 |
Сергей Лозница: “Немногие режиссеры рискуют
|
|
|
|
Сергей Лозница: “Немногие режиссеры рискуют
Все боятся, что публика будет свистеть” “Кроткая” на самом деле не по одноименной повести Достоевского. Хотя общая идея есть: женщина‑ жертва замужем за своим палачом. И всё равно – не Достоевский.
Я задумал эту историю давно, в 2009 году. Мы заканчивали “Счастье мое”, и в последний съемочный день я ехал в машине с моим оператором Олегом Муту, по пути рассказывая ему о картине, которую хочу снимать. Начиналась история именно так, как сейчас: героиня получает посылку из тюрьмы, едет в Сибирь, приходит к воротам… А потом, думал я, ее призреет милиционер. Будет в чем‑ то помогать, обманывать, использовать ее. В какой‑ то момент она это поймет и совершит нетипичный для такого характера, неожиданный поступок. Такой был сначала финал.
Я начал писать сценарий, дошел до ворот тюрьмы и понял: что‑ то не идет. Появилась блатная хата с оргией, милиционеры стали вести себя иначе, сценарий стал распухать… Я потерял мысль, героиня перестала казаться мне интересной, и я понял, что поступка быть не может. В жизни, конечно, всё бывает, но в данном случае меня занимает архетип. И она не способна на такой поступок. Я зашел в тупик, а потом нашелся выход; сам выскочил. Сновидение и перверсное, гротескное, утрированное то ли застолье, то ли бал, то ли партсобрание, где собираются и выступают все ключевые персонажи, которых встречает героиня во время своего путешествия.
Ты сразу был уверен в этом решении?
Недописанный сценарий я послал Кириллу Шувалову, художнику‑ постановщику. Он строгий, у него хороший вкус, и я ждал, что он откажется делать финал. Но он вернул мне сценарий с готовыми эскизами. Сказал – слушай, потрясающая возможность нам сделать что‑ то другое! Я прямо вижу эту избу, внутри которой – Колонный зал Дома союзов. Тогда я и начал понимать, что хочу сказать.
|
|
|
В итоге фильм отчетливо делится на две неравные части.
Первая часть картины – путь героини, которая встречает на своем пути разных морлоков, как было и в “Счастье моем”. Потом вдруг мы поворачиваем, и я меняю тему. Мы начинаем говорить о власти. Эта тема маячила всё время: тюрьма – институт власти. Люди вокруг нее эту власть и создают. Не какой‑ то злой генерал или президент, не Сталин‑ Ленин‑ Гитлер, а люди, все они вместе. Поэтому у меня в сцене прощания все они вместе посылают ее на жертвоприношение.
Идея коллективной ответственности?
Она, именно так.
Бессмысленная, казалось, фраза капитана Лебядкина из “Бесов” – “Таракан не ропщет” – вдруг обрела конкретный смысл. И вселенское значение.
Это вылезло следующим образом: я не знал, о чем будет говорить свою речь поэт. Должен был актер приехать репетировать, а текста нет. Я так мучился… А однажды вдруг проснулся с этими стихами в голове. Я сразу понял: оно. Так и собирается фильм. Это же не дом я строю, где есть порядок действий: сначала купить кирпичи, потом цемент. Я не знаю, что строю. Складывается всё постепенно. Монолог правозащитницы мы писали вместе с Лией Ахеджаковой. А монолог директора тюрьмы – между прочим, он же маршал или генералиссимус, у него четыре звезды на погонах – писали с актером Сергеем Русскиным, каждое слово подбирая. Важным было слово “прения”, например.
За эту сцену тебя и порицают. Ты создал иллюзию реальности – и вдруг от нее отказался, перешел к плоской карикатурной картинке. Реакция протеста у зрителя логична. Я, помню, спросил Триера после “Антихриста”, предполагал ли он, что публика будет смеяться в ответ на слова лиса “Хаос правит всем”. А тот мне ответил: “Конечно, предполагал. Но лис заслужил свою реплику”.
|
|
|
Я на стороне Триера. Существует конвенция – как нужно делать такое кино. Документальная стилистика, реалистичное повествование. Мне хочется всё это разрушить. Кино – это иллюзия, и я хочу об этом напомнить. Мне нужна эта сцена, я иду внаглую и не боюсь. Немногие режиссеры рискуют. Все боятся, что публика будет свистеть. А я за то, чтобы лис говорил свою реплику. Он это заслужил. Кино – игра без правил.
Но ты же документалист! Хотя и сюрреалист вместе с тем. И тут это странным образом соединилось.
Слом в “Кроткой” диктует сама ткань фильма. Гротеск сгущался, а я добавлял еще и еще. Персонаж, например, который кричит: “Дай сгущенку”. Ассистент по актерам нашел веселого инвалида, который сидит на улице в коляске и задирает всех. Кирилл Шувалов сделал решетку в отделении милиции, и я подумал – посажу в этот обезьянник болтливого инвалида. Он как попугай будет комментировать события. Я переписал сцену, она стала совершенно абсурдной, получилось очень интересно. Так гротеск и начал плясать по всей картине, а потом притянул, вызвал этот финал. Откуда взялся гротеск, сказать не могу. Но пространство вокруг переполнено гротеском, взаимоисключающие явления постоянно соединяются. ОМОН приходит театр обыскивать: это что такое вообще? А такое на каждом шагу. И следующая картина, которую я задумал, “Донбасс”, тоже будет утрированно гротескной, уйдет еще дальше.
|
|
|
