{396} Протокол заседания третьего понедельника [27 января 1919 г.][dclxxv].

Собрание начинается с чтения журнала предыдущего собрания.

После чтения, в перерыве, все слушают струнный квартет Гайдна, исполняемый Изралевским, Рывкиндом, Пятигорским, Лукиным.

Жизнерадостный характер музыки Гайдна подходит к солнечному утру 3‑ го понедельника.

После музыки заседание продолжается.

Гейрот читает доклад на тему «Наша закулисная этика». После чтения сам докладчик заявляет, что, в сущности, он прочел не доклад, а конспект доклада, его же стремление было развить этот конспект устно, но волнение помешало ему сделать это. И может быть, благодаря этому, впечатление от его доклада получилось смутное. Все как будто было правильно, все верно, а в душе многих был протест.

Первая начинает протестовать Сухачева. В докладе Гейрота промелькнули фразы, что в театре тогда падает этика и нравственность, когда актеры слоняются без дела. И к тому же, если бы даже и были у всех роли, то не все роли могут облагораживать. Надо особый репертуар. Сухачевой здесь мерещится большая опасность.

Вспомним, как создались «понедельники». Побудительной причиной к таким собраниям было общее сознание — искусство гибнет.

Наша душа мертва. У нас нет любви к искусству. И нам было всем, а может быть, одной группе, радостно сознавать, что на этих понедельниках наша душа начала просыпаться. Нам почувствовалось на этих понедельниках что-то настоящее; во что оно выльется, мы не знаем, мы не хотим знать, потому что все настоящее зарождается в тайне, все истинное приходит бессознательно.

Как же можно говорить конкретно о ролях, о репертуаре, когда мы, может быть, впервые смутно только начинаем понимать, что {397} значит любить искусство. И когда здесь ли, в другом ли месте услышишь, что можно получить спасение через роль, душа кричит «не то, не то».

Нам мерещится идеал, что, может быть, когда-нибудь будет такой театр, где так сильно будут любить искусство, что каждый, поборов и зависть, и тщеславие, будет исполнять любовно свое, хотя бы и маленькое дело, как художник. И если кто-нибудь, мечтая о какой-нибудь большой роли, например, об Антигоне, увидит более достойную исполнительницу, то, если она будет любить искусство, а не себя в искусстве, она уступит место лучшей, а сама будет шить на Антигону костюмы, будет портнихой для Антигоны. Но это идеал, а путь к идеалу очень труден. Как его найти, мы еще не знаем. Но нельзя говорить сейчас: «Ну, будем работать, и все будет хорошо». У нас прежде всего нет атмосферы для работы.

И Сухачевой хочется задать вопрос Вл. Ив. и К. С. Если вообразить, что театр пароход. Этот пароход наметил целью прекрасный путь. Он проходит мимо чудных мест, а впереди его ждет, может быть, еще лучшее неизвестное. На этом пароходе капитанами К. С. и Вл. Ив., — что, они так же бы любили пароход и прекрасный путь этого парохода, если бы они были не капитанами, а матросами или кочегарами.

Гейрот возражает и говорит, что все, что говорила Сухачева, вливается в его доклад. Он тоже мечтал о том, чтобы каждый, приходя в театр, принося с собой то вечное, хорошее, что он собрал во внешнем мире, получал за это не насмешку, а радость и благодарность. Ему хотелось бы, чтобы мы «как пчелы собирали мед с прекрасных цветов мира и приносили в театр». Нам надо помогать друг другу, любить друг друга. Ведь творчество есть самовыявление. И вот поэтому, чтобы поднять творчество, надо стремиться самому быть лучше. Надо возвысить породу актера. Поднять его интересы, мечтания. И если эти мечтания приблизить к нам, то неизбежно мы заговорим о ролях.

Ему возражают: нельзя говорить о пчелках, пока, может быть, у нас в душах нет настоящего меду. И нельзя надеяться только встречать радость и благодарность в других, но и надо быть готовому к тому, что за свой плохой поступок ты встретишь суровый приговор.

Встает Пыжова[dclxxvi]. Здесь говорится, что спасение в общности хотений, в одинаковых стремлениях, в любви. Мы много раз слышали слова: «Давайте любить друг друга», или: «Давайте будем лучше». И эти слова производят впечатление и приемлемы тогда, когда они сказаны как-то страшно интимно, в нужный момент, в согретой и подходящей атмосфере. А когда мы только впервые начинаем собираться, когда мы все еще недостаточно знаем друг друга, когда мы еще не создали общего языка, и вдруг сразу слышим: «Давайте любить друг друга», — и тогда хочется бежать. Любовь — это прекрасно. Но любовь приходит как результат чего-то, и о ней нельзя {398} так говорить. Втайне, в душе мы, может быть, будем стремиться к этому, но искать объединенности мы должны не на словах, а на чем-то другом.

