Карл Левитин 3 страница

«…Лучше жить хорошо, чем умереть хорошо». Так естественно прозвучала эта фраза, что мне подумалось – попробуйте теперь, ваше преподобие, затемнить мозги Юре Лернеру или кому‑ нибудь из его товарищей! И уж совсем нелепыми стали казаться мне слова Лемуана, известного французского психолога, ученого уже нашего века: «Как разум и суждения, так и чувства, воля, фантазия у них тяжело поражены. Фантазия падает до минимума и существует лишь в пределах осязательных впечатлений. Воля не урегулирована, интересы ограничены. Такой несчастный ребенок, у которого отсутствуют оба высших чувства, скоро начинает казаться глупым и недоступным внешним впечатлениям. Страх неизвестного, темнота, невозможность общения заставляют его терять всякое чувство меры».

 

 

* * *

 

В зале гаснет свет, и становится тихо. Александр Иванович Мещеряков показывает фильм о том, как вырываются из темноты и беззвучия его воспитанники. Как создаются в них разум и суждения, чувства, воля и фантазия.

Все так просто, словно нарочно снимали антикинобоевик.

Вот пятилетнюю кроху заставляют есть ложкой. Вот она учится одеваться. Руки учительницы держат ее ручонки и натягивают ими чулок на ногу. Раз, другой, третий, сотый. Но вот уже достаточно лишь прикоснуться руками девочки к чулку, чтобы она сама стала надевать его. Начало действия превратилось просто в сигнал к его выполнению.

Впрочем, любое кино, даже самое «заземленное», все‑ таки – по сравнению с жизнью – боевик: оно прессует время, создавая свою киноправду. На самом деле команда «Надевай чулок! » запоминается и выполняется в муках. Начиная натягивать чулок, ребенок не может поначалу довести это дело до конца. Как говорят, он не получает подкрепления – результат‑ то работы нулевой. Всякий психолог знает, что в такой ситуации научить чему‑ либо невозможно. Но если беспрерывно помогать ребенку в таких простейших операциях, хорошего тоже мало – он не сможет связать в сознании результат со своими действиями. Лишь тщательно дозируя свое участие в делах и трудах обучаемого, может педагог научить ребенка делать что‑ то самостоятельно. Психологический синхрофазотрон требует ювелирной точности…

…Трещит проектор, уплотняя годы в минуты. Взрослые ученики и преподаватели постоянно «заговаривают» с малышами, дают им возможность «наблюдать» беседы, споры. И у малышей возникает «жестовый лепет» – такой же нормальный лепет, как у нормальных детей. Они беспрерывно что‑ то изображают руками, подражая взрослым.

Еще немного, и им откроется смысл этих движений. Они усвоят свой первый язык – язык жестов.

И снова столь тонкий прибор, как человеческий мозг, требует к себе сверхточного отношения. Завязывать в нем узелки связей, ткать эту невидимую ткань – кто знает как?

Новый, незнакомый предмет – и ребенок отбрасывает его. Но вот чуть изменили форму привычной ему ложки – и слепоглухонемой человек пяти лет от роду не выпускает ее из рук. Так проторивается узкая тропинка к его сознанию.

Она скоро становится широкой дорогой. Зная теперь, что интерес ребенка максимален к слегка измененному, но знакомому предмету, педагог прочерчивает пунктирную линию, связующую длинный ряд разных вещей, каждая из которых чем‑ то незначительно отлична от другой. И у ребенка возникает новая потребность – исследовать окружающий его мир. То, что казалось нам врожденным, создается кропотливым трудом педагогов. Теперь уже лишенный зрения и слуха малыш по своей ненасытной тяге к новым предметам и впечатлениям ничем не уступает обычному ребенку.

Много вещей – много и обозначающих их жестов. И где‑ то в недрах этого примитивного жестового мышления (нет, не оговорка – принципиальное соображение: мышление есть, а словесного языка нет! ) зреет потребность выразить себя по‑ иному, более полно. В какой микроскоп увидеть этот атом сознания? По безошибочным приметам, подмеченным и изученным за долгие годы работы, догадываются загорские конструкторы душ, что миг наступил. Теперь вместо хорошо знакомых жестов ребенку будут давать их наименование словом. Конечно, он не поймет, что новый жест – а только за жест он и может принять последовательно сменяющие друг друга комбинации пальцев – состоит из букв. Но вот уже десять предметов он приучился называть по‑ новому, и не может не заметить, что одна какая‑ то комбинация пальцев все время повторяется. Идея элементарной частицы языка – буквы – зарождается в его голове. Не сама по себе, не озарением свыше – продуманной, напряженной, неустанной работой его воспитателей.

