 |
Александр Русов 2 страница
|
|
|
|
Правда, долго еще я не мог отделаться от разного рода непроизвольных ассоциаций, вызываемых языком сольфасоль.
Напишу, бывало, «реми». Напишу и повторю про себя: реми. «Реми», – повторю и увижу бурное цветение сада, пучки травы по левую сторону от садовой тропинки и краешек фасада дома. «Стоп, – думаю. – Куда это я попал? Где оказался? »
Или вдруг заструится, точно из дырявого мешка: соль, соль, соль…
Весна. Май. Первая зелень. Щебетание птиц. Непримятость травы. Будто кто‑ то надвое разломил зимний, заспанный мир и там, внутри, оказалось все это.
Пора подводить первые итоги. За два месяца столько набралось результатов, будто сейчас не весна, а осень. И будто это не результаты вовсе, а грибы, уже не умещающиеся в моей небольшой корзинке. Необходимо избавиться от этой избыточности. Нужны публикации, ознакомление научной общественности с полученными результатами, их широкое обсуждение.
Но публикации могут появиться не раньше, чем будет подана авторская заявка и получено авторское свидетельство. Потому что
РАБОТА СОДЕРЖИТ ЭЛЕМЕНТ ПОЛЕЗНОСТИ.
Будь она бесполезной, можно было бы публиковать полученные результаты.
Впрочем, вопрос о полезности – сложный вопрос. Можно даже сказать: всегда открытый вопрос. Полезно ли длительно сохранять свойства материала неизменными? Смотря какого материала.
Это все равно что вопрос о вечной молодости. Или о том, стоит ли человеку и впредь оставаться таким, каков он есть.
Смотря какому человеку.
– Подавай заявку, – говорит Саня Поздов.
– И не сомневайся, – вторит ему Вася Полубугаев.
Я им на это:
– Может, лучше так дело представить, что обнаруженный эффект не сулит пользы? Ведь это с какой стороны взглянуть, каким боком повернуть. Скажем, парники. Покрытые прозрачной полимерной пленкой поля. Пленка рвется, пачкается – куда ее после использования девать? Отсюда задача: пусть отработавшая свой сезон пленка сама собой разрушится. Чтобы ни следа не осталось. Значит, надо не стабилизировать ее, не защищать от разрушения, а даже совсем наоборот.
|
|
|
– Это верно, – говорит Саня. – Но нашей‑ то фирме…
– Но нам‑ то, конечно, нужны долговечные материалы, – соглашаюсь я.
– То‑ то и оно.
– Все это так, – говорю. – Однако
БЕСПОЛЕЗНЫЙ ЭФФЕКТ В НЕКОТОРОМ ОТНОШЕНИИ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ ПОЛЕЗНОГО.
Я бы мог уже сейчас с докладом на конференции выступить, статьи опубликовать. Пока с заявкой определится, год пройдет. Пока статью опубликуют – еще год. За это время мало ли кто чего наоткрывает, наобнаруживает, напридумывает. Научный приоритет не воробей: вылетит – не поймаешь.
– Полезность защитишь – бесполезность упустишь, – то ли в шутку, то ли всерьез говорит Ясный. – Насчет способа, позволяющего шарику вращаться вокруг ролика сто лет без капитального ремонта, все будет в порядке, а вот насчет взаимоотношений Земли и Солнца вопрос останется открытым.
С Ясным нельзя не согласиться. И в самом деле бывают случаи, когда Земля и Солнце, с одной стороны, а шарик с роликом – с другой, представляют собой в некотором роде
ОДНО И ТО ЖЕ.
– И не думай, – говорит Саня Поздов, присутствующий при разговоре, – подавай заявку. Что такое год? Пролетит – не заметишь. Заявлять, патентовать надо.
Я сначала внимания не обратил на эти его слова, значения им не придал, и только потом, много времени спустя, о них вспомнил.
