III. Будущее. Утопия

Клонирование – навязчивый лейтмотив позднего Сорокина – может, конечно, трактоваться как проживание травмы вторичности, так или иначе свойственной всей послевоенной российской прозе и особенно ее постмодернистскому изводу, начиная с Венедикта Ерофеева. Но в то же время это и стыковка Сорокина с научной фантастикой и футурологией, образцовым примером которых можно назвать “роман в письмах”, открывающий “Голубое сало”. Этот, по сути, непереводимый (хоть и переведенный на несколько языков) макаронический текст – манифестация вавилонского смешения дискурсов, лишенного привычного для писателя декларативного паразитирования на классике. Важно и то, что этот “роман в романе” лишен столь часто вменяемого в вину Сорокину насилия: перед нами – чистая love story, естественным образом напоминающая о галантной эпистолярной прозе XVIII века. Смутное будущее, в котором возможны любовь и гармония. Что‑ то новенькое.

На поиски этого будущего Сорокин отправляется в романе, открывающем для него новое тысячелетие: “Лед” (2002), который со временем вырос в монументальную трилогию. Вторая часть – “Путь Бро” (2004); третья, “23 000” (2005), была опубликована сразу в одном томе с двумя предыдущими. Описанное мнимо нейтральным языком, памятным еще по “Норме”, настоящее наконец смыкается там с мифологически мемуарным прошлым и фантастически‑ кинематографическим будущим. Замыкание круга времени – метасюжет трилогии, герои которой – заблудившиеся в грешном человеческом мире ангелы. 23 000 лучей первозданного света, заключенных в оболочку хомо сапиенсов (они же “мясные машины”), ищут друг друга, чтобы пробудиться от телесного сна, заговорить сердцем – то есть открыть для себя тайный, единственно подлинный язык, – взяться за руки и уничтожить Землю, оказавшуюся системной ошибкой Космоса. А поможет им в этом присланный тем самым Космосом Тунгусский метеорит, состоящий из необычного льда: несколько ударов в грудь молотом из этого льда помогают человеку проснуться и научиться говорить сердцем.

Грандиозная критика сектантского мышления – его абсолютной беспощадности и бесчеловечности – в трилогии органично перетекает в реквием по религиозной мысли, уже невозможной в столетии ГУЛАГа и Освенцима (их создание в параллельной истории Сорокина объясняется нуждами “братьев Света”, производивших в этих лабораториях селекцию “своих”, непременно голубоглазых блондинов) и подмененной тотальным насилием во имя сомнительной благой цели. Трилогия – одновременно конспирологическая сатира и полноценная утопия, конечная цель которой – то ли тысячелетнее царство истины, то ли окончательное уничтожение “человеческого, слишком человеческого”. Ницшеанская смерть всего живого логически вытекает из давным‑ давно провозглашенной и лишь сейчас окончательно осознанной смерти Бога.

От панъевропейской, глобалистской трилогии Сорокин внезапно шагнул к русской (анти)утопии – нашумевшей, поначалу изруганной за публицистичность, а впоследствии превознесенной за предвидение скорого будущего повести “День опричника” (2006). Вслед за “Одним днем Ивана Денисовича” писатель скрупулезно изучает один день из жизни спецслужбиста белокаменной Руси‑ матушки 2027 года. Как и в случае со “Льдом”, эту вещь имеет смысл рассматривать в более широком контексте двух следующих книг Сорокина, действие которых разворачивается всё в той же вселенной, под сенью Великой Русской Стены: фрагментарный роман в новеллах “Сахарный Кремль” (2008) и метафизическая повесть “Метель” (2010). Цикл, напрямую отсылающий к сатире Гоголя и Салтыкова‑ Щедрина, глубоко проникает в причины охватившего путинскую Россию очарования Сталиным, превосходно переданного писателем через соединение высокотехнологичного “сколковского” проекта с реставрацией ценностей опричнины Ивана Грозного. Самое время напомнить об этом собирателе земель русских – историческом прообразе мифического, воспетого интернетом и новым российским телевидением Сталина, неслучайного лидера народного голосования в передаче “Имя Россия” на национальном телевидении.

Соборная русская ментальность, издевательски жутковато превращенная Сорокиным в “опричную гусеницу”, своеобразную горизонталь власти, в кульминационной сцене “Дня опричника” противопоставлена одинокой судьбе заблудившегося интеллигента – почти чеховского врача в “Метели”. Диагноз, который Сорокин безжалостно ставит России, видит счастье русского человека в рабском подчинении – если не тирану, то просто любой власти, любовь к которой крепнет пропорционально чинимому ею насилию. Вошедший в традицию садомазохизм – подлинный символ веры в России Сахарного Кремля: приторно‑ сладкая отрава безбедного рабства желанна каждому, ребенку и взрослому.

Одновременно с этим, однако, Сорокин и Зельдович создают “Мишень” – утопию иного рода. В альтернативной России этого фильма индивидуальное счастье и свобода наконец возможны. Искоренена коррупция, исчезла бедность, торгово‑ культурный обмен с главной империей будущего, Китаем, идет на ура. Министр природных ресурсов – человек тонкой душевной организации, не то что его прообраз Каренин (сентиментальная интрига фильма препарирует толстовский роман так же, как предыдущая лента Сорокина‑ Зельдовича – чеховскую пьесу). И модный тележурналист, и светские дамы – все они мучаются от неполноты духовной жизни, которую мечтают компенсировать поездкой на Алтай, к таинственному месту силы под названием “Мишень”. Но мишень эта обманчива: нацелившись в счастье, герои получают нечто противоположное – бессмертие. Все они тоже немножко клоны мятущихся персонажей русской литературной классики: эта картина – уже не про ужас карикатурного будущего, а про то, как мало вообще зависит от человека, как трудно ему найти равновесие, вне зависимости от устройства окружающего мира. Здесь уже, в самом деле, разница между утопией и антиутопией ничтожна.

Именно об этом – последняя на сегодняшний день и во многих отношениях итоговая “Теллурия” (2013), которую по привычке называют романом, а она в эти рамки не вписывается никак, вновь заставляя вспомнить о неуклюжем студенческом определении “универсальной книги”. Каждая из полусотни ее глав – невыполненное обещание, будто бы первая глава брошенного недописанным романа. Ведь роман в нестабильном, многопрофильном, мультикультурном (и мультибескультурном) мире далекого будущего – когда рухнула империя Сахарного Кремля, когда клонируют уже не давно позабытых писателей с композиторами, а кентавров, русалок и псоглавцев, – невозможен и никому не нужен. Сад расходящихся тропок своим центральным ядром числит всё тот же Алтай, где научились добывать волшебный металл теллур: сделанные из него гвозди забиваются непосредственно в мозг, всё‑ таки давая человеку ощущение счастья, пусть и кратковременного. Туда, в Теллурию, и стремятся буквально все – мутанты и ваххабиты, крестоносцы и проститутки, великаны и карлики, говорящие звери и православные коммунисты. Это Нарния Сорокина, его Средиземье, его Вестерос и Арканар. Высшее творение его фантазии, устройство которого наконец‑ то позволяет без идеологии и пищи, без языка и религии обрести кратковременную, но не иллюзорную гармонию.

Да, вот что интересно: государства под названием “Россия” в этой утопической вселенной больше не существует.