…С экрана смотрит уже довольно взрослый мальчик. Быстрыми, почти незаметными прикосновениями пальцев, складывая их в различные комбинации – буквы, он говорит в руку своего одноклассника что‑ то очень веселое и, судя по выражению лица, личное.

…Стремительно скользят пальцы по брайлевской книге – научиться устанавливать связь между комбинацией пальцев и комбинацией выпуклых точек, соответствующих одной и той же букве, уже совсем нетрудно.

…Беззвучно шевелятся губы слепоглухой девушки. Но тут уж виноват фильм – это он немой. Дети же в Загорске учатся произносить все звуки, копируя расположение губ, зубов, языка педагога. Каждый новый звук они запоминают во всей сложности и тонкости его фонетики – им приходится подолгу держать руку на горле, у языка, губ, гортани учительницы, ощутить напряжение ее голосовых связок, едва уловимый ток воздуха, создающий гласные и согласные нашей речи. И потом звук к звуку – в слово, слова – во фразы.

И опять нескончаемая работа над чистотой фонетики, новая нагрузка на память, новые усилия и труд, труд, труд.

Но даже этот длительный и непростой процесс кажется теперь не таким уж невероятным. Будь фильм не учебным, а художественным, его венчал бы первый кадр: маленькая девочка с трудом тянет ко рту ложку с манной кашей…

 

 

* * *

 

Жизнь вообще любит кольцевую композицию. Многое возвращается на круги своя.

Доктор Хаув, зачинатель обучения слепоглухонемых, занимаясь с Лорой Бриджмен, выбрал самый естественный, казалось бы, путь: он воздействовал на осязание – то, чем девочка владела в совершенстве. Но его последователи – даже в той же самой Перкинсовской школе – держались другой точки зрения. Главное, считали они, – это научить устной речи, а когда ребенок овладеет ею, научится произносить звуки и слова, с ним уже работать будет несравненно проще. «Сначала было слово…» – эта библейская мудрость звучала весомым аргументом.

Инесса Холл, первая заведующая отделением слепоглухонемых детей, фанатически проводила в жизнь эту доктрину. Детей, пытавшихся употреблять жесты, наказывали, а если их не удавалось научить говорить в течение определенного времени, то и отчисляли.

Сама Инесса Холл от зари до ночи, от восхода до заката занималась с мальчиком по имени Леонард Дауди, не зная ни праздников, ни выходных дней. Его привезли в ужасном состоянии – он даже бегал на четвереньках задом наперед, потому что головой ударяться ему было больно. В Перкинсе Дауди не только научился свободно говорить, он вообще стал довольно образованным человеком, способным к самостоятельной жизни и работе. Но ради этого своего воспитанника Инесса Холл вынуждена была полностью отказаться от всякой личной жизни. И такого же полного самоотречения требовала она и от остальных педагогов. Такой порядок держался в Перкинсе более двадцати лет, до 1951 года, когда директором школы стал Эдвард Вотерхауз. Он застал самое трудное отделение своей школы в критическом положении – в нем осталось всего лишь четверо ребят, но и их обучать было некому – во всей Америке не находилось для них педагогов.

 

…Доктор Эдвард Вотерхауз приехал в Москву в тот же день, что и президент Ричард Никсон, и тоже по важным международным делам. Но в их визитах было и отличие: Вотерхаузу не удалось посидеть за столом совещаний – Мещеряков в первый же день увез его с Исполкома Всемирного совета благосостояния слепых. Вотерхауз даже для вида не противился – слишком уж хотелось ему своими глазами взглянуть на то, о чем Александр Иванович рассказывал во время их встречи в Англии, на семинаре по обучению слепоглухих.