Потому что когда что‑ то открывается тебе, когда апрельским солнечным днем ты дергаешь неподатливую раму окна в старой квартире с застоявшимся за зиму воздухом и жесткая от клея полоска бумаги, отстав с одной стороны, скребет о подоконник, а в лицо ударяет струя сырого, прохладного воздуха, когда возвращаешься в страну своей юности или находишь клад монет в таком месте, где никто не ожидал их найти, – твоя жизнь начинает подчиняться иным ритмам, иному распорядку. Ты становишься другим человеком. Тем, кем хотел стать когда‑ то в детстве. Мудрым, всевидящим и одержимым одновременно.
|
|
|
Твоя жизнь наполнена, переполнена, уподоблена сгустку энергии.
Днем светло – ночью темно. Работаешь – светло, не работаешь – мрак непроглядный. Светло – темно, светло – темно. Так светит солнце. Так светит Маяк.
– Готовьте заявку, – сказал мне начальник отдела Эдуард Игоревич Бледнов. – Мы мигом организуем заседание Экспертного совета. Рассмотрим в тот же день.
Теперь деваться некуда.
– Ладно, – говорю.
– Отзыв на заявку сможете организовать?
– Попробую.
– Возьмите все в свои руки.
Пожалуй, оно и лучше так. Спокойнее. Полное самообслуживание. Сам заявку или статью пишешь и отзыв на нее – сам. Или, скажем, диссертация. Пишешь сначала диссертацию. Потом автореферат. Потом организуешь отзывы на автореферат. Пишешь, подписываешь, вкладываешь в дело. Потом пишешь отзывы для оппонентов. Потом обзваниваешь всех членов ученого совета – организуешь ученый совет. И так далее.
– На самотек пускать такие дела нельзя, – говорит Эдуард Игоревич. – Ко всякому делу руки и ноги приставлять надо.
– Век организации, – соглашаюсь я.
Разумеется, всякое дело нужно организовать. Успех. Неуспех. Признание. Звание. Ваша организация. Наша организация. Их организация. Мы вам – вы нам. И так далее.
И правда, думаю, сколько всего накоплено, изобретено человечеством, нагромождено. Такая избыточность. Как при переезде на новую квартиру. Остается все расставить по своим местам, и нового ничего не нужно. Вот, кстати, один из доводов, одно из объяснений того, почему новое пробивается на свет божий с превеликим трудом. Почему его не приходится крепко держать под уздцы, точно норовистого коня, а пробивать тараном, как ворота средневековой крепости, где окопались хранители наличных богатств, предками накопленных. Те, от кого зависит, чему какое место определить, чему что предпочесть. Что как организовать.
|
|
|
Однако открытия, прозрения, изобретения, любовь, страсть, увлечения с трудом поддаются организации. Потому хранители их не жалуют. Они любят то, что можно подготовить, подать соответствующим образом, утопить, водрузить, направить с помощью связей. Путем подсчета голосов. Посредством нажатия кнопки. Переключения рычажка. В одну сторону повернули – одно. В другую – совсем другое. Они любят все, что более или менее управляемо.
И если некто неуправляемый изобретет очередной будильник, впервые изобретенный бог знает когда, он может биться головой о стену сколько угодно – ничто не поможет. Пусть будильник этот сто раз полезен – будет найдена тысяча разных доводов, чтобы изобретателю отказать. А вот если человек изобретет шарик, который будет сто лет вращаться вокруг ролика без капитального ремонта, – это совсем другое дело. Ему ни кнопки не в состоянии помешать, ни рычажки, ни стены, ни ворота, ни те, кто их охраняет. Отсрочить – да. Нервы попортить. Седых волос прибавить. Но чтобы закрыть нечто принципиальное, впервые открытое – никогда.
Крутится двигатель. Я бы назвал его «вечным двигателем». Или «блуждающим двигателем». Потому что он переходит от одного к другому. От поколения к поколению. Вроде блуждающего миража.
Крутится двигатель, вырабатывает свет. Что‑ то подобное стигматизации электричеству без гальваники. Кончики пальцев пощипывает, состояние взвинченное. И жить без него не можешь, и с ним жить тяжко. Выключается машина – свет меркнет. Ты продолжаешь работать, служить, организовывать, подписывать, решать, а жизнь совсем по другому руслу течет. Потому что жизнью называется теперь
СОВСЕМ ДРУГОЕ СОСТОЯНИЕ.
