Письмо Сухачевой

Искусства нет, искусство умирает. Что делать… Отчего?

От голода… от событий — кричат все. Неужели верно? Должно быть, так. Отчего же? Вероятно, от всего вышесказанного. Но когда же оно возродится и как? Какой нужен театр? Что играть? Это занимает умы всех театральных деятелей. Устраивают диспуты, и вот ответы: спасение в футуризме, нет, в пролетарском искусстве — кричат другие, третьи — в натурализме, классиках, и т. п.

Нет, нет и нет. Мне хочется кричать, плакать, рыдать, что это неправда, я так это чувствую, и мне так безумно хочется всем это сказать. Но прежде я спрошу — что такое искусство, что этот романтизм, натурализм, футуризм… нет, это все только форма, а то — все лучшее, что дала миру человеческая душа, я скажу больше — искусство есть человеческая душа. Искусство гибнет, да, да…

Это гибнет поруганная, оплеванная, утонувшая в крови человеческая душа. Сейчас люди гонят ее от себя. И никто, никто о ней не вспомнил, никто не заметил, как она ушла. И кто же, кто же, как не мы, мы, которые называем себя служителями ее, должны бить в набат и напрячь все силы, чтобы вернуть ее обратно в мир. Да, вернуть ее можем мы, но не мы — теперешние, жалкие, трусливые, забитые, а мы — новые, молодые, смелые, гордые и чистые.

Или мы должны продолжать честно наше ремесло и снять с него вывеску искусства. Мы — теперешние — даже не смеем к нему прикасаться. Как можем мы говорить со сцены слова о какой-то правде, когда мы сами — сплошная ложь. Как нам — актрисам — можно поверить, когда мы играем Шиллера, Чехова, Шекспира, и все, все роли, в которых говорится о любви, о том величайшем чувстве, которым движется мир, а души наши мертвы, и мы не знаем {377} никакой любви, даже к нашим близким, — я уж не говорю о товарищах. И, о ужас. Мы молоды. Мы жмемся по углам. Мы ненавидим. Мы завидуем. Против каждого и каждой у нас за пазухой камень. А вы, вы, наши старшие, вы тоже закрыли свои души и в лучшем случае вы равнодушны к нам.

Как же мы смеем, задушив в себе не только большие, великие душевные чувства, а самые маленькие, ничтожные, учить, показывать, звать к ним. Мы говорим слова любви и с холодным сердцем проходим мимо мук, ужаса, крови. Мы кричим: ах, оставьте, это нас не касается.

Мы говорим со сцены о свободе. Боже мой, какое кощунство. Свобода и мы. Знаем ли мы, что такое свобода человеческого духа. А ведь мы должны звать наш народ к этой свободе. А есть ли у нас, в самих нас, эта свобода. Нет. Нет. Искусство вне политики. Даже больше. Искусство выше политики. Политические вожди зовут народ к экономическому освобождению. Мы должны звать к духовному освобождению. И никакие правительства нам не должны быть страшны. А мы? Мы вне политики, но мы политиканы. Мы благодарим и кланяемся там, где не нужно благодарить и кланяться. На всех перекрестках кричат: «Актеры, вы баловни правительства», — и мы счастливы, мы опять благодарим и кланяемся. Но ведь это же ложь. Пусть мне хоть один актер скажет, что он открыто выступил против какого бы то ни было правительства. А ему сказали: «Вы актер, ваша личность неприкосновенна — идите на все четыре стороны». Ведь этого же нет. Мы везде, где можно, написали, что мы вне политики. Мы не отказываемся ни от каких спектаклей для народа. Мы преподаем в пролеткультах. Мы едем на фронт. Мы играем во время народных праздников. Мы делаем все, все, чтобы принести пользу народу. И это наш долг. Ибо мы есть народ — мы от народа и для народа. А если так, то мы должны не просить уважения к нашему труду, к нашей личности, к нашему храму, а требовать его, ибо это — наше право. Рабочий завоевал себе 8‑ часовый рабочий день, он никого не благодарит, никому раутов не устраивает и никому не подносит адресов. Он сам себе его создал, сам себя и благодарит. А мы, мы скоро дойдем до того, что будем благодарить друг друга, что не украли друг у друга кошелька. Да как же мы с такими душами можем возродить искусство! Кто же поверит нам и кто за нами пойдет! И вот почему у нас нет искусства, а есть ремесло первого, второго, третьего сорта, — ибо в нас нет живой души.