Он, конечно, побывал в Загорске, встретился в четырьмя студентами и несколько часов поговорил с ними с помощью телетактора. Мещеряков показал ему и свою лабораторию в Институте дефектологии (она носит имя профессора И. А. Соколянского). Была и совсем уж «ненаучная» встреча – на квартире у Ольги Ивановны Скороходовой, слепоглухой сотрудницы лаборатории, ученицы Соколянского, автора и научных книг, и многих стихов, кандидата наук. Так случилось, что я не пропустил ни одного слова из всех этих долгих бесед и разговоров – Александр Иванович попросил меня быть его переводчиком. И мне стал наконец ясным смысл сделанного Соколянским, Мещеряковым, многими другими людьми, которые работали с ними.

Непросто, очень непросто было доктору Вотерхаузу вернуться в своей школе к прежней идее – обучать детей, начиная с жестов, делать ставку не на слово, а на действие. Но когда он сумел все‑ таки добиться своего, успех не заставил себя ждать: теперь в отделении для слепоглухонемых в Перкинсе уже семьдесят ребят, штат учителей полностью укомплектован, и им не приходится лишать себя нормальной человеческой жизни. Героический, но в корне порочный метод Инессы Холл уступил место «простым, обычным усилиям», как сказал бы доктор Хаув.

В Англии, в Кондоверской школе, где Мещеряков и Вотерхауз познакомились, до сих пор не отказались от «устного метода». Но это – официально. На самом же деле и в этой школе вынуждены учить детей с помощью пальцевой азбуки, а уж только потом ставить им произношение звуков. Вотерхауз слышал, как Майерс, директор Кондовера, говорил в растерянности: «Не знаю, далеко ли мы пойдем с нашей политикой – устная речь любой ценой? »

Путь, избранный профессором Соколянским еще в тридцатые годы, когда он создавал в Харькове маленькую школу‑ клинику, оказался единственно правильным, хотя мировая педагогика признала это совсем недавно.

 

 

* * *

 

Что значит «признание» в научном мире? Во всяком случае – не гром литавр и не подбрасывание триумфанта до потолка.

«Мы часто, и вполне справедливо, сетуем, что в нашей академии мало ведется фундаментальных психологических и педагогических исследований, которые решали бы кардинальные проблемы этих наук. И вместе с тем как‑ то не уделяем достаточно внимания тем работам, которые ведутся уже давно и имеют, на мой взгляд, совершенно особое, чрезвычайное значение. Я имею в виду исследования Александра Ивановича Мещерякова и его сотрудников. Трудно представить себе другой эксперимент, дающий ответ на самые важные вопросы – о движущих причинах и закономерностях духовного развития, – который бы равнялся этому по своей чистоте, своей обоснованности и убедительности».

Эти слова я услышал на заседании президиума Академии педагогических наук в феврале 1973 года. Говорил их Александр Владимирович Запорожец, действительный член этой академии, директор Научно‑ исследовательского института дошкольного воспитания.

В этот день в особняке на Большой Полянке Александр Иванович делал доклад о своей работе, и вот теперь один за другим выступали маститые ученые, известные педагоги и психологи, и каждый говорил о том, что именно в работах Мещерякова кажется ему самым важным.

Запорожца более всего другого увлекла перспектива в чистом, незамутненном привходящими влияниями виде проследить становление психики ребенка.

«Изучить эти важнейшие вещи на нормальном ребенке – необыкновенно трудно, если вообще возможно, – говорил он. – Как бы тщательно и продуманно ни разработали вы систему воздействия на ребенка, он постоянно подвергается влиянию гигантского числа неучитываемых факторов, стихийно возникающих и порой незаметно для педагога действующих. Ни о какой чистой картине никогда не может быть и речи.

Но в случае со слепоглухими детьми, из‑ за трагического казуса, перед нами – нормальный человеческий мозг, обладающий всеми потенциальными возможностями развития, которые, однако, не реализуются, потому что обычные формы общественного воздействия, которые существуют в семье, коллективе товарищей, просто на улице, – все эти способы формировать сознание человека „выключены“ из‑ за отсутствия зрения и слуха – двух главных дистантных анализаторов, основных каналов связи. И до тех пор, пока не будет построена специальная педагогическая система, ребенок не будет развиваться. Таким образом, каждый шаг его становления человеком оказывается на виду у психолога и педагога.

