Доклад Краснопольской

Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.

Тютчев

Тема первого понедельника «Искусство сегодняшнего дня». Эта тема настолько волнующая, что, может быть, она будет не только программой этого собрания, но как бы сквозным действием всех наших собраний.

За последнее время мы все почувствовали, что атмосфера нашей жизни стала тяжелой. Каждый в одиночестве об этом думал и понимал, что дальше так жить нельзя, что надо что-то делать. И вот недавно, в сочельник, который останется для нас всегда дорогим воспоминанием, мы впервые открыто сказали об этом друг другу. И естественно, что из всех наших волнений вылилась тема: «Искусство сегодняшнего дня» — так как если что-то неблагополучно в нашей жизни, то, значит, неблагополучно и в нашем искусстве, ибо мы не можем сейчас искусство отделить от нашей жизни — оно стало нашей религией, стало тем воздухом, которым дышит наша душа.

Что же неблагополучно в нашем искусстве? Мы часто говорили об этом друг с другом, мы часто слышали об этом со всех сторон — и от старших, и от младших. И прислушиваясь ко всем мыслям и явлениям, нам кажется, мы стали что-то понимать — на чем-то все соглашаться, и, если у меня хватит умения и сил, я попытаюсь выразить хоть отчасти то, чем последнее время волнуются наши души. Современная жизнь и искусство идут вперед большими шагами, и неизвестно, жизнь ли ведет за собой искусство, или искусство ведет за собой жизнь, но нельзя не слышать могучих шагов вперед. Уже в хаосе мировых катастроф, среди гигантских обломков и развалин, как в необтесанной глыбе мрамора, едва намечается в {380} контурах, но уже угадывается личность нового грядущего человека.

Уже в музыке прозвучала гневная тоска, рвущаяся к освобождению — Скрябина; уже в живописи мы увидели мрачного темного Ангела, брошенного Врубелем со сломанными крыльями на камни; уже со снеговых вершин горячая душа Ибсена послала миру мечту о новом, третьем царстве, а в нашем театре, на вершине нашего искусства еще не раздался набат. Мы, молодежь, еще молчим и только лелеем то высокое, что создали основатели театра. Дальше вдумчивой лирики Чайковского, дальше затаенной грусти Левитана, дальше тихого томления перед угадываемым рассветом Чехова — мы не идем. Мы ничего не говорим о будущем человеке. Почему?

И вот нам кажется, что мы начинаем сознавать причины этого. Нельзя сказать: наше искусство остановилось. Мы, молодежь, являемся современниками такого огромного открытия, как система Кон. Серг., которая есть, быть может, лучшее достижение всех исканий Художественного театра.

В самом деле, в каждом искусстве был свой путь, свои законы. И только благодаря так называемой системе мы стали осознавать эти законы и в нашем театральном искусстве. Мы начинаем понимать, что в нем есть такая же подготовка к творчеству, как и в других искусствах.

Художник-живописец не может творить, не изучив анатомии и законов перспективы; музыкант не может творить, не изучив законов гармонии и не овладев беглостью пальцев. А вот теперь и мы начинаем понимать, что актер не может вполне выявить своих чувств, не овладев своим телом, которое является тем материалом, из которого он творит. И мы начинаем понимать, что и в театральном искусстве есть то гармоническое соотношение частей и целого, что роднит все искусства. Нас научили понимать, что души изображаемых образов имеют ту же психологию, как души живых людей.

В нашем искусстве мы впервые услышали названия тому, что в других искусствах уже имело свои названия. То, что в музыке назвалось основной мыслью — у нас назвалось сквозным действием; то, что в музыке назвалось музыкальной фразой — у нас задачей; то, что в музыке назвалось общим тоном вещи, у нас — атмосферой пьесы.

Итак, мы начинаем понимать, что театральное искусство имеет свои законы. Это понимание дала нам система.

Но разбираясь в своем искусстве и слыша со всех сторон возгласы тоски и неудовлетворенности, мы как будто начинаем сознавать и свои ошибки.

Нам кажется, что главная наша ошибка в том, что мы, молодежь, мы средство приняли за цель. Нам расчистили дорогу, нам указали путь, как найти самую простую и благородную форму для выявления {381} Духа на сцене. Но нам кажется, что мы форму приняли за цель и дальше формы не идем. Нам кажется, что, быть может, мы простоту стали искать ради простоты. И быть может, наша простота и принесла будни на сцену. Мы обманывали неопытную публику, для которой эта жизненная простота на сцене еще так необычайна и нова и так поражает и восхищает ее, что за этой простотой она забывает искать и угадывать более высокие порывы души. В своей подготовке мы стали педантами. Мы все стали анализировать. И часто мы радуемся не тогда, когда мы духом угадываем дух произведения, а когда верно и часто умом находим сквозное действие и задачи.

Искусство сцены находится в области эмоций и чувств. И как ни гигантски развивается язык человеческий, есть много таких тонких, нежных и загадочных движений души, которые и теперь едва могут передаваться только музыкой, а мы часто убивали эти движения, клеймя их задачами.

И этот анализ стал разно действовать на нас: одни из нас слишком стали все уметь, и холод их спокойной самоуверенности стал проникать и на сцену; у других анализ и самоанализ убил всякую смелость и породил полное недоверие к себе. Зная прекрасно результаты вновь открытого пути (например, «Сверчок»), мы перестали искать и волноваться, темп нашей работы перестал быть творчески горячим и нетерпеливым. Мы годами репетируем пьесы и ходим на репетиции с таким же чувством, как на уроки в гимназию. И мы на этом очень успокоились — мы привыкли, не слишком волнуя свою душу, передавать жизненную правду и пользоваться успехом. И наши пьесы мы стали приближать к нашей маленькой правде, и души наши стали будничными и маленькими. Мы потеряли широкую творческую инициативу.

Нельзя сразу создать новое, не пробуя мятежной душой выявить его в эскизах. А мы рисуем чистенькие, гладенькие картины, тщательно выписанные, и у нас не хватает ни силы, ни смелости в широких свободных мазках искать, пробовать, разрывать и вновь, и вновь неутомимо искать.

Но может быть, нам и не хочется искать, так как наши гладкие картины все больше и больше нравятся публике, и на них является все больший и больший спрос.

И вот мне вспоминается рассказ. Один художник, которому Бог даровал огромный талант, горячо отдал себя на служение искусству. Он был очень бедный, но он забывал об этом, горя у своего мольберта. И в один из самых высоких порывов своего духа он создал дивный портрет и послал его на выставку. Все были поражены и приветствовали новый талант. На него посыпались все блага славы. И он поддался искушению. Он забыл о своей высокой задаче. Вся страна стала говорить о нем, отовсюду ему заказывали портреты, и он делал все портреты с высочайшим мастерством, но душа его спала. Он сделался богат, знатен. Чем больше он писал портреты, {382} тем все шире разрасталась его слава. Где-то в глубине души его грызло сомнение, что это не то, о чем он когда-то мечтал, но, вспоминая о славе, о похвалах своему таланту, он усыплял свои сомнения этими похвалами. Но вот однажды на одной из выставок появилась картина какого-то неизвестного бедного художника. Целый день перед ней стояла небольшая толпа молчаливых истинных ценителей. В этой картине было что-то могучее, новое, молодой голос пел какую-то свою неведомую песню. Один из друзей знаменитого художника зашел к нему и рассказал об этой картине. Художник самоуверенно усмехнулся и не поверил. Но в тайниках души у него затрепетал страх. Несколько дней он не решался идти на выставку. Наконец тихонько, неузнанный, как вор, он пробрался туда. Он стоял как пораженный громом. Из глаз его текли слезы, а в душе была острая боль. Он понял, что он загубил свой дар, — он бросился домой, заперся и долго рыдал. Потом в гневе он разорвал все свои знаменитые картины и сел творить. Но, увы, холодный ужас сковал его душу. Его светильник был опрокинут, священный огонь потух, — и он скрылся бесследно.

Мы, может быть, очень мало похожи на знаменитого художника, но страх в душе у нас проснулся. И мы пришли откровенно сознаться в наших ошибках перед нашими руководителями.

Мы забыли, что ту правду, которую они нам проповедуют, они дали нам затем, чтобы мы с ней шли все к более высоким целям. А мы пьедестал приняли за уже готовый храм. Но чтобы душа осмелилась на постройку храма, нам нужно питать ее прекрасными источниками.

Мы постоянно слышали от Кон. Серг. и от Вл. Ив., что самое главное, что надо делать, — это развивать свою фантазию и творческую интуицию. И вот здесь, может быть, и была наша главная ошибка. Нам нечем было питать свою фантазию, у нас не было настоящей художественной атмосферы, из которой родился театр. Нам надо ее созидать. Чтобы искать в эскизах контуры будущего храма, нам нужно питать душу прекрасными источниками. Вот почему мы так жадно схватились за идею понедельников и возлагаем на них большие надежды. Недавно в Больш. театре почувствовалось, как важно нам слушать музыку; недавно в нашем театре почувствовалось, как важно нам наконец открыть души друг перед другом[dclxv], ибо, как сказал Шиллер:

О душ родство,
О луч небесный.
Вседержащее звено,
К небесам ведет оно.

И быть может, благодаря понедельникам, мы из душной атмосферы вырвемся на простор голубого неба и создадим ту атмосферу, которая столь необходима для творческой интуиции, и дай Бог, нам вместе с поэтом воскликнуть:

{383} Все пошлoe и ложное
Ушло так далеко,
Все мило — невозможное
Так близко и легко.
                            Тютчев