 |
3. О наших Вовках
|
|
|
|
И все‑ таки какое изумление – спустя много лет узнать, что тот, с кем дрался когда‑ то, давным‑ давно, живет себе и ни с кем не дерется. Какое неописуемое изумление, что он чем‑ то реально увлечен кроме драки и шкоды. Все давно миновало, все слилось в размытый ряд картин приятных и незабвенных. Атосы и д’Артаньяны детства словно намертво затвердели в памяти, они скульптурно завершеннее, чем литературные герои, – судьбы друзей детства и юности не перечитать заново: не книжки они – жизнь.
…Он позвал меня на банкет по случаю защиты докторской диссертации. В тостах научных руководителей и оппонентов раскрывался целеустремленный характер человека одновременно скромного и вместе с тем незаурядно одаренного, сумевшего к 30 годам защитить докторскую на актуальную и хозяйственно необходимую тему. Тостов было много, лично для меня звучали они загадочно – речь шла о химии полимеров и ее новейших ответвлениях. Тосты поднимал и сам диссертант. Он, по‑ видимому, переживал сейчас счастливейшие минуты: все позади, уже слегка пьян, уже несешься куда‑ то, голова же ещё ясная, мысли раскованные, легкие, телу тоже легко и приятно, словно вырвался из тесной клетки условностей на волю, к самому себе, к тому, о ком забываешь постепенно, с кем встречаешься реже и реже. Что за чудная встреча! Какая приятная неожиданность! И потому‑ то, видимо, один из его тостов прозвучал приблизительно так:
– Я хочу выпить за подругу своего детства! Выпьем за телесные повреждения, полученные мной от этой женщины: чем раньше мы вступаем в борьбу, тем активней действуем впоследствии! На, гляди! – Диссертант, не удержавшись на высокой ноте, вскочил со своего почетного места и, протиснувшись сквозь химические плечи коллег, приблизил ко мне лицо крупным планом.
|
|
|
В крупном плане поперек щеки его тянулся к левому глазу тонкий аккуратный шрамик.
– А может, это не я? Может, тебя жена бьет?
– Ты, ты! – завопил диссертант радостно. – Это наша эвакуация, помнишь?
– Ах так! А ты, получается, меня в эвакуации не бил? Да? Смотри.
– На прелестном лице подруги моего детства прослеживается метка кочерги, – шутовски пропел Вовка. – Смел ли я на это рассчитывать, сударыня?
– Вовка, уймись, – не выдержала я. – Они ничего не знают, они же чужие. А ты все такой же дурак!
А Вовка между тем продолжал орать:
– Слыхали, как к нам относятся наши друзья детства? Я сегодня диссер защитил, и я же дурак. Слыхали, какое у меня было детство! С такой подружкой не соскучишься!
…Как будто с ним можно было соскучиться! В 1941 году нас везли из Москвы в эвакуацию в одном вагоне две недели. Мы оба умирали с голоду в маленьком уральском городке, нас перевозили на одной телеге в глубинку, в колхоз, – спасали. Все наши родные были на фронте, потом Вовкиного отца убили, я помню день, когда принесли похоронку, длинный вечер – нам запретили играть, – лицо Вовкиной матери. Я не врала, когда кричала ему, чтобы он заткнулся: в каком‑ то высшем смысле за сегодняшним праздничным столом все для нас с Вовкой чужие; своих химиков он видит каждый день, а мы не виделись лет десять.
Наши матери работали в колхозе, возвращались поздно. Что мы делали целыми днями, не помню. Помню только драки в пустой избе. Помню длинную лавку – она была линией фронта, Берлином и рейхстагом одновременно. Мы брали ее приступом. Помню, как Вовка едва меня не задушил: он назначил меня Гитлером, как‑ то особенно ловко сосчитав считалку, потом привязал к Берлину‑ рейхстагу‑ лавке и тянул до тех пор – меня, не лавку, – пока не пришлось вытаскивать тощую шею из петли и бежать в сени за водой: откачивать.
|
|
|
Помню вкус крови на губах – подбил нос. Помню летом холодные листы подорожника на щеках – подорожником он заживлял все раны.