Я помню тот день, когда Иван Афанасьевич Соколянский впервые показал нам с Алексеем Николаевичем Леонтьевым слепоглухонемого ребенка, только что привезенного в лабораторию. Смотреть на него было попросту страшно – ничего человеческого, не только, скажем, выражения лица, но даже прямохождения нормального у ребенка не было. И потом, довольно скоро, через какие‑ то год‑ два, можно сказать, на наших глазах, произошло это потрясающее чудо. Вдруг – то есть, конечно, не „вдруг“, а благодаря своему педагогическому подвигу – исследователи прорываются к ребенку сквозь мрак, сквозь беззвучие, приобщают его к человеческому опыту, и из ребенка начинает формироваться человеческая личность, которая достигает таких высот, как Ольга Ивановна Скороходова или та девушка и трое юношей, что учатся сейчас в университете.

Я не представляю себе, где можно найти более убедительные аргументы, подтверждающие замечательное положение о том, что идеальное – это материальное, пересаженное в человеческую голову и переработанное в ней.

И вот благодаря работам Мещерякова и его сотрудников мы можем наблюдать процесс этой „пересадки“. Понятно, что исследования эти далеко выходят за рамки дефектологии – они важны для всей психологии, и педагогики, и, насколько я могу судить, для философии».

Даниил Борисович Эльконин, член‑ корреспондент академии, тот самый, что сказал крылатую фразу о двух синхрофазотронах, когда Мещеряков защищал свою докторскую диссертацию, выступил и тут, на президиуме. Он тоже, как и Александр Владимирович, был близко знаком с профессором Соколянским – работал под его началом в Харькове в колонии для малолетних преступников (Иван Афанасьевич был в то время руководителем сектора социального воспитания Наркомпроса Украины) и еще с тех двадцатых годов с интересом следил за работами со слепоглухонемыми детьми, которые вел Соколянский в своей Харьковской школе‑ клинике.

«Я думаю, что нисколько не преувеличу, если скажу, что работы Мещерякова дают нам модель психического развития – растянутую во времени, как при замедленной съемке, – говорил Эльконин. – С ее помощью можно детально анализировать многие сложнейшие явления. Вот, к примеру, в нашем Институте общей и педагогической психологии мы бьемся над проблемой взаимодействия ребенка со взрослым, воюем с концепцией Пиаже, для которого весь процесс развития ребенка определяется и объясняется столкновением этого ребенка с окружающим миром – без всякого взрослого. Концепция эта, с нашей точки зрения, методологически ложная. А теперь вот мы получили экспериментальный материал для доказательства нашей правоты. В поведении обычного нормального ребенка мы можем рассмотреть те фазы развития, которые так отчетливо видны у слепоглухих детей, – разделенное предметное действие, когда взрослый начинает что‑ то делать, а ребенок учится заканчивать, становление речи со всеми его специфическими этапами – все это мы наблюдаем у обычных детей благодаря той отчетливой, детальной картине, которая нарисована Александром Ивановичем Мещеряковым в его исследованиях детей слепоглухих».

Были на президиуме академии и другие выступления, и президент Всеволод Николаевич Столетов, суммируя их все, сделал одно заявление, которое я сразу принял и на свой счет. Имена Лоры Бриджмен и – особенно – Елены Келлер известны миллионам людей, о них написаны книги, пьесы, поставлены кинофильмы. А вот об Ольге Ивановне Скороходовой, о слепоглухих студентах МГУ, о работах Соколянского и Мещерякова практически никому не известно.

«Это положение непременно надо исправить, – сказал президент, – надо использовать широкие каналы информации, чтобы рассказать людям о вещах для всех них необыкновенно важных. Это тем более следует сделать, что в мире существуют несколько разных подходов к изучению человеческой психики. Мы же убеждены, что путь, которым идет в своих исследованиях Мещеряков, – это путь правильный».