С. Бирман[dclxxvii] продолжает развивать мысли Пыжовой. Она извиняется за смелость своих слов, но эту смелость дало ей сознание, что не одна она так думает.

Человек и его человеческий разум могущественны. Этот разум делает колоссальные открытия, создает грандиозные машины — он движет, опираясь на формы, внешнюю жизнь вперед. Но человек никогда, никакими ухищрениями не создаст то, что создает природа. Ни цветка, ни дерева ему никогда не сделать такими, какими их создает природа. Наши настоящие чувства тоже находятся в таинственной власти природы. И когда мы сейчас говорили о дружбе, о любви, мы говорили только слова, т. е. имеем дело только с формой. А пользоваться одними формами нельзя. На формах, какие бы они прекрасные ни были, нельзя объединиться. Здесь должно родиться что-то само собой, что-то естественное и более простое. И не надо забывать, что слова могут убить самые нежные ростки.

Виноградская вставляет несколько слов о том, что, очевидно, ошибка докладчика в том, что не надо было сразу начинать говорить о законах и нормах этики вообще. Эти законы были раньше нам известны или отчасти были известны из прочитанного нами, а мы пришли сюда, чтобы пока говорить о своем, о больном, и очень осторожно говорить.

К. С. Что произошло? А. А. Гейрот испугал в первой части своего доклада научными цитатами. Но когда К. С. вспоминает вторую часть доклада и слушает, что против него возражается, то ему становится ясным, что, в сущности, все говорят об одном.

Вспомним какой-нибудь отдельный кусок из второй части доклада А. А.

I. «Никакими принудительными нормами нельзя сплотить духовно людей». Тут все согласятся, когда вспомнят еще образовывавшиеся студии. Такая-то группа сама собой сцепляется, и естественно, эти люди чем-то нравственно связываются. И из практики мы видим, как трудно насильственно кого-нибудь привить к этой группе. Из ста, может быть, прививается один.

II. «Бывают породы, спаянные общностью стремлений и хотений». И опять-таки, нельзя допускать насилия над естественным ходом движения этих стремлений. Мы видим, что и в студиях, и где бы то ни было нельзя насильственно направить развитие дела в ту или иную сторону — дело само развивается естественно.

III кусок: «Творчество есть самовыявление». Вся система сводится к помощи артисту выявить свое «я» в самом широком смысле и в самом разнообразном виде.

IV кусок. «Чем возвышеннее душа, тем прекраснее творчество». Т. е. у нас, «чем больше и разнообразнее и тоньше аффективных воспоминаний, {399} тем больше материала для творчества». Теперь, говорит К. С., постараемся практически, чтобы наша атмосфера способна была давать хорошее питание нашей душе. Мы должны строить общий фундамент, тогда мы найдем общий язык, общий нравственный язык. Тогда у нас сам собой родится другой репертуар. Но всё мы можем делать только через искусство. Нам надо шире открыть наши двери. Вот теперь на понедельниках у нас намечаются интересные антракты, в которых играет музыка, а в будущем надо постараться привлечь к нам людей от всех отраслей искусства. Если каждый будет стремиться привести или принести на понедельник все, что он встретил или приобрел ценного из области искусства — будь то книга, картина или живой человек, сам художник, — все это будет создавать прекрасную атмосферу для наших душ. Наши аффективные чувства будут обогащаться.

К. С. чувствует, что на этих собраниях отдельные куски созданы, но они еще не связаны и отстоят отдельно друг от друга. Надо их связать сквозным действием. Найти к кускам, как к бусам, нить, чтобы она их связывала в одно прекрасное целое. Может быть, сквозное действие уже найдено. Может быть, это — любовь к искусству в широком смысле. И если у нас хоть едва намечена эта нить, — нам надо действовать. А кто по натуре своей не может только говорить, чтобы дать пищу своему живому воображению, — ему непременно захочется и нужно будет действовать. В противном случае актер, утомленный хотя бы и интересными, но все же разговорами, сделается вялым и у него пропадет интерес. И прав А. А. Гейрот, который говорит, что нельзя все время праздновать, что праздничные флаги могут скоро потрепаться и порваться в куски.

