Поэтическая антология Евтушенко... Спорят. За – против...

А у меня предложение: ну, пусть каждый художник, поэт, просто человек составит свою антологию, пусть, ежели не хватит энергии для пробивания, для работы, просто пусть хотя бы составит свой список любимого, «опись» (имена, фамилии, стихи конкретные...). Пусть это же сделает и ученый, да и просто каждый – кто захочет.

 

13 июня

Всю ночь и весь день «Эхо Москвы» передает песни Булата Окуджавы.

Не знаю, кем он будет для будущих. Но очень хорошо знаю, кем он был для меня, для нас, наверное, для десятков, если не сотен тысяч. Что бы там ни происходило, его тихий голос, его серебряный камертон все эти 40 лет всегда помогал выплыть, не разрешал утонуть – помогал не меньше, чем аввакумовский колокол Солженицына. Этот тихий голос заглушил весь тот чудовищный грохот лицемерия, цинизма, лжи, в котором мы жили и о котором сейчас забываем. Этот голос вдруг напомнил нам, что мы – люди:

Совесть, благородство и достоинство –

вот оно, святое наше воинство.

Этого напоминания, конечно, не могли стерпеть нелюди.

Ничего, ничего, что его голос сейчас почти не слышен за новым грохотом новых временщиков. «Песенка о Моцарте», «Молитва Франсуа Вийона», «Надежды маленький оркестрик», «Старинная студенческая песня» («Поднявший меч на наш союз...»), «Возьмемся за руки друзья» переживут их всех. Это моцартианско-пушкинское – навсегда.

 

Конец июня

Вот и ушел Булат.

Его тихие арбатские похороны – это наши третьи действительно национальные похороны, после Владимира Высоцкого и Андрея Дмитриевича Сахарова. Кто был в тот день в Театре имени Вахтангова и видел лица тех людей, что пришли попрощаться с Булатом Окуджавой, – у того снова затеплилась надежда.

Начало июля

Наверное, его нельзя понять без Пушкина и Моцарта, точнее – без пушкинского Моцарта (ведь это, в сущности, духовный автопортрет самого Пушкина).

...Скоро Сороковины, а я все еще никак не могу собрать все мысли в точку, никак не могу их сфокусировать.

Так было, когда умерли В. Высоцкий в 80-м, А. Д. Сахаров – в 89-м, Л. К. Чуковская – в 96-м...

Полюбил – с «первого взгляда», то есть с первого слова, с первого звука – навсегда (услыхал в 60-м, конечно, с магнитофона). У всех, кто любит его, наверное, было так же. Но кто же все-таки первым понял-почувствовал великую его судьбу? Судьбу «властителя чувств»? Это и юный тогда, в 1958-м, Ст. Рассадин, и Л. Лазарев, фронтовой сверстник Булата, и чуть позже такой же его сверстник А. Володин...

Сблизились больше 30 лет назад, но особенно в последние годы, уже здесь, в Переделкине. В 93-м, когда только переехали, он пришел к нам и принес на новоселье маленький, с детскую ладонь, пейзаж, инкрустированный по дереву (это политзэки ему подарили несколько таких простых и трогательных поделок, сработанных «на зоне»).

– Как тебе здесь?

– Не верится. Просыпаюсь, щиплю себя: не приснилось ли?

— А я уже восьмой год себя щиплю...

А мне еще не верилось, что вот он – здесь, что я могу зайти к нему. Да и до сих пор – и тоже навсегда – не верится, что был у него на 45-летии, на 60-летии, на 70-летии, на многих его выступлениях, что встречали у него Новый год, что посвятил он мне два стихотворения... Сейчас это как сон.

В мае 69-го на гурзуфском рынке я стоял и прикидывал, как бы хитрее истратить трешку с мелочью. Вдруг кто-то сзади тихо дотронулся до меня. Оборачиваюсь: Булат! Поговорили, а когда расставались, он очень тактично и даже сухо, по-деловому вдруг передает мне 300 рублей: «Я знаю, как тебе сейчас, сам был в такой шкуре. Разбогатеешь – отдашь. А я сейчас могу...» (Я перед этим публично выступил против травли А. И. Солженицына, а также Булата Окуджавы, Владимира Максимова, Наума Коржавина, Эрнста Неизвестного – со всеми вытекающими отсюда последствиями.) Позже узнал, что он помогал вот так же тихо десяткам людей.

А на прощанье: «Приезжай с Ирой к нам в Ялту 9 мая...»

Мы с женой приехали, думая, что на День Победы, а оказалось, и на день его рождения. Он тогда сказал: «Я до 45-го года все переживал, что этот день ничем не ознаменован, и нá тебе...»

Каждая встреча с ним, каждый его звонок – подарок, лучик счастья.