 

 

* * *

 

«Тот, кто идет медленно, но правильным путем, скорее окажется у цели, чем тот, кто быстро движется по пути неверному». Старинная конфуцианская мудрость верна лишь наполовину! Важно еще, кто идет этой правильной дорогой. Когда ученый совет психологического факультета обсуждал трудности, вызванные экспериментом с четырьмя необычными студентами, кто‑ то предложил, чтобы пятикурсники в обязательном порядке, в виде практики, помогали переводить для них лекции на брайлевский шрифт, выполняли другую необходимую работу. «Ни в коем случае! – почти закричал Леонтьев, декан, профессор, лучше других понимавший, как остро нужны лишние руки в этом деле. – Когда перед вами люди, несчастье которых не измерить и которые все‑ таки нашли в себе силы перебороть его, – тут никакая казенщина нетерпима. Пусть себе проходят обязательный практикум по анкетированию или по применению вычислительных машин! А с этими четырьмя героями – в полном смысле слова героями! – и работать надо людям… ну, скажем, особенным».

…Уже десять часов вечера, а Ильенков все еще сидит в коридоре с Сашей, и они о чем‑ то беседуют. Александр Иванович выглядит тоже усталым, но трое остальных ребят накопили за день тысячи вопросов к нему. О чем они говорят – мне не скажет никто, даже спрашивать нельзя. «Как‑ то раз приходит Мещеряков, а его уже ждет Юра Лернер, – рассказывал мне Ильенков. – „Александр Иванович, – спрашивает Юра, – как вы думаете – могу я быть счастлив? “ Тот растерялся, но ведь – педагог. Говорит осторожно: „А как ты сам думаешь? “ – „А я, – отвечает Юра, – счастлив в самом прямом и точном смысле этого слова. Ведь несчастье – это иметь что‑ то и потерять. Я ж ничего не имел, но каждый день нечто приобретаю“. Вы понимаете, сам дошел до философии Спинозы! С ним беседовать – это… ну да что там говорить…»

Я смотрю на них, всех шестерых, действительно счастливых, и сознание собственной непричастности, ненужности становится намного сильнее, чем обычно. И я думаю – вот Вотерхауз рассказывал, как много пользы принесла книга Вильяма Гибсона, хотя он и ошибался насчет прозрения Елены Келлер. «Сотворившую чудо» знает в Америке каждый школьник, к слепоглухонемым в стране – особый интерес. (Сейчас особенно: после эпидемии краснухи, которая прокатилась несколько лет назад, родились тысячи слепых и глухих детей. Президент Кеннеди издал даже специальный декрет, по которому по всей стране созданы специальные центры для слепоглухонемых, и все они взяты на содержание государства. ) Марк Твен, когда его попросили назвать двух самых выдающихся людей, сказал: Наполеон и Елена Келлер. Может быть, стоит лишь написать хорошую книгу, и наши школьники увидят пример для восхищения в Ольге Ивановне Скороходовой? Она ведь не просто пишет книги, как Келлер, она еще и ученый и к тому же поэтесса. Или вот еще. Многие талантливые программисты в Америке – слепые, а один, очень известный, Джон Блок, – слепоглухой. Быть может, стоит поразмыслить, отчего это так, почему им легче обращаться с вычислительными машинами, тоже слепыми и глухими? Если бы привлечь к этому вопросу двух‑ трех знакомых кибернетиков и математиков, ну и психологов, конечно, может быть, многое открылось бы в самых глубинах мышления.

Уже совсем стемнело, и никто не мешает мне фантазировать, стоя в коридоре.

 

…Эвальд Васильевич Ильенков, доктор философских наук, сидит на ступеньках лестницы рядом со слепоглухим мальчиком. Они разговаривают, и из руки в руку словно переливается нечто крайне ценное для них обоих. Мещеряков не обнаружил у человека ориентировочного рефлекса – и это очень важно для его науки. Но и Ильенкову именно эти дети, лишенные зрения и слуха, позволили решить для себя давнишний философский спор Дидро с Гельвецием и Спинозы с Декартом – о том, что есть душа человека, как она создается. И Эвальд Васильевич еще более категоричен, чем Мещеряков.

В психике человека, считает он, нет ровно ничего наследственного. В хромосомах не зашифрована ни наша память, ни характер, ни степень эмоциональной возбудимости, ни талант к музыке или стихосложению. Генетика не ответственна ни за нашу лень, ни за легкомыслие, ни за эгоизм. Все это дает нам среда – окружающие люди, предметы, зачастую самые незаметные следы человеческой культуры. Человек – существо целиком социальное. Вот уже какой год идет оживленная полемика вокруг этой точки зрения, один только журнал «Вопросы философии» посвятил ей пять или шесть материалов да еще и целый «круглый стол». Удивительно ли, что Эвальд Васильевич любую свободную минуту проводит с «ребятками», как он называет четверых студентов? Пожалуй, никогда еще философ не мог в научном споре ссылаться на свою собственную экспериментальную работу.