Что значит любить искусство?

Настоящая любовь всегда действенна. Любить — это все, что можно делать для искусства. И вот здесь актеру открывается широкое поле действий, где он может выразить свою любовь. Здесь разнообразие, здесь бесконечный материал. Любить можно в большом и малом одинаково сильно. И здесь раздаются очень ценные слова со стороны молодежи, и в этих словах чувствуется стремление к настоящей любви и мечтания о таком театре, где все, начиная с актера и кончая портным, будут художники, очень близки.

Но можно начать хотя бы с малого. Каждый может приносить сюда сведения о всем новом и ценном в искусстве — это большая всем помощь. Любовь к искусству может выразиться в любви к тем, кто волнуется, кто хочет что-либо показать, и это, может быть, и создаст нужную атмосферу.

Все новые принципы находятся всегда случайно. И если здесь среди бесед кто-нибудь чем-нибудь заинтересуется, здесь же можно устроить и пробы, а с пробами мы можем и найти новое, как, напр., в театре были найдены некоторые принципы постановок. 2 – 3 вечера пять человек — он, К. С., Бурджалов, Сулержицкий, Егоров и {400} кто-то еще провели среди кусков материи, пробуя, фантазируя, беседуя, один другого заражая фантазией. И вот в маленьком масштабе были найдены важные принципы постановок. Когда, например, в театре ставили «Юлия Цезаря», — все в этой постановке принимали участие. Когда кликнули клич и объявили, что для постановки нужен материал, — в общий кладезь театра нанесли необычайное богатство. Этот материал и до сих пор наполовину не использован.

Любовь к искусству сказывается и в мелочах, в манере красить, в манере одеваться, во всем, во всем…

И К. С. повторяет, что у него на понедельнике есть прекрасные паузы, и может быть, они так разрастутся, что вытеснят слова. И когда все выскажутся, надо переходить к делу.

Давайте фантазировать, говорит К. С., как помочь, чтобы сюда на понедельники захотелось и приходить, и приносить хорошее. Давайте снова учиться находить в каждом и в себе лучшее. А то мы привыкли пользоваться сведениями только в дурную сторону. Давайте все то хорошее, что здесь говорилось, стараться проводить в жизнь, в антрактах, за кулисами, в уборных. Давайте всегда помнить, когда приходишь в театр, что здесь есть алтарь — сцена, и есть жрец. И будем с уважением относиться и к алтарю, и к жрецу. Во время действия мы должны помнить, что на сцене совершается церковное служение. Ведь вспомним, у нас есть лестница, эта лестница идет из уборных на сцену. Эта лестница — лестница актерских страданий. Давайте ее охранять. Давайте дадим друг другу слово — никогда не вести на ней посторонних разговоров. Пусть это будет чистилище перед выходом. Если она не согревает душу своим каменным видом, давайте ее украсим, ведь находится время украшать понедельники, давайте найдем время и охоту украсить лестницу. Если будет нужно, повесим над ней лампады, уберем ее ковром, украсим хорошими картинами. А то у нас нет не только уважения к лестнице, но и к самой сцене. Как только актер кончил роль, он уходит, стуча каблуками, забывая сейчас же, что его товарищ еще играет. Актер толкает и других сотрудников сцены на сценический беспорядок. Если актер заговорит громко, то рабочие сейчас же заговорят еще громче, а другой застучит молотком сильнее. И вот во всем этом тоже любовь к искусству, любовь в действенном виде. И если мы будем не только думать, но и делать, мы придем к настоящему практическому действию понедельников. В этом скажется наша любовь в самом бескорыстном виде. И К. С. будет всей душой приветствовать понедельники и сейчас выражает пожелание, чтобы все понедельники были связаны общим сквозным действием — любовью к искусству в самом широком, красивом, действенном виде.

Говорит Шахалов[dclxxviii]. Он в первый раз на понедельнике, и ему радостно слышать, что актеры наконец стали высказывать свое и делиться своим.