Жизнь – это когда сидишь за рабочим столом, обложенный графиками, рисунками, расчетами, когда перед глазами крутится, под вытяжным шкафом тоже крутится, а в ушах звучит нечто небесное. Когда вдыхаешь аромат цветущего за деревней луга, осязаешь легкое прикосновение воздушных струй, живешь как во сне, спишь как наяву. День и ночь сливаются в сплошное сияние. Чем больше работаешь, тем меньше устаешь, тем больше сил, тем обширнее планы, которые разбегаются, как вселенная, разлетаются, как воробьи, если бросить в них горсть хлебных крошек. Разлетаются и вновь слетаются – в еще большем количестве.
|
|
|
А жена страдает, спрашивает сквозь слезы:
– МОЖЕТ, У ТЕБЯ ПОЯВИЛАСЬ ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА?
– Какая женщина?
– Такая, – отвечает. – Почему ты теперь редко дома бываешь? Почему меня не замечаешь? Зачем мучаешь?
И тебе так жалко ее становится. «Господи, – думаешь, – разве можно близкого, хорошего, живого человека на коллекцию каких‑ то тараканьих усов променять? Да пусть это будет самая расчудесная коллекция, какой ни у кого нет. Что из того? »
Твою душу сжигает раскаянье.
Ты вспоминаешь лучшие минуты совместной жизни с Леночкой, ее тревожные глаза, приблизившиеся к твоим, ее поглощенность тобой, ее преданность тебе, больному и здоровому, заботу о тебе, видишь ее губы, слышишь ее голос, вдыхаешь запах ее загорелой кожи, чувствуешь мягкое прикосновение груди. Со жгучим стыдом вспоминаешь свой роман с Верочкой, танцы‑ манцы, часы, проведенные в лаборатории, поглотившие основную часть твоей жизни, – и недоумеваешь, как быстро пролетели годы этой вашей совместной жизни. Куда они делись? Во что воплотились? Чем отплатил ты ей, постоянно занятый своими делами сольфасолист? Или лучше сказать – сольфасольщик?
Твою душу сжигает раскаянье.
Решаешь начать жизнь заново, хватаешь первое, что подворачивается под руку, – молоток. Хочешь расколотить ту машинку, которая – ты знаешь – всему виной. Но
ТУ МАШИНКУ НЕЛЬЗЯ РАЗБИТЬ МОЛОТКОМ.
Ее вообще ничем нельзя разбить. Ты ожесточаешься. Потом тебе снова становится стыдно.
Твою душу сжигает раскаянье.
Потому что та машинка – это не совсем чтобы твоя личная собственность. Ибо открытое тобой, изобретенное, придуманное, изображенное – часть общего света, энергетического запаса, принадлежащего тебе, твоей семье, твоей стране, твоему времени, поколению. И еще – будущему. Но в минуты сомнений ты хочешь, чтобы все твое принадлежало одной только Леночке.
Отзыв на заявку я, разумеется, организовал. Сам написал, отпечатал и дал подписать профессору Липышеву. Профессор спросил, знаком ли с заявкой Эдуард Игоревич.
– Конечно, знаком, – сказал я. – Он ведь соавтор.
– Мало ли что соавтор. Будто все соавторы свои соавторские произведения читают. – Профессор испытующе и недоверчиво посмотрел на меня и подписал отзыв, не заглянув в текст.
Тут я должен заметить, что система сольфасоль применительно к научной организации труда в нашей фирме предусматривает блочный характер структуры. Институт наш, наподобие современных приборов, состоит из блоков. Блок действует как одно целое. Если блок выходит из строя, его обычно заменяют целиком. Внутри блока оформление документации осуществляется с минимальной затратой времени. Отзывы на статьи, заявки, диссертации подписываются без всяких затруднений. Уверенность в той группе людей, чьи интересы ты представляешь, является
|
|
|
БАЗОВЫМ ЭЛЕМЕНТОМ,
обусловливающим безаварийную работу всей системы.
Все‑ таки меня задело, что профессор подписал отзыв, даже не заглянув в заявку, не поинтересовавшись. Как он мог? Не ожидал от меня результатов, достойных внимания?
Именно эти вопросы мучили меня тогда, потому что профессор Липышев много лет занимался проблемой, связанной с разрушением материалов, то есть очень близкой к предмету нашей заявки.
ПРОБЛЕМА РАЗРУШЕНИЯ И ПРОБЛЕМА ЗАЩИТЫ – ОДНА ПРОБЛЕМА.
Хотя со стороны может, пожалуй, показаться, что это антипроблемы. Со стороны мало о чем догадываешься.
Конечно, профессор Липышев столько всяких бумаг написал и подписал за свою жизнь, что бумаги способны вызывать у него только аллергию. Все это понятно. Да и время такое – сплошные бумажные ливни и эпидемии. Можно допустить, что Липышев мне просто поверил.
Ведь это очень хорошо, успокаивал я себя, когда человек верит человеку больше, чем бумаге. (Внутри одной структуры, одного блока, разумеется. ) Но бумага обладает большей пробивной силой, чем человек. Подпись за подпись цепляется, подпись рождает подпись, и, если критическая масса наличествует, начинается цепная реакция. А что такое цепная реакция, что может она создать и что разрушить, объяснять не приходится.
Всякий вопрос, подобный моему, надо сначала
СТАВИТЬ,
потом
РЕШАТЬ.
Мало утрясти вопрос внутри блока. Каждый блок имеет в Экспертном совете несколько голосов, а остальными голосами следует заручиться. Для этого необходимо
ПРОВЕСТИ РАБОТУ.
На самотек такие дела пускать нельзя. Особенно если заявка носит принципиальный, престижный, приоритетный характер. Потому что
МОГУТ НЕ ПОНЯТЬ
или
ПОНЯТЬ НЕПРАВИЛЬНО.
Что значит «понимать правильно», лучше остальных знают те, кто в совершенстве владеет «ля» (терминология сольфасоль). На русский язык перевести понятие «ля» практически невозможно. Оно соответствует совокупности таких слов, как «торговля», «прикуп», «разъяснение», «истолкование», «лоцманское искусство» и так далее. Ни одно из этих слов, взятых в отдельности, значения «ля» не передает. Ни о какой торговле в буквальном смысле слова «речь» здесь не идет. «Ля» – специальный термин, идиома. Тот, кто вершит научно‑ техническую политику фирмы, в совершенстве владеет искусством «ля». Или профессией «ля».
В последние годы «ля» завоевывает новых адептов и поклонников с невиданной скоростью. Думая о «ля», вспоминаешь старую игру в цветы. «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме
РОМАШКИ.
Ромашка: я. Садовник: что с тобой? Ромашка: влюблена. Садовник: в кого? Ромашка: в розу…» И так далее. Через несколько ходов выясняется, что ромашка уже влюблена в василек, а садовнику надоела ромашка. В этой игре не существует устойчивых привязанностей. Любит – не любит – снова любит – снова не любит. В зависимости от ситуации. От конъюнктуры. Любят того, кого надо, когда надо, полезно, удобно, выгодно, приятно любить. В этом‑ то и заключается одна из фундаментальных основ искусства «ля».
Луг за деревней цветет. Совсем недавно он был нежно‑ зеленым, едва оперившимся, и вот уже цветут одуванчики. Ярко‑ желтые на ярко‑ зеленом.
ТАК РИСУЮТ ДЕТИ.
Я тут как‑ то пробовал сынишку языку сольфасоль обучить, чтобы потом ему в жизни легче пришлось. Но ничего из этого не вышло. Другие пробовали – у них, говорят, тоже не получилось. Из этого можно сделать вывод, что
ДЕТИ К ЯЗЫКУ СОЛЬФАСОЛЬ НЕВОСПРИИМЧИВЫ.
Будто у них природный иммунитет. Вот ведь что странно: дети любят игры, тайны, шифры, и язык сольфасоль должен им нравиться. Но – не нравится, и педагогика тут бессильна. Мы с Васей Полубугаевым обсуждали эту проблему и успокоили себя тем, что ничего, мол,
ВЫРАСТУТ – НАУЧАТСЯ.
Сын мой на первом же занятии языком сольфасоль попросил:
– Знаешь, – попросил, – давай лучше кал я ‑ мал я рисовать.
Стали мы с ним кал я ‑ мал я рисовать, а получился луг за деревней в ту пору, когда на нем цветут одуванчики.
Я смотрю из окна лаборатории на эту желто‑ зеленую первозданность, которая возникает из ничего каждый год вот уже сотни, тысячи, миллионы лет. Возникает, погибает, вновь рождается. Я спрашиваю себя: хотел бы я стать пчелой, тяжело садящейся на огненно‑ рыжую, пружинящую поверхность цветка, сочетающего сладкий запах разогретой солнцем травы, кисловатый запах земли с душным запахом тлена и подземелья? Хотел бы я иметь крылья столь тонкой, совершенной структуры, столь невесомое тело?
Бабочкой, пчелой, букашкой, жуком?
Хотел бы я одним махом по вознесенной в лазурное поднебесье белокаменной ламарковской лестнице сбежать к самому ее подножию – сбежать, чтобы оказаться естественным существом на том естественном лугу среди пестрых стеблей и листьев и цветочной пыльцы?
Нет.
Ни бабочкой, ни пчелой, ни жуком, ни букашкой.
Хочу остаться самим собой и иметь то, что имею, – самолеты, автомобили, цветы, горы, книги, снега, луг за деревней, лабораторию, весы АВТ‑ 2, Ламарковскую лесенку и так далее. Хочу и впредь подниматься по тем ступеням.
Но воздух все более разрежен, двигаться трудно, дышать тяжело. Тело все невесомое, будто вот‑ вот оторвет тебя, поднимет, унесет неведомо куда. И становится так тревожно, что невольно задаешь себе риторический вопрос насчет благословенной природой нижней ступени.
Эдуард Игоревич несколько преувеличил, когда сказал, что заявка будет рассмотрена тотчас, как я ее подам. Около недели ушло на то, чтобы совместно с патентным отделом составить формулу изобретения. Потом Экспертный совет никак не могли собрать.
Изобретение не влезало в формулу, а загнанное в формулу, переставало быть тем, чем было. Формула, которая устраивала меня как автора, не устраивала патентный отдел, потому что нарушала правила, установленные для составления формул такого рода.
Конечно, заявка заявке рознь. Существуют полезные рецепты приготовления пищи, устройства жилища, шитья одежды. Но вот вы подсмотрели у природы нечто удивительное, что‑ то поняли и перевоплотили в нечто такое, что нельзя назвать ни открытием, ни изобретением, ни научным сообщением. В нечто странное, возникшее из смешения областей, жанров и стилей, находящееся на грани анализа и интуиции, рационального и эмоционального, полезного и бесполезного.
Что представляет собой патентная формула луга за деревней? Того луга, который существует тысячу лет и который вы видите сейчас из окна? Полезен ли он?
ЛУГ ЗА ДЕРЕВНЕЙ НЕ ИМЕЕТ ПАТЕНТНОЙ ФОРМУЛЫ.
Много сил было потрачено совершенно впустую на войну с патентным отделом. Исход войны был заранее предрешен. Потому что металлический рубль не пролезет в щель турникета и не пропустит в метро, как ни старайтесь. Или разменивайте рубль, или ждите, пока он сотрется до размеров пятака в итоге перетирающих усилий времени.
В ходе войны с патентным отделом мое открытие, моя «Венера перед зеркалом», мой «Пейзаж с Голиафом» были фрагментированы, сегментированы, обезображены до неузнаваемости. У Венеры были отсечены руки и ноги, от Голиафа осталась малая часть предплечья. В нескольких строках весьма вульгарным образом излагалось то, что некогда было цветом, формой, картиной. Я не узнавал своего детища, но, когда понял, что операция неизбежна, жизнь моя упростилась.
Практически я переписал заявку заново, придав ей строгость хорошо выверенной конструкции. Я обнаруживал в ней теперь то, чего первоначально вовсе не имел в виду. Меня не раз одолевало сомнение, правильно ли я поступил. Не стоило ли подать на открытие? Но открытие требует общественного признания, обстоятельной аргументации, изложенной в опубликованных работах. О каких публикациях могла идти речь? Либо следовало изначально пойти на обман, доказав практическую бесполезность полезной работы, либо делать то, что я делал теперь.
– Так нельзя, – то и дело поправлял меня наш патентовед Валентин Валентинович.
– А как можно? – спрашивал я.
– Не знаю, – пожимал он плечами. – Вы автор.
Он срабатывал уродца моими руками. Он ломал мою волю. А в мою задачу входило, оказывается, ломать тонкие сочленения лучезарного замысла.
В первоначальном тексте имелось множество восхитительных подробностей, которые потребовалось убрать из заявки. В нем было много противоречий. Сталкиваясь, они высекали искру истины. На противоречиях фактов я строил доказательства. Я сводил их воедино, как сводят заряженные металлические шары, чтобы получить электрический разряд.
Валентин Валентинович был мастером конструкции. Колористические детали мало интересовали его. Восхитительные подробности представлялись ему досадными мелочами, противоречия – недопустимыми просчетами. Решительными руками гробовщика он укладывал хрупкий замысел в деревянный ящик заведомо малого размера. Его логика повергала меня в трепет. Он сочувственно улыбался, помогая мне справиться с самим собой. Оперировать себя самого.
– Я все понимаю, – говорил он тоном взрослого, умудренного человека, которому надо довести начатое дело до конца. – Еще одно усилие, пожалуйста.
Когда текст заявки был отпечатан на пишущей машинке, я прочитал его снова, чтобы исправить огрехи. И снова не узнал. Если перевести окончательную редакцию предмета изобретения с языка сольфасоль на русский язык, то применительно, скажем, к ромашковому лугу получится примерно следующее:
«Способ получения ромашкового пастбища, отличающийся тем, что с целью стабильного привлечения домашнего скота семена ромашки сажают рядами на расстоянии 3–4 сантиметров, а ряды располагают на расстоянии 6–7 сантиметров».
Из этого можно лишь заключить, что формула – это нечто прямо противоположное ромашковому лугу. Точно так же неясные признаки луга, который я видел во сне, и того, за деревней, противопоказаны формуле. Что поделаешь, если
РОМАШКОВЫЙ ЛУГ ВЕСЬ СОСТОИТ ИЗ НЕЯСНЫХ ПРИЗНАКОВ…
Из объекта анатомирования текст заявки превратился в бодро вышагивающего на костылях инвалида. Это жизнестойкое существо на трех ногах – одной настоящей и двух искусственных – в сравнении с другими АС[12] – существами подобного рода, рождаемость которых едва ли отстает теперь от уровня человеческой рождаемости, выглядело этаким бодрячком.
Но только какое отношение имело оно к лугу за деревней, к спящей Венере, Голиафу, к лесному таракану, ползущему по щеке?
Это было сочинение на ту же тему, написанное кем‑ то другим. Этот другой был узколоб, косноязычен, примитивен, убог.
Одна из очередных внутрилабораторных забав. Тесты Ясного. Оценка коэффициента умственного развития.
– На что похоже стрекотание кузнечика?
– На стрекотание электрического счетчика.
– А пение птиц?
– На магнитофонные записи пения птиц.
– Майские жуки?
– НА БОМБАРДИРОВЩИКОВ.
– Навозный жук?
– НА ТРАКТОР.
– Следы муравьев на дороге?
– НА ПЕЧАТНЫЕ ПЛАТЫ – ФОЛЬГИРОВАННЫЕ ДИЭЛЕКТРИКИ.
– Светлячки?