Лето с тех пор – всегда подорожник!
Помню, как Вовка ударил меня кочергой и жутко испугался и кричал почти таким же диким голосом, как сейчас: «Глаз где, ищи глаз! » – огромный синяк натянуло мгновенно, мы не успели догадаться, что глаз просто скрылся за ним, как за синей тучкой.
Вообще это была злосчастная кочерга. Едва исцелился глаз, как я на эту раскаленную кочергу наступила – мы с Вовкой тайно топили летнюю печку на дворе. Вовка отволок меня в избу, сбегал за подорожником. Дней пять я не слезала с лавки‑ Берлина, сидела, покрыв ногу какой‑ то тряпкой, – в эти дни наступление Красной Армии на Берлин шло в Вовкином лице особенно успешно. А до Берлина было далеко‑ далеко! Наши сражались за Курск.
Помню, как натравливал он на меня гусей. Дождевые ямы на разбитой дороге, по которым плывут, галдя, гуси, чтобы меня заклевать, были ли глубже с тех пор? С одной стороны канавы – Вовка в полной боевой готовности, с другой – тянут шеи гуси: он в детстве ставил исключительно удачные эксперименты и так же радостно хохотал при этом, как сейчас.
А длинными зимами приходили под окна волки, выли страшно, и глаза их светились зеленым. Не знаю, какой, по науке, цвет глаз у волков. Твердо помню – у тех были зеленые. Надо ли пояснять, как хорошо овладел Вовка умением выть по‑ волчьи…
Вовке было одиннадцать, мне – пять. У меня не было выхода: я росла и училась защищаться, а потом и нападать. Вовкины шрамы – всплески отчаяния, первая тоска о мужском благородстве. С их помощью я прожила потом вполне благополучное детство: в огромном московском дворе меня боялись, Вовкина наука работала безотказно.
Но вот сегодня на банкете выясняется, что и я его чему‑ то научила: овраг, на краю его сруб – пятистенка, где мы все живем, и если что не так, если игра не по правилам, катись, Вовка, считай шишки.
Давно опали шишки, а опыт, оказывается, пригодился.
«Мушкетеры – герои не любимые, а необходимые», – написал в анкете один рассудительный десятиклассник. Вовка был необходимым мушкетером моего детства. Нет, я не обольщаюсь ни на его, ни на свой счет. Мы не были незаменимы друг для друга – не Вовка, так другой или другая. Не Вовка был необходим: нужен был конфликт, в просторечии – драка.
|
|
|
Вы думаете, я сейчас шучу или что‑ то утрирую: дескать, любые детские воспоминания сладостны? Нет, это очень серьезно, и на практике драка – не очень сладостное занятие. Но что поделаешь: из тех, кто не бьет в ответ, когда его задирают, вырастают впоследствии не совсем полноценные люди.
Конечно, речь идет не о шайке ребят, подчинивших себе всю округу, не о дворовой морали, где прав только сильный, – речь идет об обыкновенных ребятах, сверстниках. И если ты не сумел защититься от такого же, как ты сам, какие‑ то механизмы развития личности затормаживаются в зародыше, чтобы или умереть навсегда, или пробудиться вновь слишком поздно, приобретя для самого человека тягостные и не утоляемые никаким успехом формы постоянной потребности в самоутверждении.
Дидактика против драк. Еще бы! Это так хлопотно и опасно. Любым способом, но пресечь!
В учебниках школьного и дошкольного воспитания этот вопрос деликатно обходится: тем самым мы все, в том числе и авторы этих учебников, как бы никогда не дрались. А раз не дрались, обсуждать нечего. Это Макаренко, человек с гениальной педагогической интуицией, в своей системе воспитания исходил из реальности, из той данности, с которой столкнула его жизнь: трудные, издерганные, неуравновешенные ребята. Кулак и угроза для них единственный способ общения, более того – мышления. Бить маленьких, подчинять себе силой слабых – это Макаренко отменил. Но не исключил стыдливо столкновение как способ разрешения конфликта, как метод знакомства, как естественную обыденность растущего человека.