{401} Ему давно хочется сказать об актерском творчестве. Когда он слышит о культе любви к своему искусству, о том, что в театр надо приходить, принося с собой только хорошее в душе, что актер на сцене должен священнодействовать, — он чувствует, как трудно именно актеру это делать. Актер ограничен стенами театра и сценой. Сравнивая актера с другими жрецами искусства, Шахалов говорит о том, что насколько легче этим жрецам развивать в себе культ любви к своему искусству. Художник может в одиночестве и тишине поклоняться картинам. Музыкант влагает душу в инструмент — ему никто не помешает, и т. д., — актер творит только в здании театра, он ограничен его стенами и он всегда имеет дело с публикой и рампой. А как только публика и рампа — сейчас же мелкие и большие страсти, тщеславие, зависть, честолюбие. И у художников есть выставки, но они не всю жизнь проводят на этих выставках, — лучшие, может быть, моменты любви к искусству познают дома. Одна большая артистка говорила Шахалову, что самое большое творческое наслаждение она испытывала тогда, когда наедине читала и пробовала играть великих авторов. Но ведь тут творчество актера не полно.

Как освободить актера от стен здания, от подмостков сцены. Наше творчество похоже не на свободное широкое море всех искусств, а на пруд, обнесенный оградой, и в этом пруду опутывается тиной наша душа. Как сделать наше искусство возможным вне театра, Тогда, может быть, культ любви к нему будет чище и тоньше.

Н. С. Бутова возражает Шахалову. Нас ограничивают не стены театра, а в нас самих ужасная ограда. Мы сами оградили свои души, и эта ограда мешает нам каждую минуту с радостью быть художником.

Гейрот говорит об исканиях. Он хочет поделиться той мечтой, которая давно в его душе. Ему мерещится конечная цель всех искусств — в полном слиянии всех искусств в одно. Его поразило то, что его мечты совпали с мечтами Скрябина. Он узнал после смерти Скрябина, что Скрябин делал попытки в этой области. И вот почему его так увлек Луначарский, когда говорил о коллективном искусстве, о грядущем новом искусстве.

К. С. Соединение всех искусств — это мечта, давно зародившаяся в душах. Но она еще в воздухе. О ней можно долго и много говорить, но от этого не стать к ней ближе. Свои предчувствия можно доказать только на попытках.

К. С. возвращается к вопросу, затронутому Шахаловым. Да, актер ограничен. Но попытки освободиться не так невозможны. Можно стремиться к этому. Может быть, актер сможет играть в обществе, как и пианист. Может быть, его искусство станет настолько выразительным и заразительным, что он из двух, трех стульев будет создавать всевозможные иллюзии. У ученого есть мантия. Почему у актера нет мантии? Ведь актер создан для мантии. Может быть, в {402} будущем актерское творчество ограничится ковром, мантией и париком, который он сможет одевать на публике. Но во всем нужны пробы. Каждый должен фантазировать, как может. Вот только теперь мы начинаем узнавать то богатство, которое у нас есть и которого мы не знаем. Оказывается, у нас есть прекрасные музыканты, может быть, окажутся прекрасные певицы, художники.

И может быть, день за днем мы откроем те богатства, которые сейчас скрыты от нас.

Говорит Вл. Ив. Он чувствует, что мы отклонились и отвлеклись от темы. А может быть, даже вовсе ушли. Он хочет знать, как же быть с большими и важными вопросами. Если мы будем только говорить, фантазировать, то в этих разговорах потонут вопросы. Они распылятся. Необходимо говорить, и важное сейчас же фиксировать. Надо практически к чему-то прийти, что-то обсудить. Ведь мы же собрались не потому, что у нас все благополучно, все прекрасно, а потому, что нам стало трудно и душно в нашем искусстве. У нас пала этика. И это очень важный вопрос. Надо узнать, надо выяснить, почему пала этика. Почему она отсутствует. Что у нас плохо, почему плохо. Может быть, само наше искусство уже не манит, не влечет. Если вообразить искусство в образе женщины, — то, может быть, наша женщина перестала быть интересной. Ведь когда женщина прекрасна, хороша, то все как-то поддаются ее обаянию. Всем хочется быть лучше для нее. Всем хочется ухаживать за ней. И может быть, этика состоит в рыцарских правилах — как ухаживать за этой прекрасной женщиной, как оберегать ее. О, это очень важно выяснить! Для этого надо много напряжения и внимания.

Каждый может помочь это выяснить. Нужно вспомнить, нужно ловить моменты: вот здесь мы горели, здесь мы чувствовали себя членами театра, а здесь мы были равнодушны, здесь нас ничто не волновало. И сейчас же надо выяснить — почему. Ведь дело не только в выходах и больших ролях. Ведь было же у нас, когда и портнихи загорались и были художницами, и выхода согревали души, и большие артисты приходили для того, чтобы изобразить какую-нибудь свистульку за сценой. А теперь приходят и плачут — ничто не зажигает, душа мучается, не находит выхода, и раздаются слова, что уже не важно даже роль играть.