Когда в 93–94-м годах в «оппозиционной» печати устроили мне травлю за якобы «оскорбление России», он позвонил: «Не обращай внимания. Они бы и Пушкина, и Чаадаева, и Лермонтова затравили, пусти их в те времена...»

«Пусти их в те времена...» Он в тех временах был своим...

Последний звонок перед последней его поездкой: «Не хочется ехать. Мечтаю перебраться к вам» (то есть в Переделкино, на свою дачу, которую он как-то на время разлюбил после того, как ее ограбили...).

 

Упрекали его – то с недоумением, то злобно: «Все о себе да о себе, что в стихах, что в прозе...»

Как не понять то, о чем сказал Л. Толстой: чем глубже в себя копнешь, тем общéе выходит...

Потому-то тысячи и тысячи неназванных воспринимали его Слово как обращение к ним лично...

Он прежде всего спасался Пушкиным, жил духовно в XIX веке не меньше, если не больше, чем в веке XX.

Поразительно тихо, красиво и убедительно произошло его освобождение от коммунистических иллюзий. Беспощадно к себе прошлому, но без всякого надрыва. Я бы сказал – художественно убедительно.

И отношение к родителям своим, к их большевистским убеждениям – непримиримое, но и мягко-ироничное, и печально-жалостливое: палачами не были, но палачам помогали, а потом сами оказались жертвами палачей. Не страшный суд, не реабилитация, а как бы духовная амнистия. Во всем – пушкинская мера, пушкинская «милость к падшим», но к палачам – непримиримость абсолютная.

Пожалуй, никто так убедительно не продемонстрировал разницу, противоположность между тщеславием (тщетной погоней за славой), мнимой честью и честью истинной, честолюбием, между самозванством и «самостояньем человека» (пушкинское слово).

Достоевский: «…жизнь – целое искусство… жить – значит сделать художественное произведение из самого себя». Окуджава – сделал.

 

Чего не хватает на Руси – с тех пор, как в ней появился Пушкин, или, точнее, с тех пор, когда она ни с того ни с сего родила Пушкина?

Дружбы душевной, братства духовного. Лицей это вдруг чудом воскресил, возродил... и опять вдруг все пропало.

После Пушкина культа дружбы до булатовских времен не было.

Как они все страдали, осознанно или неосознанно, – все наши великие, после Пушкина, как они хотели иметь свой Лицей. Достоевский, может быть, пронзительней всех прочувствовал эту потребность и чудесно взорвался в ней – в последней, в самой последней сцене «Братьев Карамазовых» – «У Илюшиного камня». Как не понять: Илюшин камень и есть почти осуществленная мечта о – «Лицее»... Этот детский, подростковый, юношеский Собор, которому никогда еще не удалось превратиться в Собор взрослых. Но, по Достоевскому же: хотя бы один огонек светил, хотя бы одна искорка горела.

Вот такая искорка, огонек такой и был Лицей.

Вообще-то смешно: страна азиатская и – вдруг – Лицей, эллинский.

Соединимость несоединимого?

Наверное, для этого Пушкин и пришел именно на землю русскую.

2 января 1998, 7 утра

Вчерашний наш Новый год – втроем – был очень добрым. Мы о нем долго будем вспоминать.

Удивляюсь бесконечной вере в меня моей Иры. И преклоняюсь перед этой верой. Она мне помогает, но, кажется, помогает и ей.

 

Андрею Вознесенскому на Новый год.

 

Кажется – нет ничего банальнее банального, проще такого простого: живопись, графика, архитектура – ГЛАЗ; музыка – УХО; литература, особенно поэзия, – борьба уха с глазом, борьба, в которой глаз несправедливо побеждает ухо... Ну, и всякие там сопоставления, вроде: архитектура – застывшая музыка и т.п.

Но вот два вопиющих исключения из этого правила.

Первое – Гойя.

Второе – Чюрлёнис.

Гойя, начиная с «Капричос», – небывалый, все нарастающий крик, вопль, плач.

Его не просто видишь. Его начинаешь слышать. И начинаешь едва ли не глохнуть от этого крика.

Прежде всего почти буквальное воплощение крика: “Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде». “Расстрел повстанцев в ночь со 2 на 3 мая 1808 года”, офорт с изображением воздевшего вверх руки и кричащего человека ... Картины. Рисунки, где изображена чудовищно слышимая тишина. Тишина громче всякого крика...

И дело здесь, конечно, не только во внезапно настигшей художника глухоте. А это надо заставить себя представить такое: абсолютно, почти абсолютно оглохший художник...

Вспомнить работы психологов (в том числе и философа Эвальда Ильенкова) над изучением восприятия глухих.

Вспомнить мои ощущения в школе для глухонемых в Мордовии, как глухонемые дети разучивали стихи – “Улетают, улетают, улетели журавли...” Жуткий нечленораздельный вой, тоскливее, печальнее любого волчьего.