«Массу ценного, экспериментально чистого материала дает работа со слепоглухонемыми и в отношении такой проблемы, как формирование образа внешнего мира, – пишет он в одной из своих работ, и это слово – „экспериментально“ – встречается в ней не однажды. – Проблема эта, как известно, имеет первостепенное значение не только для общей теории психологии, но и для теории познания, для гносеологии, для Логики (с большой буквы), для теории отражения. Факты, связанные с особенностью восприятия внешнего мира слепорожденными, не случайно оказались в центре самых ожесточенных дискуссий в философии последних трех столетий. Достаточно сказать, что в дискуссиях по поводу понимания этого рода факторов, а точнее – по поводу их общефилософского значения, ломали копья такие мыслители, как Беркли и Локк, Ламетри и Кондильяк, Дидро и Фейербах».

Эвальд Васильевич тоже вступил в этот спор – и не с пустыми руками. У него было нечто весьма весомое, он мог положить на чашу колеблющихся вот уже не одно столетие весов новые опытные данные.

«Развитие слепоглухонемого ребенка, – пишет он, – предоставляет в руки исследователя богатейший материал и для решения конкретных психологических и философско‑ генетических проблем, демонстрируя как бы в чистых лабораторных условиях (их можно совершенно строго зафиксировать) все узловые точки становления человеческой психики – моменты возникновения таких феноменов, как „самосознание“, „рефлексия“, „воображение“ (интуиция), „мышление“ (в теоретическом смысле этого слова), „нравственное чувство“, „чувство красоты“ и т. д. Процесс формирования специфичности человеческой психики здесь растянут во времени, особенно на первых – решающих – стадиях, а поэтому может быть рассмотрен под „лупой времени“, как бы с помощью замедленной киносъемки».

Вооруженный современной лабораторной техникой, Ильенков сумел подытожить – конечно, лишь на данном этапе понимания наукой сущности человеческой психики – спор великих мыслителей прошлого. Зрение и слух, два важнейших дистантных – то есть действующих на расстоянии – анализатора действительности, казалось, они одни формируют у человека образы предметов окружающего мира. Нет этих рецепторов – органов, воспринимающих свет и звук; нет и представлений о том уголке вселенной, который все мы, живя в ней, познаем. Наблюдение за людьми – детьми и взрослыми, развитыми и отсталыми, талантливыми и бездарными – как будто подтверждало эту точку зрения. Но «нормальный» человек – слишком сложный объект для исследования средствами даже суперсовременной науки. И лишь «при обучении слепоглухонемых мы сталкиваемся не с исключением, а с исключительно удобным для наблюдения и анализа случаем развития нормальной человеческой психики. Именно то обстоятельство, что указанные высшие психические функции удается сформировать и при отсутствии зрения и слуха, показывает их независимость от их анализаторов и, наоборот, их зависимость от других – подлинных – условий и факторов, по отношению к которым зрение и слух играют лишь роль посредников».

Это – опять из трудов Ильенкова, в которых он осознал, что же это за «подлинные» условия и факторы, творящие человеческую душу. «Факты, зафиксированные исследованиями Соколянского – Мещерякова, свидетельствуют в пользу того взгляда, что все без исключения физиологические механизмы, связанные с обеспечением специфически человеческой психики, запрограммированы не внутри, а вне тела индивида, в его „неорганическом теле“, как назвала когда‑ то философия предметное тело цивилизации, то есть всю ту систему вещей и форм общения, которая представляет собой не естественно‑ природную, а социально‑ историческую предпосылку человеческого развития. В переводе на язык физиологии высшей нервной деятельности это означает, что вся специфически человеческая психика, начиная с элементарно всеобщих ее проявлений, обеспечивается и реализуется сложнейшей системой типично условных рефлексов, то есть прижизненно формируемых – и ни в коем случае не запрограммированных генетически – нейродинамических образований, „структур“. Работа со слепоглухонемыми детьми категорически заставляет считаться с тем обстоятельством, что таковыми – „условными“ – оказываются на поверку те фундаментальные рефлексы, которые по традиции – и совершенно бездоказательно – считаются безусловными, то есть врожденными, связанными с морфологией мозга. Это касается таких категорий, как „рефлекс цели“, „рефлекс свободы“ и, что особенно интересно, „поисково‑ ориентировочный рефлекс“».

 

 

* * *

 

Набравшись научной отваги так, отнюдь не традиционно, решать вопрос о том, как формируется наша психика, Эвальд Васильевич Ильенков уже, видимо, безо всякой робости включился в незаконченный диспут, участниками которого были Беркли, Дидро и многие другие мыслители прошлого. Спор шел тогда вроде бы по частному поводу, но касался, по существу, основ философии – отсюда и его накал.

Скандально знаменитый епископ Джордж Беркли, умудрившийся напасть чуть ли не на все современные ему передовые научные течения, издал в начале позапрошлого века трактат «Опыт новой теории зрения», в котором предложил всем желающим поспорить по поводу решения старой проблемы – так называемой «задачи Молинэ». Формулировалась она внешне невинно: если слепорожденный вдруг прозреет, узнает ли он хорошо известные ему предметы? Сумеет ли отличить круг от квадрата? Беркли утверждал, что «объект осязания» и «объект зрения» – две не связанных друг с другом вещи, лишь по недоразумению да по привычке объединяемые в единый «комплекс». Поэтому, исходя из его философии, прозревший слепой не сможет зрительно различать пусть даже прекрасно известные ему осязательно предметы. И проделанная в то время операция снятия катаракты как будто бы неопровержимо – ибо экспериментально! – подтвердила правильность берклианской системы взглядов.

Но из этой системы следовало, что понятие образа – это фикция, и наши органы чувств отражают никак не соотносящиеся между собой стороны вещей. Материалисту трудно было примириться с такой капитальной утратой, и сорок лет спустя после выхода трактата Джорджа Беркли Дени Дидро попытался спасти понятие образа. В «Письме о слепых в назидание зрячим» он ввел дополнительное условие в задачу Молинэ – с тем, чтобы изменить ее решение, данное Беркли. Если прозревший слепой – математик, доказывал Дидро, то он способен узнать знакомые ему по осязанию предметы и сумеет отличить круг от квадрата, ибо математику под силу выявить те общие и неизменные соотношения, которыми представлен один и тот же объект и в зрении, и в осязании. «Образ» восстанавливался в правах, но ценой сложных геометрических умозаключений и логических операций. И потому наглядные, «простые» соображения Беркли еще долго портили кровь философам.

«Коварство аргументации Беркли, доставившей столько хлопот материалистической философии и психологии, заключается, по‑ видимому, в том, что психологическая и гносеологическая проблема „образа“ была подменена, по существу, чисто физиологической проблемой, – пишет Ильенков в статье „Психика человека под „лупой времени““. – Если же взглянуть на развитие психики слепоглухонемых с точки зрения, охватывающей более широкий круг факторов, нежели физиология, то оно будет иметь значение экспериментального подтверждения материалистической концепции „образа“, того самого подтверждения, которого столь не хватало Дидро в его споре с Беркли. А именно: развитые слепоглухонемые имеют абсолютно тот же, вполне тождественный и адекватный, образ „внешних“ (причем очень сложных) предметов, что и люди, воспринимающие этот внешний мир преимущественно с помощью зрения. Достаточно пронаблюдать, с какой поразительной точностью слепоглухонемая Юля Виноградова воспроизводит в пластилине формы и пропорции „ощупанного“ ею предмета, даже такого сложного, как деревенская изба со всею ее утварью или контуры оврага, по которому она гуляла…»

Подчеркнуть слово «экспериментально» в своей статье Эвальд Васильевич не посчитал нужным – это сделал я с его согласия. Самому Ильенкову не кажется удивительным сочетание слов «философ» и «экспериментатор», как не видит он ничего парадоксального и в том, что, «покусившись» на азы учения великого экспериментатора – физиолога Павлова, он сам исходил из теоретического положения, выдвинутого Иваном Петровичем: «…Патологическое часто открывает нам, разлагая и упрощая то, что заслонено от нас, слитое и усложненное, в физиологической норме».

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: