 |
4. Формула
|
|
|
|
Нет, мы не играли в мушкетеров, я не посмею отвечать на вопросы собственной анкеты: я не могу на них ответить. Мушкетеры не были нашими героями.
Тридцатилетние уже в них играли. Сорокалетние еще успели поиграть. Мы попали в серединку – войну. Мы сейчас самые молодые из тех, кто хоть как‑ то помнит войну. Мы – последние, за нами – обрыв.
Говорят – поколение. Говорят – судьба поколений. Очень любят ссылаться на разницу в поколениях. Слово «разница» всегда звучит угрожающе. 20–30 лет – безнадежно, не достучаться, не докричаться друг до друга.
Очень редко разница в судьбе поколений измеряется годом‑ двумя. Это когда случаются события чрезвычайные: революции, войны. Это как землетрясение: разверзлась земля, щели рядом на расстоянии считанных метров‑ лет. А щель эту не заполнишь, время успело или не успело опалить магмой духовного опыта.
Мы, не успевшие поиграть в мушкетеров, успели другое. Не по рассказам, щенячьим жалким страхом мы помним бомбежки. Война нас прижала к земле голодом, мы все низкорослые, наши мальчики пошли вширь, а не в рост. Лишь бы зацепиться за почву, за жизнь, как деревьям на севере. Мы последние, кто без вранья может помнить начало Великой войны: в три еще можно что‑ то запомнить. В два – вряд ли, если ты не Лев Толстой, который помнил себя с пеленок.
Мы первые, кто пошли в первый класс без войны; в руках мы несли полевые цветы, скромные остатки лета, других цветов не было.
От второго класса сохранилась фотография: ряд за рядом застыло глядят в объектив сорок ребят. Ничего примечательного в старом, плохо отпечатанном снимке. У многих такие хранятся, не интересные никому в мире, кроме этих сорока, давно выросших. Но оцените, в руках у учительницы – гладиолусы! Поразительно! Всего год прошел. На искромсанной земле почти каждый из нас, живших в Москве и под Москвой, был обладателем настоящей каски, только последний растяпа не находил ее в лесу или не выменивал у ребят, почти каждый прятал по домашним тайникам коллекции гильз и патронов. Страшно подумать – на всех ребят хватило!
|
|
|
А через год сквозь землю, заваленную зловещим металлом, проросли гладиолусы. Кто‑ то их вырастил, потратя силы не только на картошку. Значит, кто‑ то сквозь всю войну сохранил луковицы, проветривал их, беспокоился – верил!
Гладиолусы соседствуют в памяти с еще одним чудом: появлением завтраков на третьей перемене – бублик и лиловая конфета‑ подушечка. Мы все ждали субботы, в субботу давали два бублика в счет воскресенья. Так, во всяком случае, было в нашей школе.
В старших классах внешне мы уже ничем не отличались от младших – такие же дети. Только они спокойно осваивали послевоенный мир. Нас же в мирную жизнь выбросило неожиданно, словно нас тоже демобилизовали. Нам трудно было приспосабливаться. Мы замыкали ряды тех, кто привык к принятию самостоятельных решений – их нам дала война. Она же снабдила нас высоким чувством ответственности. Мы оказались слишком взрослыми, слишком личностями каждый. Нас никто никогда не провожал в школу. Где бы мы ни жили, мы ездили сами. На старой фотографии вытянувшиеся в струнку непомерно крохотные фигурки, белые воротнички нашиты на нелепые кацавейки, косматые головы, и… никто не улыбается, у всех серьезные глаза.
Зачем нам заполнять мушкетерскую анкету. Не в них мы играли, не их мы любили. Мы играли в Тимура и его команду, в разведчиков, в «Красную Армию, которая всех сильней». Время подарило нам другие игры. Их почти не нужно было выдумывать, они шли рядом с жизнью и выливались из нее, из фронтовых рассказов взрослых, превращавшихся в легенды при пересказе во дворе, из ожиданий, когда вернутся и к кому быстрее отец, дядя, старший брат. Лето и осень 1945 года – время возвращений с фронта.
|
|
|
В нашем доме было шесть подъездов. К концу войны все квартиры на всех шести этажах, во всех шести подъездах стали общими. Мы вели соревнование: в какой подъезд вернулось больше фронтовиков. Представителям подъезда‑ победителя разрешалось в День Победы своего подъезда колбасить по всему двору (территория, как у заправских зверенышей, была негласно поделена), колбасить и делать что хочешь – в этот день победители были неприкосновенны. Им покорно отдавали коньки, столь дефицитные в те годы, покататься, коньки или один конек! Им безропотно подставляли спины. Им разрешали, сметая всех, скакать через весь двор на веревочке.
Какая, в сущности, несправедливая справедливость! Мы все вместе радовались за тех, кому и так привалило счастье. Но при всей жажде справедливости – а она обуревала нас в те годы особенно остро – мы не печалились с теми, кому плохо. Зато – и в этом наше великое преимущество перед взрослыми – мы умели радоваться искренне, без зависти. Мы соглашались даже терпеть некоторые неудобства во имя того, чтобы праздник для одного стал настоящим праздником для всех и праздником везде, где обитает душа юного человека, – дома, в квартире, в подъезде, во всем дворе! Мы неукоснительно следовали этому правилу, и горе было тому, кто его нарушал.
Московские игры послевоенных лет – справедливые игры! И сколько бы ни разорялись наши Вовки на банкетах и в других местах, где в один прекрасный день они достигают зримого успеха, не верьте их внешним успехам.
Признаюсь по секрету: нам сложно жить. С раннего детства мы готовились к подвигу. Мы росли в ожидании своей очереди, часа. Мы были совсем маленькими, но так уж вышло, пока шла война, мы верили: мы успеем.
Не успели.
Мы последние из «сознательно» военных детей.
Последним всегда трудно.
* * *
А вот те, кому сейчас 25–30, они все книжки вовремя прочитали, вовремя проиграли свое, детское. Они делились в своих играх не только на «наших» и «фашистов». Мушкетеры, индейцы, ковбои, джек‑ лондоновские искатели золота появились снова, будто и не уходили никуда. Отмененные литературные герои снова стали необходимы – наступали иные времена.
|
|
|
Нам же традиционные герои и игры были противопоказаны. Даже в «Острове сокровищ» нам нравились не то и не те – совсем другое. Не море, не Сильвер (а нравиться должен ведь именно он, он, и Флинт, и Билли Бонс, это неизбежно), не божественные бизань‑ мачты и фок‑ мачты, не волшебное слово пиастры, а мальчишка Джим Хокинс и его подвиг.
«Готовы ли вы?.. » – спрашивали с нас пионерскую клятву на Красной площади. Майские дни, третий послевоенный год. Продувной ветер – на Красной площади всегда дует… Красные галстуки первый раз на груди. Мы отвечаем слишком серьезно: «Готовы! »
Мы очень всерьез были готовы – нас обучила война.
…Конечно, она обучала нас далеко не так сурово, как нынешних – условно говоря, 50‑ летних, – они ее прошли, а нас она только коснулась. Правда, 50‑ летние, в отличие от нас, успели поиграть в извечные детские игры, успели прочитать «детские» книги. По анкете им всем, без исключения, нравится Атос.
…К этому свидетельству стоит прислушаться и стоит над ним задуматься.
* * *
Литературные герои Дюма, казалось бы, так просты. Так точно определил им автор, носителями каких именно свойств каждому из них надлежит быть; строгая экономия, поштучная раздача: сложите их всех вместе – получится один идеальный герой. Можно, наверное, даже вывести формулу, прикинув, сколько в тебе от каждого из четверых.
Я = Α Атос + Α Арамис + Α Портос + Α д’Артаньян
Каждое из альф – коэффициент, доля, в которой они во мне участвуют:
– доля Атоса
– доля Арамиса
– доля Портоса
– доля д’Артаньяна.
Это мои качества, разбитые между четырьмя людьми. Единица – я сам, такой, какой я есть, или себе кажусь, или хочу себе казаться!
Может быть, и выкладки, и формула, даже такая простенькая, отраженная (что может быть отраженней нашего отношения к литературным героям, сочиненным век назад, а действовавших и вовсе в XVII веке? ), может быть, формула рассказывает не столько о каждом из нас? Так или иначе и формула, и анкеты отражают время, в которое мы живем, пусть очень причудливо и отдаленно освещают какие‑ то грани нашей жизни, обстоятельства ее, наши представления о самом главном – чести, человеческом достоинстве, долге, мужестве, доброте. Такие, казалось бы, примитивно сконструированные герои поворачиваются к разным поколениям разными оттенками характера. В разные времена люди черпают в них свое.
|
|
|
Атос сейчас, в середине семидесятых годов, кого‑ то раздражает, у кого‑ то вызывает ироническую усмешку. Но было время, когда то подчеркнуто внешнее, что нас раздражает, оказывалось очень существенным.
Умение достойно держаться при любых самых сложных и трагических обстоятельствах – вот что, видимо, оказывалось главным.
Подчеркнутым хладнокровием, пусть чрезмерным, показать всем, что тебе не страшно, хотя тебе и очень страшно! Что так ты и будешь себя вести до конца, что бы с тобой ни происходило – смертельная опасность, разочарования, предательства, обиды. То, что может показаться в строго ритуализированном поведении слабостью и фальшью, при иных обстоятельствах становилось глубоко продуманной внутренней позицией личности. Надменное презрение к опасности, маска равнодушия к смерти, скрытность внутренней жизни – то, что представляется нам сейчас крайней зависимостью от внешних текущих событий, при иных поворотах судьбы становилось формой самозащиты человека от бомбы и пули, от фатальной случайности, от унизительного постоянного страха. Души высокая свобода, попытка ее отстоять среди беды, среди войны: быть героем так трудно! Сколько бы ни писали в книжках, что это легко, естественно и просто, это всегда нелегко, неестественно и непросто – это тоже требует правил и соблюдения ритуалов, не буквы их – а нам сейчас отсвечивает только буква, – а их сути.
Пойди расшифруй эту странную странность – всего один ответ на один вопрос, а за ним жизнь, стиль поведения, подытоживание опыта прожитых лет.
Ничто не отринуто, не предано забвению, не осмеяно, как детские иллюзии, разрушенные годами, нет! «И Атос, и такая дружба, как у них есть, была и будет существовать до тех пор, пока существует человечество» (анкета, 50 лет, мужчина, врач, г. Кострома).
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас, –
писала Анна Ахматова в 1922 году, подводя итоги нравственного опыта первых пяти послереволюционных лет. Ей казалось тогда – она подводит итоги судеб тех, кто принял революцию и участвовал в ней. Прошли десятилетия. В новом цикле стихов она поставила эпиграфом:
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Строчки оказались пророческими: сквозь все, что довелось испытать – войну, блокаду, голод, трудную победу, – шли, вышли, выжили, выстояли – бесслезно, надменно и просто.
Мушкетер Атос! Мне остается извиниться перед вами за резкость тона и неприятие ваших правил.
Это не мы вас выбрали.
Это распоряжалось время.
|
|
|