Бетховен...

Да, болезнь.

Но еще – такое ощущение, как будто он оглох от всех криков, стонов, воплей людей, человечества. Вот, может быть, главная болезнь.

Эту особенность Гойи удивительно, потрясающе точно угадал и выразил (наверное, неосознанно, но тем более убедительно и неотразимо, великолепно) Андрей Вознесенский.

Вот уж поистине победный реванш УХА над ГЛАЗОМ.

И – буквально – с первой строки:

Я – Гойя

Глазом глазу этого не понять. Это надо только слышать.

Здесь у него, у Вознесенского, эта феноменальная, кажущаяся кому-то едва ли не патологической способность, страсть к звуковой игре перестала быть самоцелью, “формой”, но абсолютно слилась с “содержанием”. Абсолютная взаимозависимость. Абсолютная взаимопроницаемость, взаимопроникновение. Это как у Мандельштама – Silentium:

 

Она еще не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

....................................

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

 

И здесь, в “Гойе”: “Она и музыка и слово”. И здесь слово в музыку вернулось.

Удивительно. Удивительно это тождество, когда стихи объясняют стихи.

И еще у Мандельштама же:

 

И дышит таинственность брака

В простом сочетании слов.

 

Потом у него, у Вознесенского, звукопись будет часто перебивать и даже забивать звукомысль, звукосмысл. Но тут, повторяю, абсолютная “таинственность брака”, брака ЗВУКА и СМЫСЛА.

 

Не “шарада”:

“Мы – ямы...”

Мы – я – мы...

Я – Гойя!

 

Глазницы воронок мне выклевал ворог,

слетая на поле нагое…

 

Потрясающе: тут вольно или невольно, осознанно или неосознанно ощущение, желание, требование – слышать, слушать. Тут ГЛАЗА нет. Глаз выклеван.

 

Я – Горе.

Я – голос

войны, городов головни

на снегу сорок первого года,

 

Я горло

повешенной бабы, чье тело, как колокол,

било над площадью голой...

Я – Гойя!

 

Повторю, обнажу – повторю не слова, обнажу – МЫСЛЬ: великолепный реванш звучащего слова, великолепное – на мгновение – второе пришествие Слова.

 

Я – Гойя

..................

Я – голос

...................

Я горло

 

Многие, очень многие любили, а потому и понимали Гойю, Гойю – живописца, графика, Гойю молчаливого, молчащего, Гойю беззвучного. Понимали, любили Гойю – глазами. Но никто не понял так точно Гойю кричащего. Голос Гойи. Колокол Гойи, Горло Гойи. Никто не услышал так точно и не передал нам так точно Гойю звуком. Никто его так не открыл нашему УХУ, уху нашей души, уху нашего сердца.

 

Сократ: “Заговори, чтобы я тебя увидел!”

––––-

9 января

 

ЧТО ТАКОЕ ПРОРОК? Вот так и поставить вопрос и для книги «Гойя – Достоевский. Два пророка, одолевшие бесов».

Вчера ночью вдруг засверлило: Достоевский – пророк... Достоевский – пророк... Достоевский – пророк...

ПРОРОК!

Да ведь не только, скажем, Бердяев, а и мы все, и я сам – “общеобразованцы”, откопавшие у Бердяева цитату о Достоевском-пророке.

Что такое пророк? Кто такой пророк?

1. В коренном – библейском – смысле – это человек, призванный говорить с людьми, его окружающими (1), говорить прямо (2) о вещах грядущих (3).

2. Просто предсказатель, чьи предсказания осуществились...

Сегодня ночью прочитал в “Знамени” (в юбилейном номере) у Г. Померанца: “Личность ближе к вечности. Вечность души, вечная память – все это про личность. Никогда не слыхал, чтобы вечную память пели Византии...” (с. 174).

Прочитал и вдруг вспомнил свою мысль, которая зачалась, зародилась, шевельнулась, но так и не родилась: никакой Достоевский не пророк. Не к народу он обращается, а к личности. Не народ он поднимает (на что?), а личность (на что?). На самосовершенствование, на самоответственность.

И даже Пушкинский пророк должен быть в этом смысле пересмотрен, в корне. Это не лозунг к “массам”, а скрытая исповедь, от личности к личности. Это – одновременно – и признание, покаяние, и искупление... самого Пушкина, а потому-то, пусть неосознанно, на нас, на тебя, на меня, на него, так пронзительно влияет. Но уж слишком забито такое восприятие восприятием лозунговым.

Вот и сделать главку: «Достоевский – Пророк?!» И полемически ответить: никакой он не пророк.

Все-таки тоньше, глубже, противоречивее: в нем, в Достоевском, пророк всю жизнь боролся с исповедальщиком, вернее, наоборот...

Предел этой борьбы – Речь о Пушкине.

“Достоевский – пророк...”

Умиляемся... Восхищаемся...= Самоумиляемся, самовосхищаемся, дескать, поняли, наконец (когда все осуществилось).

Классически “прогрессистский” самообман.

Потому-то он и “пророчен”, что предельно исповедален. Постольку пророчен, поскольку исповедален.

И не восхищаться своими пророчествами он вас, нас призывал, – вникнуть в его исповедальность.

Восхищаться пророчествами – аплодисменты, овация, чистейший духовный паразитизм.

Понять исповедальность как требование ответственности к личности: к тебе, ко мне, к нему, к труду, стало быть, неимоверному – ну куда нам до этого...

 

6 февраля

НАБОКОВ – ДОСТОЕВСКИЙ. Вообще-то это лишь часть огромного серьезного вопроса о ПРИНЦИПИАЛЬНОМ НЕПРИЯТИИ Достоевского.

Со стороны кого?

Список, надо сказать правду, велик, слишком велик.

От корифеев до ничтожеств. От образованнейших до невежд. От гениев и талантов до бездарностей, от седовласых до юнцов, от писателей-собратьев до ученых... Тут и Тургенев, Щедрин, Лесков, Толстой, Горький, Чехов, Бунин, и, может быть, как концентрация всей этой тенденции – Набоков. Тут и революционно-демократическая критика (поздний Белинский, Писарев, Зайцев, Михайловский), тут и марксистско-ленинская критика – не говоря о всяких Ермиловых, Гусах и пр., бесхарактерный Луначарский и Ленин. Тут и Ткачев... Тут и специфически религиозное, христианское, православное неприятие (К. Леонтьев...). Будем, конечно, исходить из искренности «отрицателей».

Есть, наверное, здесь какой-то “общий знаменатель”. Может быть, мы к нему и приблизимся, в конечном счете найдем его, вычислим. Однако начинать надо с наиконкретнейшего. Я и начну с человека, который без всяких обиняков, предельно точно сфокусировал неприятие Достоевского, с Набокова:

“Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать”. (В. Набоков Лекции по русской литературе. Изд. “Независимая газета”, 1996, с. 176.)

И провозглашает он это перед юными, перед студентами, перед иностранными, американскими студентами в своих лекциях. Призывает их тоже не любить, тоже развенчать, завещает им это.

Каждый из серьезных критиков обязательно отдает какую-то дань исключительности Достоевскому. Но всех их единит почти абсолютное отрицание Достоевского как художника.

Как бы понять природу этого искреннего неприятия, а порой искренней ненависти (враждебности)?

Резус-фактор какой-то. Вероятно, надо исходить и из своего, из своего искреннего “принципиального” неприятия Достоевского, когда мне было лет 20.

Действительно, есть три способ постижения человека, человека-художника:

1. Способ объективный (sine ira et studio – без гнева и пристрастия). Он напоминает что-то вроде честного судебного процесса, но недаром на Руси спрашивали: “Судить по закону иль по совести?” По мне, так он, этот способ, – синоним равнодушия. Однако, отдадим ему дань: он по-своему очень плодотворен, без него нельзя обойтись, им надо овладеть. Тут есть свои таланты, и огромные.

2. Ненависть. Способ тоже очень-очень плодотворный. Ненависть, особенно питаемая завистью, чрезвычайно наблюдательна, трудолюбива, неутомима в поисках изъянов у ненавидимого, у нелюбимого. Здесь тоже есть свои таланты. (К слову: вот один из таких «ненавистников» – Бушин, пытавшийся в свое время «покусать» Булата Окуджаву... Вот бы написать о его «таланте»!). Способ этот, идущий от ненависти, тоже надо знать, изучать, использовать.

3. Любовь. В Библии, в Ветхом и Новом Заветах, сказано: “познание ” и “любовь”. Сиречь одно и то же. “Он познал ея...”

Но ведь весь вопрос в том и состоит, почему один – объективен (равнодушен), другой – ненавидит, а третий – любит.

–––

6 августа

Умер Альфред Шнитке.

Я чувствую необходимым для себя – сказать Альфреду Гарриевичу, жене его Ире и людям, которые знают и не знают Шнитке.

Будет написано неисчислимое количество слов о гениальности его как композитора – в ряду самых великих от Баха до Шостаковича.

Тут я не судья.

 

Я хочу и немножко имею право сказать о нем как о явлении беспрецедентно духовном. Да, да, да. Музыкально мне трудно понять и тем более обосновать, но я это чувствую. Чувствую, что он соединил невероятно органически и одновременно дисгармонически эпоху трех последних музыкальных веков. Конечно, насколько я его чувствую и насколько мои малые знания позволяют мне это чувствовать: в этих трех веках (а конечно, и дальше, и дольше) Шнитке был как чудесная рыба в своей воде. Конечно, он знал их всех, своих предшественников, обожал их… Кумиров из них не делая, на них основывался, их цитировал, “лжецитировал” иронически, трагически…

Суть: да, гениальный композитор, ушла от нас гениальная душа, гениальный дух.

Что такое музыка? Вспомним Блока. Все поэты – это словарные музыканты, которые, быть может, не успели, не сумели превратить слова в музыку.

Кто знает Шнитке? Проведите опрос. Ответ будет чудовищным, обескураживающим, обезоруживающим. Знают его маленькие – большие, большие на самом деле! – “кучки” из тех, что собираются в Доме композиторов, в Консерватории нашей и в консерваториях тамошних, но все равно, все равно остается вопрос: кто знает Шнитке? Кто переживает его смерть как трагедию всероссийскую, всегерманскую, всееврейскую, всемирную?

Главное, что для меня олицетворяет Шнитке, – это сосредоточение, не взаимоистребляющее, а взаимоугомоняющее, взаимогармонирующее, столь разных, казалось бы противоположных и даже антагонистических поисков духа. Еврей, немец, русский. Католик, святоотцом которого был православный отец Николай из церкви Ивана Воина...

Собор. Вот он, Шнитке, и есть Собор, да хотя бы только его Четвертая симфония и есть Собор. Невероятное сочетание мировых культур.

Что бы человек ни делал, каким бы гениальным “профессионалом” он ни был, все подытоживается, “резюмируется” в его ЛИЧНОСТИ. Мягчайший из мягчайших – каких я только знал, – это был кристальнейший из кристальнейших, твердейший из твердейших в своей неуклонной вере в примирение всех заблудших, в единении всех в добре. Человек, потрясавший своим абсолютно безыскусственно детским непониманием зла настолько, что поражал этим, пусть на мгновение, самых искушенных «специалистов» по злу.

17 сентября

Снова думаю об Альфреде (Шнитке). Очевидность, сверхочевидность “таланта”, “гения”...

Вот, “на старте” сто тысяч людей. К финалу приходят – один, два, три...

В чем дело? В чем тайна?.. Почему люди, будто бы равные на старте, приходят к разным финишам?.. В чем тут дело? Гены? Обстоятельства? Случайности? Воля – своя или чья-то?

Это сейчас меня мучает, как это ни парадоксально, в моем “контексте” сиюсекундного и навсегда вечного. Никогда еще в своей жизни я не хотел так отчуждаться от первого, злобосекундного, и обратиться к вечному...

Только, вероятно, художнику, поэту, композитору даровано совмещать это несовместимое, в самом себе. Без надрыва, без рационального самозадания, а естественно, натурально, как дышишь. Мы судим по результатам. Но ведь главное-то – причины, не плоды, а корни.

А.Г. Шнитке… Прости мне, Господи, но этот человек – подтверждение моей старой догадки, почему чисто гениальных людей больше всего в музыке и в математике. Да потому, что тут меньше всего искривляющих всё и вся заданий, а грубее говоря, меньше всего идеологии...

Какое я имею право “сметь свое суждение иметь” о музыке, о гении?

Ответ обратный: но тогда гении пишут только для гениев? Абсолютный геноцид для всех других? Но почему же, почему они – вдруг! – заставляют отзываться наши, смертные, не серебряные струны? Почему, почему же эти наши струны, медные и вялые, вдруг серебрятся, становятся волевыми и жаждущими, почему вдруг так точно, сердечно откликаются на гениальные ноты?.. Значит? Значит, они в нас задели что-то. Что? Как что? Что-то конгениальное. “Конгениальными” ничто нас не может сделать, кроме как совесть. С о-весть – весть обо всем человечестве сразу, о каждом человечке, где бы, когда бы он ни был.

Такое искусство не то что заставляет, не то что принуждает, а открывает нам нашу истинную сущность, а именно: быть, казаться, чувствовать, вжиться в любого другого.

...Более религиозного человека, чем Шнитке, на своем веку я не встречал, но и более нецерковного тоже. Разделяют людей не религии, а церкви. У него была абсолютная духовно-нравственная аксиома: равенство, тождество, радостное и спасительное, порыв же один – превзойти себя. Такова его Четвертая симфония, да и весь он от начала до конца. Его разнокровье только ускорило это открытие.

Музыка и власть – странное взаимоотношение. У нашей советской власти, лакейско-самозванной, был минусный абсолютный слух: она чуяла ноздрями или еще чем-то там, что все это не то, все это не так, а понять была не в состоянии. Но – вот противоречие – почему-то надо с этим не тем – считаться, а потому она, власть, гениальных композиторов только клеймила, но не уничтожала, как, например, писателей, поэтов. Это надо еще исследовать. Это действительно проблема, проблема тупой гениальности власти, тупого ее всевластия и тупого ее бессилия. Пусть это сначала покажется парадоксальным – как с теоретической физикой. Вот так же и с музыкой. Та и другая этим предельно заземленным прагматическим мозгам казалась – и правильно казалась – чем-то самым, самым притягательным и опасным.

Вдуматься, почему эта власть не могла расправиться так, как она расправилась со всеми другими, с физиками-теоретиками и с композиторами? Подневольно, бессознательно она чувствовала свое абсолютное бессилие перед ними и, одновременно, свою абсолютную зависимость от них. Без теоретической физики она никак не могла бы осуществить свою претензию на абсолютное господство, а без музыки – по природе своей не то что не лгущей, а призванной беспредельно обнажать искренность чувства – не могла предстать в своем лучезарном самозванстве.

Кстати, вульгарный довод: никто, кроме физиков-теоретиков и композиторов, не был так заклеймен и никто, кроме них, не получил так много Сталинских премий. Без Королевых, Туполевых нельзя – это-то ясно, но почему-то еще, черт возьми, нельзя и без этих – как их? – Шостаковичей, Прокофьевых, Хачатурянов...

Вот и отыскалось мое письмо Альфреду от 24 ноября 1994 года. Он тогда снова серьезно заболел.

«Дорогой Альфред Гарриевич!

Думая о Вас, слушая Вас (едва ли не с первого нашего знакомства и до сегодняшнего дня), я всегда чувствовал, но никак не мог вспомнить какой-то мотив, какие-то слова, прямо относящиеся, по-моему, к Вам. А сегодня – вдруг вспомнил. Это – надпись Анны Ахматовой на одной ее поэме («Триптих»), хотя надпись эта относится, конечно, ко всей ее поэзии, ко всей ее музыке, как и к Вашей.

Вот она:

И ты ко мне вернулась знаменитой,

Темно-зеленой веточкой повитой,

Изящна, равнодушна и горда…

 

Я не такой тебя когда-то знала,

И я не для того тебя спасала

Из месива кровавого тогда.

 

Не буду я делить с тобой удачу,

Я не ликую над тобой, а плачу,

И ты прекрасно знаешь почему.

 

И ночь идет, и сил осталось мало.

Спаси ж меня, как я тебя спасала,

И не пускай в клокочущую тьму.

Пусть Ваша музыка, вернувшись к Вам знаменитой, спасет Вас, как Вы ее спасали.

Никогда не забуду Ваших добрых слов ко мне в самую тяжелую для меня минуту[3]. Дай Вам Бог и Ирочке сил. Сердечный всем троим привет от моей Иры и от меня».

 

25 января

ГОЙЯ – «ТОЛПА»

Странно, что только сегодня ночью сформулировалось, наконец, то, что знал я едва ли не с самого начала, когда открыл для себя Гойю.

Гойя художественно открыл «ТОЛПУ».

 

Взгляните под этим углом зрения на всего Гойю, особенно по контрасту с праздничными толпами начального Гойи – шпалеры, «Майский праздник в домике Сан Исидра», светлый майский день, мадридцы ликуют. И вдруг – «Паломничество Сан Исидра» в «черной живописи». Взгляните с этой точки зрения на «Бедствия войны», ну и на «Тавромахию»...

Слишком заиспанизировали Гойю. А ведь (не раз еще буду это повторять) чем глубже в себя копнешь, тем общее выходит. Толстой это говорил о личности. Но не то же самое ли надо сказать о народе, «национальной личности»? Чем национальней – тем общее, тем «интернациональней», тем космополитичнее. Понимаю, два последних слова замызганы, скомпрометированы, ну так очистим их, да и какое слово не замызгано? Какое не скомпрометировано?)

Автор «Восстания масс», т.е. восстания толпы, автор великолепной работы о Гойе, о национальном величии Гойи – и вдруг не увидел у этого Гойи восстания масс, восстания толпы, не догадался о всемирно-историческом значении своего великого национального художника. Я говорю об Ортеге-и-Гассете.

А Унамуно? Автор теории «испанизма», «кихотизма», убежденный в том, что не Испания должна быть европеизирована, а Европа – «кихотизирована», «испанизирована» (ср. наших славянофилов, Достоевского), не угадал в Гойе Дон Кихота. Но, убежден, как бы он обрадовался, увидев гойевский рисунок Дон Кихота, который и есть духовный автопортрет Гойи.

Гойя – Дон Кихот конца XVIII – начала XIX века. И надо же, буквально на днях, на ночах прочитал о бессмертии Дон Кихота, о том, что Дон Кихот не может умереть (а если умрет, то умрет и человечество), о том, что он лишь «развивается», прогрессирует – в своем ясновидческом безумии, в своей абсолютной верности абсолютным идеалам.

––––––-

 

5 марта

ПЛАНЫ, ПЛАНЫ, ПЛАНЫ….

Так как ни один политик в мире никогда не выполнял своих обещаний (не говоря о сроках), так как ни один писатель (кроме Солженицына) не выполнял своих обязательств перед издателями в срок, что уж говорить обо мне. Но вот на этот раз попытаюсь выполнить. Уточняю: в этом году.

1. Серия статей о Пушкине к 6 июня.

2. Серия – о Гойе.

3. О Радищеве (родился-то 31 августа 1749-го, т.е. – 250 лет со дня рождения).

4. Маленькое эссе о Гёте (он тоже родился в 1749 году).

5. А главное – закончить книгу о Достоевском.

6. Назрело-перезрело: последний расчет с коммунизмом. Хорошо бы издать к парламентским выборам брошюру листов на 10.

Если Бог поможет, обязан сделать.

 

Первое и самое главное: сделать, наконец, статью о любимом моем автопортрете Пушкина: СТАРИК!

Чисто лично: все до единого человеки, которым я показывал, рассказывал, дарил этот автопортрет, были потрясены не меньше, а иногда и больше (Шнитке), чем я сам. Но всеобщего потрясения не добился. Речь, конечно, не об удовлетворении тщеславия (этого вообще нет) и даже не об удовлетворении честолюбия (это, конечно, есть), но самое главное – в том, что сам пока оказался ниже, а если уж правду говорить до конца, – недостойным своего счастья, своего открытия. Чего тут судить-рядить, но ведь, даже написав о нем (об этом открытии) в книге («Достоевский и канун XXI века»), не сумел потрясти людей, не сумел заразить их самим этим фактом, его смыслом. Фактом абсолютно беспрецедентным. Подчеркиваю, только фактом: перед нами Пушкин, которого мы не то что не понимали, но просто не знали, не видели, не всмотрелись, просмотрели.

 

Самая главная наша тайна

 

Эпиграф: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, быть может, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» (Достоевский).

Контрапункт = главная идея этого очерка, этого финала.

Что такое Россия? Что такое русский народ? Богоносец или дьяволоносец?

В последней фразе должно быть: «и вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» – тайну Пушкина. А в ней – тайну России, тайну мира, тайну самих себя.

Здесь же страничку-полстранички – об автопортретах (Сократ, Августин Блаженный, Гойя и в этом контексте – Пушкин).

Самопознание = самосознание – это и есть познание мира. Лев Толстой: чем конкретнее, тем общее.

 

 

31 марта

 

Моцарт и Сальери

Сегодняшнему дню – рад.

Канал «Культура»: 14.50. Сальери и Моцарт от В. Крайнева.

 

Разумеется, предчувственно восторгнулся, вдохновился: неужто?!

Просто – музыка. Просто музыка Сальери и Моцарта.

Счастье. Правда.

Когда-то, лет… да почти 30 назад, я задавал своим ребятам из 9 класса вопрос: а что, если (а это так и есть) Сальери не отравил Моцарта?

Они писали сочинение на эту тему.

Одна девочка: «Тогда надо перед каждым исполнением Моцарта исполнять какое-нибудь сочинение Сальери или, по крайней мере, давать совместные концерты их музыки...»

Вот чисто детская гениальность.

Гений – человек, сохранивший детскость.

И вдруг – вот: по очереди исполняют Сальери и Моцарта. Исполняет – В. Крайнев (фортепиано), дирижирует.... а еще – девочка (Кузнецова), и она-то именно исполняет Сальери, воплотив, таким образом, мечту той моей школьницы... Когда слушал, заметил, какой бросок глаза у дирижера и у той девочки, Кузнецовой, как встречаются их глаза. Вот идеал взаимопонимания, взаиморадости. Вот чудное мгновение. Мгновение!

 

–––––

(Пародийно) Наконец, я нашел определение самому себе. Я – читатель. Вот мое призвание, вот моя профессия (совпало). То есть паразит. Может быть (лукавлю), небесполезный: без паразитов не было бы и жизни, к вашему сведению.

Я читатель. Это – правда, правда. Я читаю музыку, скульптуру, картины, архитектуру, живопись, рисунки.

––––––––

 

Когда врешь серьезно, нужно трусливо и подло сводить концы с концами. Когда сочиняешь – весело, свободно...

–––––-

Нашел у И. Бродского и обрадовался – мое! – замысел важнее результата. Но уж тут-то претендентов – не счесть. Я – первый. А мысль серьезная.

 

Сначала – царапало, потом забылось. Потом снова – до раны. И все-таки не дошло. А теперь (перечитывая Н.Я. Мандельштам) – слова Осипа Мандельштама: «А кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?»

 

20 апреля

Эпиграф ко всему тому, что было, и ко всему, что будет:

 

И нежного слабей жестокий.

(Пушкин «Пир во время чумы»)

 

Вот ведь в чем загадка: мужики из мужиков, не боявшиеся никаких невзгод, никакой смерти, нарывавшиеся на нее, все эти Тухачевские, Блюхеры и пр. – сдались. Почему?

И почему самые «нежные», начиная с Ахматовой, – не сдались?

Пытки? Да. Это жуткий критерий. Жуткий критерий «истины» – для коммунистов и нацистов. Пределов пыток не может быть. Если не допытались, значит, «технология» пыток немножко отстала от возможностей.

Вы можете заставить меня говорить прямо противоположное тому, что я думаю, чем живу. Но все равно где-то на самом донышке, все равно останется моя правда. Я все равно буду знать, даже сдавшись под физическими пытками, что я – прав.

А вы?..

Вот же в чем разница.

 

Постсталинские негодяи, которые сегодня подбирают цитаты из Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Шостаковича – «во имя большевизма», действительно не отдают себе отчета в том, что слова этой «любви» вытребованы под пытками.

«И нежного слабей жестокий».

Самые «нежные» люди в нашей истории оказались самыми надежными потому, что всем своим существом, всей своей природой твердо знали очень простую вещь: только добро есть правда. Раскольников говорит Разумихину: «А знаешь, ты всех их добрей, а потому и умней».

Всегдашняя оглядка зла на добродетель.

 

9 сентября

Памяти Льва Разгона

Помер на 92-м.

Невозможно представить, что выпало на его долю. Невозможно представить, как это он все вынес.

Если одним словом о нем, то слово это – свет добра. Сколько его знаю, всегда светился – добром. Не только не озлобился – добрел.

Да, переменил убеждения, содрав кожу, ободрав ногти, не то что те, кто, подсюсюкивая всю жизнь господам, вдруг устроил сейчас общий союз коммунистов с нацистами.

Его любил Андрей Дмитриевич Сахаров. Награда – выше нет. Его любил Булат Окуджава и посвятил ему такое:

Песенка Льва Разгона

– Лева как ты молодо выглядишь!

– А меня долго держали в холодильнике...

(в лагере)

Я долго лежал в холодильнике,

омыт ледяною водой.

Давно в небесах собутыльники,

а я до сих пор молодой.

 

Преследовал Север угрозою

надежду на свет перемен,

а я пригвоздил его прозою –

пусть маленький, но феномен.

 

По воле судьбы или случая

я тоже растаю во мгле,

но эта надежда на лучшее

пусть светит другим на земле.

 

Почти профессией становится – писать некрологи о хороших людях. Одно только хорошо, что – о хороших.

Год

 

2 января

Поздравил с Новым годом Семена Израилевича (Липкина) и Инну и признался им, что давно написал письмо, которое так и не решился отправить.

С.И. простодушно удивился и попросил сделать это.

…маленькая предыстория (из дневника 1998 года):

ФОТО 090

 

10 июня

 

Липкин и Ахматова –

«Техник-Интендант»

 

Месяц или полмесяца назад, перебирая книги, у кого-то прочел о том, что, когда С.И. Липкин читал А.А. Ахматовой поэму “Техник-интендант”, та, та (!) вдруг заплакала. Перечитал поэму именно из-за потрясшего меня факта: А.А.А. чрезвычайно скупа была на слезы... Так где же она их пролила? Как теперь понимаю, сразу попался в мышеловку: ну не могла же она, она! сразу пролить слезу. Это должно было быть где-то в конце. Но искать начал с первой строки. Делал отметины. Всего – пять.

“Техник-интендант”. Из самого, самого что ни на есть непоэтического, даже, я бы сказал, антипоэтического “предмета” – создать, сотворить, сделать такую фантастически умно-сердечную поэму... Открыть гения в гении – какая банальность. Открыть в гении человека – это уже продвижение. Но открыть в самом ничтожнейшем из ничтожнейших – человека! Вот ведь в чем дело...

С.И. Липкин доводит это “противоречие” до, казалось бы, абсолютного абсурда. Какие непоэтические, антипоэтические слова, да еще через дефис – техник-интендант. С.И. творит, делает – ИСТИННУЮ ПОЭМУ.

Позвонил Стасику Рассадину. Рассказал ему обо всем.

– А ты позвони ему.

– Мне как-то неловко

Сегодня вдруг звонок С.Р. Он рассказал С.И.Л. об этом, тот был изумлен и обрадован и – вспомнил: концовка шестой главы... Слова С.Р. (то есть слова С.И.Л., сказанные ему): «Накапливалось, накапливалось и вдруг прорвалось... вот этими слезами».

Бросился искать: есть!