– НА ГАБАРИТНЫЕ ОГНИ САМОЛЕТОВ.
– Луг?
– НА ВЗЛЕТНОЕ ПОЛЕ.
– На что похоже первичное?
– ОНО ОЧЕНЬ НАПОМИНАЕТ ВТОРИЧНОЕ.
– А вторичное?
– ТОЛЬКО САМО НА СЕБЯ.
Таковы вопросы Ясного и ответы на них Васи Полубугаева – людей, родившихся в середине XX века, выросших в городе, получивших образование в городе, ныне живущих в городе и успешно работающих в одной из лабораторий одного из научно‑ исследовательских институтов.
На этот раз я выглядываю из окна коридора и вижу институтский наш парк. За окном – теплый весенний вечер. В такие часы жизнь наполнена тайным, особым смыслом. Все мелкое, будничное отступает на задний план. Человек чувствует свою стыдливую, первозданную связь с природой и высокую от нее отделенность.
Он остался почти неизменным – он так изменился, замороченный современными ритмами, алгоритмами, вавилонским смешением культур, наук, языков, интеграцией, дифференциацией, всеобщей вовлеченностью и причастностью к тайная тайн. Он несет в себе такие чудовищные несоответствия, такие противоречия, такую смесь высокого и низкого, естественного и фальшивого, искреннего и ханжеского, канцелярского и творческого, свободы и рабства – такие полярности и непомерности, какие не уместило бы в себе, не вынесло бы ни одно живое существо.
Приглядитесь к себе пристально и беспощадно – хотя бы в такие вот вечера, – к тому, каким бываете на работе и дома, к себе, смеющемуся или плачущему, к себе, выступающему с высоких трибун. Вспомните все свои лики и ту поразительную легкость, с какой привыкли отрекаться от себя одного ради себя другого, и легкость, с которой научились вновь возвращаться к себе, уже однажды отвергнутому. Найдите среди них образы отвратительные и прекрасные, соедините воедино и попробуйте узнать себя.
И еще. Зачеркивайте все, что написано вечером, при косом свете заходящего солнца, ибо такие часы редки, опасны для здоровья, а ваша жизнь не должна подвергаться риску, выпадать из общего ритма, отклоняться от общепринятых правил и норм.
Уничтожайте вечерние, а также ночные записи – утром они покажутся выспренними, невнятными и нелепыми…
Зажглась луна над институтским парком – маленькая небесная иллюминация, а в институте отключили электричество, и работать больше нельзя. Поздно уже. Пора домой, к Леночке.
Среда – день заседаний, научных докладов и сообщений. К сожалению, день этот часто пропадает впустую. Неинтересных докладчиков и докладов гораздо больше, чем интересных. Так же, как интересных людей… Ну и так далее.
Всякий научный работник – это потенциальный докладчик. Но много ли институтов, в которых каждый пятидесятый или даже сотый сотрудник делает что‑ то действительно интересное, важное? Других институтов гораздо больше. А сколько научных работников в стране? В мире? Сколько дней в году? Сколько сред?
Ничего не поделаешь – массовая наука.
И вот сидишь слушаешь. Вокруг тебя такие же участники тихих игр. Докладчик конструирует словесные конструкции, обсуждает общеизвестное, малоинтересное или очевидное. Опытного докладчика ограничивает только время, то есть форма – не содержание. Если упразднить регламент,
ОН БУДЕТ ГОВОРИТЬ ДЕНЬ, МЕСЯЦ, ВСЮ ЖИЗНЬ.
Водный каскад. Покатость и радужность водяных струй.
По неопытности иной раз пытаешься разглядеть, что там, за этими дворцовыми струями, за этой радужной водяной пылью – какой луг, какие ромашки скрываются. Но перед глазами, как ни напрягай зрение, лишь блестки и переливы, блестки и переливы.
С годами, с седыми волосами, с мудростью, к подобным докладам привыкаешь настолько, что умудряешься выискивать в них что‑ то новое, важное, о чем можно говорить, что можно обсуждать.
Что же касается нашего Васи Полубугаева, то он проводит часы заседаний в институтском саду – на скамейке с книжечкой. «Для пользы дела», – утверждает он. Вася не питает к словам ни любви, ни доверия. Он экспериментатор. Весь его ум в руках. В лаборатории он говорит, что пошел на заседание, а на заседании кто‑ нибудь из нас, его товарищей, замечает как бы между прочим, что Вася не может прекратить начатый с утра эксперимент.
ВАСЯ ПОЛУБУГАЕВ – НЕУЛОВИМЫЙ ЗАЙЧИК.
А для меня среда проходит в волнении. Завтра наконец решится судьба изобретения.
Экспертный совет собирается по четвергам раз в месяц. Или в два месяца раз. К этому времени успевает накопиться несколько авторских заявок, которые на нем рассматривают.
Я сижу в сторонке, а за центральным большим столом расположились члены Экспертного совета. Знакомый интерьер замдиректорского кабинета: деревянная обшивка стен, лаковый блеск, наполированность. Утробное урчание, журчание, мурлыканье, дребезжание телефонов. Таинственный аэрофлотовский запах поднебесья.
Когда очередь доходит до моей заявки, я коротко излагаю ее суть и зачитываю предмет изобретения. Председатель предлагает задавать вопросы. Первый вопрос задает, конечно, начальник проблемной лаборатории Петров. Он всегда первый задает вопросы. Он самый активный член всех советов. Все его знают, все боятся. В этом его сила.
– У меня такой вопрос, – с ходу говорит Петров. – Почему вы решили использовать для целей стабилизации сольдо, а не досоль?
Петров наклоняется к моему соавтору Э. И. Бледнову и шепчет ему на ухо что‑ то смешное.
– Мы не используем в своей заявке сольдо, – отвечаю я. – И досоль тоже.
Петров продолжает шептать, Бледнов розовеет от смеха.
– Вы удовлетворены ответом? – спрашивает председатель Петрова.
Петров шепчет, жестикулирует, не слышит.
– Вы удовлетворены ответом, Вениамин Игнатьевич? – громко спрашивает председатель.
Петров вскидывает голову, мгновение медлит, словно бы для того, чтобы сориентироваться или обдумать мой ответ, потом согласно кивает.
– У кого еще будут вопросы?
У профессора Липышева заалела щека. Он тоже хочет спросить, но ему неудобно спрашивать – он давал внутренний отзыв.
В кабинете воцаряется молчание. Молчание и тишина. Даже телефоны не тренькают. Ни у кого нет вопросов. У меня внутри что‑ то сжимается, превращается в тяжелый камень.
– Кто давал заключение? – спрашивает председатель.
– Я давал заключение, – говорит профессор Липышев, суетливо надевая очки.
Он начинает читать, путаясь и сбиваясь, с трудом разбирая мой почерк в тех местах, где поправлено от руки.
– Кто хочет выступить? – спрашивает председатель.
– Все ясно, – вяло говорит кто‑ то неразличимый.
– Если разрешите, я скажу еще несколько слов, – поднимается с места профессор Липышев.
Видимо, то, что он услышал и прочитал, произвело на него впечатление. Наконец‑ то
В НЕМ ЗАЖГЛОСЬ ЖИВОЕ УЧАСТИЕ.
– Пожалуйста, – говорит председатель.
– Предмет этой заявки необычен, – звучит голос профессора. – Предлагается надежный способ защиты материалов от разрушения. Такого способа, насколько я знаю, нет нигде в мире…
Саня Поздов хитро смотрит на меня. Я ловлю его промелькнувшую улыбку. Позже мне пришло в голову, что именно он подкинул профессору идейку дополнительного выступления, хотя Саня это категорически отрицал.
– Изобретение имеет общее, я бы сказал, философское значение, – продолжал профессор. – Оно позволит сохранить приметы времени… Материалы… Произведения… Как Колизей, Парфенон, египетские пирамиды… Мы получим долговечные материалы, по которым наши потомки смогут судить о нас и… судить, наслаждаться и…
|
|
|