Это Януш Корчак, великий польский педагог, написал в своей «Книге для взрослых»: «Двое мальчишек дерутся. Какой взлет воображения, какой вихрь мыслей и чувств! »
Корчак сочинял сказки для детей и притчи‑ советы для взрослых. Он не успел теоретически обобщить свой громадный опыт. Он был одним из величайших в науке педагогов‑ практиков. И когда в Варшаве фашисты ликвидировали гетто и пришла очередь отправлять в газовые камеры его воспитанников, сирот детского дома, даже фашисты предложили ему свободу: Корчак при жизни был мировой знаменитостью. Он отказался. Он взял за руку самого маленького из своих ребят и повел их к поезду, увозящему в смерть.
|
|
|
Говорят, их колонна шла спокойно и организованно: они бесконечно верили своему учителю. Говорят, по дороге он рассказывал им сказки. Говорят, эсэсовцы, стоявшие на их пути, отворачивались.
Януш Корчак – врач, психиатр, психолог, этнограф, философ, писатель. У него было множество удачных броских профессий и только одно тихое неприметное, неблагодарное призвание – помогать детям. Он не успел объяснить нам, почему, когда он видел дерущихся детей, он догадывался, что за дракой стоит огромный, еще не познанный взрослыми мир. Даже если бы он успел нам что‑ то объяснить, его голос, прозвучавший в предвоенной Европе накануне того, как были уничтожены десятки миллионов человеческих жизней, вряд ли был бы услышан и осмыслен по‑ настоящему.
Он не успел нам оставить теоретических трудов. Ну что ж. Любые, даже гениальные теории пусть не устаревают, но все равно уходят в прошлое, каменеют классикой. Корчак оставил то, что не устареет никогда, – веру в возможность победы человеческого духа в нечеловеческих условиях.
…Почти пятьдесят лет прошло с начала уникальных экспериментов Макаренко. Тридцать лет минуло со дня гибели Корчака. Если не сами учебники, то наука о детях заметно продвинулась вперед. Наука эта, детально изучая детские игры, классифицируя их, рисуя схему, приходит к выводу, что игры детей – сложнейшее явление, которое следует рассматривать в разных связях и аспектах. И может быть, особенно внимательно следует отнестись к играм в их остром варианте – столкновении. Может быть, следует во всеоружии современных экспериментальных методик изучить «подозрительную», с точки зрения дидактики, увлеченность детства «драчливыми» литературными героями, людьми лихого и безудержного действия.
…Мы деремся, познавая в драке мир и себя. Академик АПН Алексей Николаевич Леонтьев в своем университетском курсе лекций приводил такой пример. «Обязательно нужно наткнуться на объект, чтобы обнаружить, что пройти нельзя», – говорил Алексей Николаевич. И живое подвижное лицо его с крупным носом и нависшими бровями, обладающими замечательной способностью уходить куда‑ то к самому лбу, а потом и словно вовсе исчезать, как исчезает задник театральной декорации, – так вот, лицо его, и нос, и брови погружались в печаль. Алексей Николаевич доносил до студентов момент трагический – столкновение с невозможностью получить все и что захочется, и главное – получить сразу. Вот я, вот объект, когда на него натыкаешься – больно. Нужна боль, чтобы понять – в жизни существуют запреты. Когда ребенок впервые натыкается на горячий утюг, ему больно. Когда человек натыкается на другого человека, обнаруживая, что пройти нельзя, ему еще больнее.
|
|
|
«Драка‑ натыкание» – один из способов познания чувственного мира. Настоящая драка‑ игра, по существу, сплошной запрет: ниже пояса нельзя, в глаз нельзя, по голове нельзя, по ногам нельзя! Избить без всяких правил другого человека – нечестно, вот в чем штука: тебе больно, но и ему больно тоже.
Есть возраст, когда верить запретам только на словесном уровне трудно. В справедливости их надо убедиться на самом себе, на чувственном уровне. «Игра‑ натыкание» – обучение на уровне чувственном. С ее помощью гораздо быстрее, чем с помощью родительских указаний, перестаешь быть стихийным солипсистом. Все мы крайне субъективные идеалисты, солипсисты, все, до поры до времени, сторонники философского учения, утверждавшего, что несомненная реальность только ты сам, все остальное существует только в твоем сознании. Но когда натыкаешься на «объект» и «объект» дает тебе сдачу, перестаешь быть солипсистом, понимаешь не на словах, телом – существует другой.
…Из стада, из стаи человек когда‑ то, миллионы лет назад, вышел. Выходил долго, трудно. Какое неимоверное количество запретов понадобилось изобрести, чтобы стать людьми! Какое количество правил понадобилось усвоить, чтобы «натыкание» на другого, на других приобрело человеческий характер: не схватить камень или палку – убить! Научиться вступать в контакт, суметь подчиниться или подчинить, суметь подружиться, суметь что‑ то делать вместе. Какой трудный опыт! Сколько миллионов уроков, сколько крушений в сфере практического солипсизма! Сколько горечи за одним маленьким примером Леонтьева!
В заброшенной уральской деревне мы с Вовкой с помощью синяков и шишек учились культуре человеческого общения – игре по правилам. Мы сами нащупывали эти правила. Без помощи родителей – им было не до нас. Без помощи книжек – их у нас не было. Отсутствие книжек означало излишний перебор вариантов в игре: правила мы постигали интуитивно, словно они еще не изобретены. Попадись Вовке тогда под руку «Три мушкетера», насколько легче сложилась бы моя жизнь в деревне и насколько – кто знает – труднее пришлось бы мне по возвращении в Москву. Вовка заложил в меня избыток прочности материала. Несомненно, мушкетеры в известной мере его облагородили. Он бы более элегантно, смягченно, по‑ мушкетерски играл свою роль. Он бы никогда не огрел меня кочергой, даже случайно. «Ударить женщину! Атос, это невероятно! »
…Я представляю себе, какими слабыми, жалкими оборванцами выглядели мы со стороны. Какими дикарятами мы были на самом деле! Но в наших слабых, жалких телах, растущих при постоянной нехватке витаминов, жила страстная жажда подвига, мы хотели сбежать на фронт. Вовка без конца уточнял, как это сделать (я по молодости лет только поддакивала), как увести колхозную лошадь, сколько суток скакать до города, куда потом девать скакуна, как садиться в эшелон… Неловко даже пересказывать, все, как у всех, только мы спешили не в джунгли и прерии, не на пиратскую палубу, мы торопились на фронт, помогать, на войну, мы были до краев переполнены потребностью в отваге и благородстве. Мы не знали, что все в мире, даже такая прекрасная вещь, как благородство, как‑ то воплощается, облекается в те или иные – в зависимости от исторического времени – формы и ритуалы. Мы не знали, что все человеческое имеет свой ритуал, даже заурядная дворовая драка.
Мы не знали, что даже за дворовой дракой стоит огромная историческая традиция, норма культуры особого типа. Мы не догадывались, что в будущей, только создающейся педагогике игры‑ натыкания, идея необходимости конфликта займет свое достойное место. Что участие в конфликтах и пути их разрешений дают растущему человеку возможность усваивать новые средства поведения.
Мы не знали, что ребятам непременно нужна помощь взрослых и… книг. Это действительно так.
Книги очень часто подсказывают правила игры. По простой причине: в десять – двенадцать лет веришь в реальность книжных героев и стараешься быть на них похожим – они же живые! И пусть там действуют совсем иные ритуалы – неважно! Неважно, что там шпаги, камзолы, дуэли. Важно, что всегда, везде и во всем существуют правила ЧЕСТИ.
Конечно, нам с Вовкой могли бы помочь книги. Их у нас не было. Мы снаряжались в дорогу житейского опыта методом «натыкания»: иными источниками информации, кроме сенсорных, то есть чувственных, мы с ним не обладали. Мы огребали шишки и чудом не переломали друг другу руки и ноги. На своих шкурах мы испробовали, что значит быть отключенным от благ цивилизации.
…Что поделаешь, слепой продвигается по дороге жизни медленнее зрячего. Грамотность испокон веков считалась в народе вторым зрением. Научился читать книжки – прозрел.
|
|
|