Я следила в продолжение четырех лет за публикой, в особенности за народом. Нигде не слышала другого, кроме «здорово представляют» или «плохо представляют». Иногда бывали случаи, где автор своею гениальностью пробивался сквозь наше ремесло и заставлял говорить о том, о чем нужно говорить в театре. Но это было за все время три-четыре раза. Даже дети — и те, когда я им читала Метерлинка, никогда не спрашивали — а как вылезает Свет, а как {378} ходит Тильтиль? А спрашивали — правда, есть душа у Хлеба? А где же Синяя птица? А души этих же детей совершенно убивались в театре бездушным ремеслом, и уже после театра они спрашивали: а откуда вылезает Свет, Собака и т. д. Да, мы сейчас только вылезаем из разных кулис, и сукон, и дверей.

Сначала я думала, вина в наших учителях, в олимпийцах. Мне было очень горько, я была убита, я все искала причину и я ее, мне кажется, нашла, и нашла большую часть вины в нас, в молодежи. Они свое сделали, они устали, они состарились и должны теперь опираться на нас. И, о ужас — какой безумный страх их должен охватить, когда они оглянулись на свое поколение. Ведь мы состарились больше их, и состарились, ничего не сделав. Они видят, как искусство, которое они несли на своих плечах и которое они должны переложить на другие, новые, молодые, сильные плечи, для того чтобы эти плечи могли выше поднять и нести его, — они увидели за собой каких-то уродов с кривыми плечами, которые не только хотя бы на одной высоте его несли, нет, они его уронят сейчас же. И конечно, они в панике, они просят всех, всех, кого и нужно, и не нужно, чтобы все, все подставляли свои плечи.

А какой же ужас должен охватить нас, молодежь, если мы видим, что наши плечи кривы. А почему? Греки говорят: «в здоровом теле — здоровая душа». А нам надо сказать: «Кривые плечи — кривая душа». Нам нужно, для того чтобы выпрямить плечи — выпрямить нашу душу.

Передо мной лежит Чехов. Как смеем мы, не выпрямив души, играть его. Кто нам поверит, когда мы будем говорить слова «А в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями. Груба жизнь», — когда не только нам эта жизнь не груба, а наоборот, такая жизнь нам кажется необходимой и законной. И самое страшное то, что душу нам жизнь эта удовлетворяет. Мы до сих пор еще не отучились думать, что путь на сцену мы [не] можем найти помимо этих купцов, режиссеров и репортеров. Это грубо, но я позволяю это говорить потому, что не раз и не в одном месте это раздавалось.

Опомнимся, воскресим нашу душу, с ней воскреснет искусство.

И вам мне хочется сказать, вам, вождям нашим, — и вы закрыли ваши души, вы ушли от нас, вы равнодушны. Вы говорите, — вы любите молодежь. Нет, нет, вы не приходите к нам, чтобы будить нашу душу, вы не напоминаете нам о ней. Мы ее, может быть, еще не отыскали. А вы, вы чувствовали ее, вы ее знали. А сейчас или вы ее закрыли от нас, или забыли о ней, или вы ее отдали. Да, да, вот это верно. Мы все ее отдали сейчас — свою душу. Она улетела. Куда? Она хочет вернуться к тому, кто ее дал на землю, — к Богу. А вы забыли, что делается с человеком, когда он отдает Богу душу? — Он мертвец, остается одна форма его.

Еще не поздно, душа еще не долетела, она в Чистилище, ибо в нас еще теплится жизнь. Скорей, скорей, она улетает.

{379} Мы все, все должны напрячь все усилия, чтобы ее вернуть. Мы сейчас сироты, нас оставили такие большие люди, как Рафаэль, Данте, Толстой, Пушкин, все, все, которые своим гением возвращали душу много, много раз, когда люди от нее отворачивались. Я повторяю — их нет. Надежда только на нас самих.

Скорей, скорей, бейте в набат. Если она долетит до Бога, мы не знаем, захочет ли он нам ее вернуть. Он послал ее раз на землю, но так как она его любимое творение — Он ее доверил своему Единственному Сыну. Захочет ли Он опять Его послать.