В чем же дело? Если мы любим искусство, мы должны договориться до чего-то. Ведь искусство — это непрерывное кипение. Это горячее соревнование, здесь каждый, если любит женщину — искусство, хочет нравиться, побеждать. Каждый хочет духовно напрягаться, чтобы гореть и наконец суметь.

А мы или перегорели, или у нас есть те препоны, те колпаки, которые душат это горение, мешают ему вылиться в свободное красивое пламя.

Ну, хорошо, мы начнем действовать, работать, и если это так, если у нас не все благополучно, мы сейчас же упремся в стену со своей {403} работой, сейчас же, может быть, попадем под колпак. Здесь на понедельниках чувствовались слезы, тоска, боль, вопросы. Нельзя снять с себя ответственность и как-то не найти ответа на эти вопросы. Сухачева спрашивает, любили ли [бы] мы и К. С. искусство, если бы даже не были капитанами? Да, это было бы трудно, боролись бы с честолюбием, с самолюбием, но заставляли себя любить.

Гейрот. Душа искусства — это прекрасная женщина, говорил Вл. Ив. Да. Но эта женщина тогда прекрасна и тогда среди нас, когда мы творим сами эту женщину, ибо эта женщина — мечта. Давайте же создавать эту женщину, и не конфетную, сладенькую, миленькую, а настоящую, вдохновенную. А как создать? Надо гореть, возвышать себя.

Вл. Ив. — Надо гореть… Нельзя же насильно заставить себя гореть. Его волнует опасный и большой вопрос. Мы говорим об этике. Мы будем говорить о рыцарских правилах, о том, как ухаживать, а вдруг наша прекрасная женщина, наша повелительница и греза — ушла от нас. Может быть, у нас нет этой женщины. И тогда мы будем похожи на Дон Кихота, который сражался с ветряной мельницей. Мы будем создавать правила, как ухаживать, а нам не за кем будет ухаживать.

Может быть, здесь и должна сказаться наша настоящая любовь к искусству. Надо серьезно и горячо договориться. Иначе понедельники просто обратятся в интересные собрания, куда каждый придет позабавиться и развлечься, а слезы останутся не осушенными. Уже теперь чувствуется, что такие собрания, как понедельники, нуждаются в большей организованности. Нет опытного председателя, который умело [бы] направлял собрания, не позволял отступать от данной темы. Ораторы не ограничены сроком. Докладчик, не дожидаясь разрешения председателя, сейчас же возражает оппонентам. Много времени уходит на опаздывание, на чай.

Н. Н. Качалова[dclxxix]. Да, необходимо в начале собрания вырабатывать план и обсуждать вопросы этого плана до дна. Для нас всех очень важны вопросы об этике. И мы пришли говорить не о совершенстве, а о болезнях. Здесь раздаются мысли и вопросы важные, ценные, и сейчас же тонут. План и последовательность необходимы. Н. Н. хочется напомнить о том, как говорил К. С. о последовательности, о горении чувств. Если перед нами кто-то заплачет, хотя бы и прекрасными слезами, а мы не будем подготовлены к ним, не будем знать про эти слезы, — нас эти слезы могут не тронуть, и мы пройдем мимо них.

Вл. Ив. говорит, что, может быть, у нас и женщины-то нет, а мы из-за нее будем бросаться, биться и терять жизнь. Надо обязательно договориться. И может быть, кто-нибудь более опытный поможет практически направить дело.

О. И. Пыжова. Вопросы о закулисной этике должны затрагиваться постольку, поскольку это приносит пользу или вред нашему {404} общему большому делу, нельзя выносить сюда свое маленькое, личное.

Н. С. Нужно говорить тогда, когда очень наболело. Она хотела говорить о двух больших и больных вопросах, но так как времени нет, она переносит их на следующий понедельник.

Собрание постепенно тает и наконец оканчивается.

Впечатление от собрания смутное. Многие расходятся взволнованные, с большой тревогой в душе. Чувствуется «теперь, или никогда».

Или эти понедельники надо организовать и направить умелой рукой, или мы навсегда, не сумев удержать ценного, разбредемся в разные стороны. Чувствуется, что необходимо большое внимание, чувство ответственности, серьезности и помощи со стороны каждого.

⇐ Предыдущая104105106107108109110111112113Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: