаузен, вытаскивающий себя из болота за волосы, нет, это лысый Мюнхгаузен. Только, повторяю, это далеко не сразу понимается.
ПЕРЕДЕЛКИНСКИЙ ДНЕВНИК
(1994 – ….)
Авось меня как-нибудь потерпят среди живых,
мои писания, может быть, выйдут наружу и покажут,
что я был учеником истины…
Франческо Петрарка
Итак, в 93-м мы оказались в Переделкино.
Впервые в жизни появилось ощущение своего дома. Впервые выбрались из московской клетушки на сосновый простор. Стали размещать книги в моем кабинете, по размерам превышавшем всю нашу прежнюю черемушкинскую квартиру. Установили стеллаж и для моих дневников – небольших книжиц карманного формата, которые я обычно носил с собой и куда записывал всякие мысли, приходившие в голову. Привычка эта – вести дневник, вернее, не собственно дневник, а делать очень короткие и порой никому не понятные (даже и мне с годами) заметки – возникла у меня давно. И хотя, как считают все мои друзья и близкие, большего разгильдяя, чем Карякин, нет, оказалось, что благодаря выработанной с годами привычке записывать все более или менее стоящее, что мелькало в мозгу, собралась очень своеобразная хроника моих мыслей за полвека.
И тут я вдруг понял: все, что мной написано и пишется, опубликовано или, даст Бог, будет опубликовано, – это ДНЕВНИК РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ. А в основе всего этого и лежат реальные дневники, которые я веду с 1953 года (больше тысячи записных книжек).
Дневник и мемуары – разница огромнейшая, принципиальнейшая, непреодолимая. Дневник – смотришься в зеркало. Дневник – моментальная фотография, сегодняшняя, сиюминутная. Решение сегодняшних задач без знания завтрашнего ответа…
…Всякий раз, когда беру в руки свои старые дневники, смотрюсь в это зеркало, возникает искус, вольно или невольно, это зеркало разбить.
Искус главный? Конечно, конечно – подделать себя, подделаться. Что-то выкинуть, сжечь. Что-то вписать…
Хочу я перво-наперво
жизнь
перевспомнить набело…
<…>
А жизнь, она противится.
Не хочет редактироваться.
Не хочет редактироваться…
Не хочет.
(Последние стихи Роберта Рождественского)
Это все равно что делать новый фотоальбом – на том основании, что в старом ты с годами все меньше себе нравишься. Это все равно что пытаться заново сфотографировать себя шестидесятилетнего – двадцатилетним, тридцатилетним… Подделать-то можно, но рано или поздно фальшивка обнаружится…
Дневник – зеркало, фотография, вольный или невольный (если, разумеется, ты искренен в каждую минуту) А В Т О П О Р Т Р Е Т.
Гойя написал за свою жизнь более 20 автопортретов. Теперь представьте, что вдруг в конце жизни он решил их переписать!
Мемуары, даже написанные на основе дневника, даже при абсолютной памяти, – так или иначе решение вчерашней задачи с сегодняшним ответом. Вольно или невольно – подгонка…
С переездом в Переделкино я окончательно ушел из политики, в которую попал случайно, на волне перестройки, а потом и благодаря избранию народным депутатом. Чувствовал себя в политике как рыба на песке. Ну, выкрикну что-то, что другие еще боялись выкрикнуть… Наверное, это было нужно, даже необходимо.
Уйти-то ушел, а снова поплыть, как раньше, в привычной реке литературы оказалось непросто. В общем, был какой-то кризис. И тут мой переделкинский сосед и старый товарищ Юра Давыдов посоветовал: «А ты вместе с Ирой начни расшифровывать свои дневники. Наверное, всплывет много интересного».
И вот летом 1994 года, когда мы немного обустроились, начали расшифровку старых дневников. Начали вразбивку, что попадалось под руку. Сразу после расшифровки двух-трех строк хотелось уже прокомментировать. Выходило путано и сбивчиво. И тогда, отставив в сторону старые дневники, стали записывать почти каждый день новые впечатления и мысли. Так и сложился этот Переделкинский дневник или «Уколы мысли», представляющий лишь малую часть дневниковых записей. Замысел подготовить к печати более обстоятельный дневник, видимо, уже не осуществится мною никогда. Нет уже ни времени, ни сил.
Впрочем, некого винить, кроме самого себя. Ибо главный мой недостаток – безграничность, вытекающая из глупой надежды на бесконечную жизнь. Кажется, Гёте сказал: чтобы стать гением, надо себя ограничить. На гения никогда не претендовал, но кое-какие мысли в голове иногда появлялись. Как правило, это были замыслы, а вот на их реализацию духу не хватало. Ведь на самом деле безграничность – сильный тормоз в работе. Не надо рваться в бесконечность. Рваться надо – в ограниченность. Необходимо себя ограничивать. Не умею. До сих пор мечусь между двумя полюсами, отнюдь не самоуничтожающимися, – взять и отдать. Все время ощущаю собственную безграмотность, и хочется еще и еще знаний. Но «ликбез» сам по себе – бесконечен. Все, что я могу и должен сказать, я уже нажил. А самосознание ничтожности собственных знаний – этот самый ликбез – несопоставим с радостью собственного открытия. Ведь в последнем случае ты не просто одаряешь себя познанием, добытым человечеством, но одаряешь человечество знаниями и опытом (прежде всего духовным), пережитым тобой лично.
Дневник мой предстает порой для меня самого как чистый сумбур. Почему я «сумбурю»? Да просто потому, что систематизировать, т.е. «подвести магнит» под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный, талантливый человек, а тем более (всхлипну я!) полюбивший мою грешную душу. Наверное, а и сам бы смог. Но, смею уверить: раз этот «сноп» опилок летит, извергается, – я точно знаю! – его нельзя остановить. Потом его не будет.
2 января
У меня сейчас крайне, предельно выгодная позиция… Дождался, дожил, ничего не надо, кроме, разумеется, как… умереть достойно. Что значит умереть достойно?
1) Успеть отдать нажитое.
2) Успеть рассказать о своем правдашнем и неправдашнем. О своем пути духовном (тем самым – о своем поколении).
Хотелось бы не только отчитаться за свой путь, но и помочь другим – непосредственно помочь в начале их пути, помочь не проповедью, не притчей, а исповедью, но не прямо в лоб, а исповедью «растворенной».
19 января – 26 января
Осиротел сразу, в одну неделю. Нет больше матери, нет старшей сестры, нет старшего брата. В один день с мамой, 19 января, умерла Наташа Ильина, а 26-го – совершенно неожиданно – Алесь Адамович.
ФОТО № 77 и 094
Начало марта
О «перемене убеждений»
Я не принадлежу, к сожалению, к тем людям моего поколения, кому с самого начала было все ясно насчет марксизма и коммунистического режима. Думаю, число таковых крайне преувеличено. Даже Мераб Мамардашвили… Ну не из-за цинизма же умственного был он в рядах КПСС.
Я принадлежу к тем, кто «проснулся», очнулся, прозрел (точнее – начал просыпаться, прозревать) после XX съезда (предпосылки, конечно, были – увлечение искусством, беспорядочное и запойное чтение русской и мировой литературы, консерватория). Но я очень долго оставался этаким Маугли. Если хотите другой образ – свинцовая заслонка в мозгах…
Разрыв с коммунизмом у всех происходит по-разному.
Как рвут с коммунизмом? Из-за чего? Из-за карьеры? Искренне? По-видимому, здесь-то и критерий главный.
Сегодня объективный ученый – да еще под небывалым напором фактов – не может быть за коммунизм.
Все Зюгановы – небывалое сочетание тупости и цинизма. Цинизм, конечно, отвратителен, но все-таки до сих пор он был связан с умом: мир, дескать, омерзителен, из этого надо исходить, нельзя прекраснодушничать, а надо найти свое – наилучшее – место в этой жизни. Какой-никакой, но ум. А здесь – тупость. Коммунизм Зюгановых – без атеизма, без уничтожения частной собственности, без диктатуры пролетариата, однопартийности, запрета фракций внутри одной партии, интернационализма, уничтожающего национальность… Какой же это коммунизм? Что от коммунизма осталось? Не больше ни на грамм, чем все то, что есть у социал-демократов, а еще основательнее – у либералов и консерваторов, которые к тому же осуществляют на деле свои принципы.
В этом смысле Анпилов и Андреева куда как более последовательны, оставаясь на позициях «монолита». Ведь марксизм – это такой монолит, из которого если вынешь хоть один кирпичик, да хоть и молекулу одну, атом один – сразу и начнет рассыпаться.
Очень давно тревожило меня (полуосознанно, полутрусливо): Ленин – ниже, слабее Маркса–Энгельса, что уж говорить о Сталине! Напал (начал предчувствовать) на закон – закон понижения качества, понижения уровня, т.е. выявления сущности (не возвышение, а именно понижение). Напасть-то напал, а поверить – испугался: не закон, дескать, а просто искажение Идеала. Стало быть, надо его – Идеал – восстановить. И много лет затратил на бесполезные попытки «восстановления» идеала.
В моей жизни, как и в жизни многих «шестидесятников», был целый период подборки хороших цитат из Маркса–Энгельса–Ленина и отчаянная борьба за них, за эти цитаты, которые считались «ересью». Дурачки! Мы хотели цитатами пробить каменную – не каменную, – железную стену.
Любили Ленина за антисталинское «Завещание», любили Ленина за НЭП, за мирное сосуществование…
Недавно прочитал, кажется, в «Известиях», о том, что делается, что делали с трупом Ленина в Мавзолее. И тут всё врали (как статистика вся, как со Стахановым, с «Челюскиным», как баржа с заключенными, которую потопили). Оказывается, давным-давно труп гниет, его маскируют, начальству врут, премии получают, конкурентов сажали…
В сущности, это и есть образ марксизма-ленинизма. Рано или поздно проступают трупные пятна… Что это? Искажение идеала? Да нет его, марксистского Идеала. Есть лишь долгое выявление его сущности.
А вот еще об одном из первых моих главных «прозрений» (сначала пронзило, потом заглохло, потом возродилось):
Есть точные науки – физика, химия, астрономия…
Ну, можно ли физику называть ньютонизмом, химию – менделеевизмом, астрономию – коперникианством? А науку об обществе, о человечестве, о человеке, т. е. науку, совмещающую в себе все науки, уже известные и еще неизвестные, втиснуть в учение, тоже названное одним именем? Это же полный абсурд: марксизм, ленинизм…
Подумал, обожгло очень давно, но тогда еще боялся высказать публично.
А как же Христос? Христианство? Не наука, но все равно – мировоззрение, мироощущение, долговечнейшая эпоха… Как тут быть? Тоже по имени же названное…
Мучился. Понял вдруг: христианство потому-то и неискоренимо, что в самой закваске, в зачатье своем, имеет личность, конкретнейшую личность с детальнейшими деталями, а не абстрактнейшую идею (заметьте: чем более гениален марксизм-ленинизм, тем меньше должно нам знать о конкретной жизни этих гениев).
Обаяние, нет, неправильно, неотвратимая притягательность именно личности Христа – вот в чем тайна неодолимости христианства.
Уничтожение личности – во мне, в тебе, в нас и даже в «основателях» – вот в чем секрет обреченности марксизма-ленинизма. Личность уничтожена не только в подданных, но и в «отцах-основателях»
Вся суть дела в том, что духовно-нравственного авторитета у Маркса, Ленина нет. А что есть? Обратная фальсификация от якобы абсолютно истинной идеологии, науки, стало быть, к абсолютно «непорочной» личности.
Но, может быть, главная молния, которая меня пробила, была мысль, которой я долго боялся. От кого она ко мне пришла? Немножко от себя, немножко от вычитанного, а главное, наверное, от Бахтина – «солилоквиум», минуя пространства и времена…
Усадить всех гениев – умерших, живых и будущих – за один стол. Пусть дискутируют.
И вдруг меня ударило: а что, если бы Пушкин, Гоголь. Достоевский и Толстой, Чехов дожили бы до Октября или воскресли бы во времена Октября? Что бы они сказали?!
Мысль эта долго наклевывалась, проклевывалась во мне, я боялся ее, я любил ее, снова боялся. Все равно взорвалась, и отступать было некуда: отреклись и прокляли бы. Значит? Тут уж выбор окончательный.
И: что бы с ними мы (марксисты) сделали?.. «Если бы…»
Ахматова, Пастернак, Мандельштам – не Пушкин?
Вернадский, Вавилов, Павлов – не Коперник?..
«Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза… Мы всякого гения потушим в младенчестве…» – неистовствует Петруша Верховенский в «Бесах».
«Если бы…»
Все это и осуществилось.
Когда, кто подсчитает, сколько гениев было задушено в младенчестве?..
1 апреля
Как всегда, собрались в доме Корнея Ивановича Чуковского на его день рождения. Думаю, о нем и скажу, как он из познавателя превратился в творца.
5 апреля
Пришел от Юры Давыдова. Никто лучше его не знает эти тысячи фактов, частью значительной добытых им самим. Никто не потратил столько времени и тихой страсти на такое собирательство. Владелец фактов. Монополист знания. Но с публикацией монополия кончается.
Один из его любимых героев – Герман Лопатин, совестливый и честный. Сколько их таких? Герцен, Лавров, Короленко…
Совесть и честность – разные, по Достоевскому (см. его письмо Кавелину), понятия. Совестливых много, чересчур много. Святых – полно. Честных не найдешь. Но честь иногда перерастает в совесть, а иногда и наоборот. Совесть перерастает в честь, восполняется честью.
Из разговора с Юрой:
Я: Все-таки Достоевский брякнул: Крым всегда был наш, искони российский…
Ю. Давыдов: Он тут и классику забыл: «времен Очакова и покоренья Крыма…» ПОКОРЕНИЕ!
Апреля
…Идет Его Препохабие Капитал. Об этом в свое время говорили Михайловский, Островский, Гоголь…
Скучно, тоскливо, а делать нечего, кроме как делать свое дело, работать свою работу.
22 апреля
Маяковский: «С Лениным в башке и с наганом в руке»…
Никто так не помог мне вышибить из башки Ленина, как Солженицын. И убедил он меня не фактами (не только фактами), а ТОНОМ, ГЛАЗАМИ… И без всяких доказательств чувствовалось, что говорит истина. Солженицын потому и понял Ленина так глубоко («Ленин в Цюрихе»), что в нем самом это сидело в молодости и он это выкорчевал.
Май
Для меня лучшие книги о Достоевском (если выбирать одну или две) – М.М. Бахтина и Н.А. Бердяева. Первое было мне ясно еще 30 лет назад, а второе выяснилось совсем недавно. Но тут особый вопрос. Моя вина и беда – в непонимании Бердяева, при ЗНАНИИ его почти всего еще в 53–56-м годах.
В книге Бахтина о Достоевском – ни полслова о Бердяеве. Почему? Не знал? Не мог не знать, ведь книга-то Бердяева вышла в 1921-м, а Бахтина – в 1929-м… Не мог упоминать уже тогда? Но странно, что и в нашем долгом ночном разговоре с ним в его доме в Саранске в 1966 году Михаил Михайлович не сказал о Бердяеве ни слова. Замечательный был разговор. Снята была разница в возрасте.
Из старых записей реплика:
У тебя трудодень, а у меня трудоночь..
18 июня
Позвонили со «Свободы». Василю Быкову – 60.
Для меня Василь Быков стоит в ряду имен нашей совести. Совесть – ведь это СО-ВЕСТЬ: честная весть о наших бедах и радостях, слишком часто о бедах и слишком редко – о радостях. Он стоит в ряду самых совестливых людей не только Белоруссии, но и всей России, таких как Сахаров, Солженицын, Астафьев, Адамович, Тендряков. Один «Круглянский мост» чего стоит – как песни Высоцкого. Такого испытания совести при таких «сверхдавлениях», может быть, и вся литература до сих пор не знала. И уж никогда он не стоял и не будет стоять в ряду всяких там Куняевых, Прохановых, Бондаревых… Я человек не злорадный, но мне доставляет удовольствие видеть, как эти последние его боятся. Бойтесь, бойтесь, правильно делаете. А нам не надо бояться злобы и ненависти, а надо знать их природу: природа – трусость.
Что еще… Дай тебе Бог, Василь, как можно больше сил и поменьше бед и болезней. Все равно я убежден: твое главное Слово – еще впереди. Скажи его!
24 июля
Рассказал Ириному племяннику Виктору (он психиатр) о той своей весенней ночи 1948 г., когда прочитал «Коммунистический манифест» и когда мне вдруг сразу стала ясной вся история человечества. Витя, ссылаясь на книгу М.И. Рыбальского «Бред», заметил: кристаллизация в юношеском мозгу коммунистической доктрины с удивительной точностью совпадает с механизмом бредообразования, когда из разрозненных фактов и многих необъяснимых вопросов создается цельная структура, разом все объясняющая.
Мои дополнения:
Шафаревич. Умница. Рационалист. Смел. Сбрендил на «малом народе». Сбрендил – парадокс! – чисто рационалистически.
Психиатрия без идеологии, по-видимому, в некоторых случаях необъяснима, и наоборот (таков случай Руссо, да и самого Маркса). Если бы проследить большинство «сдвигов», это обнаружилось бы даже статистически. Особенно очевидны религиозные «сдвиги». В средние века все психические сдвиги происходили на религиозной теме. У нас, у меня – на антирелигиозной, т.е. на квазирелигиозной, почве.
Вожди 18–20 вв. (не только вожди «первые», но и самые «последние») должны быть исследованы психиатрически. Вспомнился вдруг гениальный рассказ В. Тендрякова – о «невесте» Сталина.
25 июля
Развесил на веранде фотографии – раскадровку «Страшного суда» и «Неба» Сикстинской капеллы. И попытался представить, каково было Микеланджело, когда он вернулся в Капеллу, почти 30 лет спустя после завершения «Неба». Вероятно, главная трудность состояла в том, как сочетать это «небо» со стеной «Страшного суда». Ведь должно было быть ЕДИНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ, т.е. главная задача – КОМПОЗИЦИОННАЯ. И вдруг, рассматривая небо и стену, увидел: Адам (которого я излюбил уже лет тридцать) и Христос – вот главное небо композиции, лучше сказать – луч света, молния, которая все соединяет и все освещает. Ведь Христос – вглядитесь – это тот же Адам, но уже зрелый. Наверное, тысячу раз смотрел раньше и не замечал.
5 августа
Разбирая старый дневник, наткнулся на короткую запись: 26 мая 68
|
|
|
