 |
5. Время. 7. О сосновых иголках
|
|
|
|
5. Время
Время – таинственная штука! Это оно и так и эдак поворачивает наших мушкетеров. То в одного заставит влюбиться, то другим околдует, то третьего ни за что, за выдуманные провинности, закидает каменьями, а четвертого, опять‑ таки ни за что, возведет на пьедестал.
Вот уж кто искренне удивился бы этому обстоятельству, так это сам Дюма! Он помышлял о деньгах, когда их сочинял, а вовсе не о бессмертии своих героев. Невероятно щедрый, он всегда был по уши в долгах, современники посмеивались, что его блестящие динамичные диалоги типа:
«– Что вы видите?
– Отряд!
– Сколько человек?
– Двадцать.
– Кто они такие?
– Шестнадцать солдат землекопной команды и четыре солдата.
– За сколько шагов отсюда?
– За пятьсот.
– Хорошо, мы еще успеем доесть эту курицу и выпить стакан вина за твое здоровье, д’Артаньян», – что эти самые диалоги плод не столь блистательного таланта, сколько вечно пустого кошелька: Дюма платили построчно, коротенькая реплика чеканила лишнюю монету.
Дюма восхитительно небрежно обращался со сложнейшей философской категорией – временем, еще небрежней – с историей. Он обожал прошлое за то, что из него гораздо веселее и проще, чем из сухого настоящего, делается приключение. В прошлое, так он считал, дозволено отослать любые проявления чувств. Не задумываясь он навязал прошлому свой «словарь мотивов». Любое неправдоподобие под его пером превращалось в прошлом в увлекательную правду. Читатель безоговорочно принимал его шкалу ценностей.
Из прошлого, только из него лепил он свои бесчисленные драмы, комедии, мелодрамы, романы, путевые заметки. Он сумел заставить своих современников просиживать в театре с шести вечера до трех утра, развлекая их похождениями мушкетеров, хорошо им известным по уже вышедшей книге. Он захватил подвалы всех ведущих газет и журналов Франции – он перекраивал, перевирал в них для своих читателей – «продолжение в следующем номере» – историю их страны. Он был одним из создателей многосерийного детективного фильма – сериала – задолго до того, как к этой идее обратилось наконец телевидение. Дюма – это телевизор, это огромное телехранилище, настолько зрелищно и осязаемо домашне то, о чем он пишет. Именно телевизор, а не кино. В кино может быть две‑ три серии от силы. У Дюма их 277!
|
|
|
На свете нет ни одного человека, прочитавшего всего Дюма.
Все на свете читают его книги, посвященные прошлому. Многие при этом отдают себе отчет в том, что на самом деле в прошлом все совершалось иначе. Ну и что? Какие пустяки! Зато он нежно любил выдуманное прошлое. Он сочинял его с наслаждением, он искренне был убежден, что для человека смелого и отважного невозможного не существует. Он был начисто лишен комплексов неполноценности; для этого незачем подробно изучать его биографию, достаточно открыть любую его книгу на любой странице: он щедро вкладывал себя в своих героев. Но поскольку невозможное в реальной жизни все‑ таки, как ни странно, изредка встречается, он отправлялся сам и отправлял своих героев в прошлое.
Он обожал своих мушкетеров, он с восторгом присоединился бы к ним – пятым!
Он любил себя в прошлом – таком, каким оно могло бы быть, руководи этим прошлым он сам, писатель Александр Дюма.
* * *
…Мы любим мушкетеров по той же причине, потому что любим… себя. Мы любим себя во всех четырех измерениях, отмеченных простенькой формулой:
абстрактное моралите Атоса,
ум, изящество и женолюбие Арамиса,
сила, жажда прямолинейного успеха и доброта Портоса,
предприимчивость д’Артаньяна.
|
|
|
Все четверо в нас присутствуют. Больше того, все четверо присутствуют в нас с детства. Всякие наши, часто и не слишком возвышенные, качества (а к годам пятнадцати мы уже отдаем себе отчет в том, что в нас есть не только хорошее, но и, мягко говоря, не совсем хорошее) приобретают тем самым романтический характер.
Когда‑ то, очень давно, мушкетеры были для нас живыми людьми. С годами они все больше отчуждались от реального мира, облагораживая тем самым и нас самих, и наше прошлое. Пусть они давно уже некие символы, заключенные в некоем тексте, известном под названием «Три мушкетера». Пусть! Но это с нами было. С Дюма только могло бы быть – он же их сам сочинил! А с нами – было!
Что поделаешь, таковы законы человеческого восприятия: идее благородства и всемогущества легче опираться на прошлое. Эффект удаленности, освобожденности прошлого от мелочной и «низкой» повседневности текущего бытия свойствен нам и в воспоминаниях о собственном детстве, и в восприятии исторического прошлого.
Вовкины шишки сейчас прекрасное воспоминание, а тогда было больно.
Мушкетеры замечательны, с детских лет им приписано лучшее, о чем мечталось, хотя в самом тексте заключена масса разоблачительного «противомушкетерского» материала.
Мы отдаем им на откуп все самое лучшее так же искусственно, как отдаем в своих воспоминаниях лучшее детству.
В прошлом возможен благородный вояка, благородный разбойник, благородный головорез. Что‑ то ни разу не приходилось читать о благородном разбойнике, вскрывающем сейфы в наших сберкассах. Мы не поверим, что он благороден, даже если нас постараются в этом убедить. Он обыкновенный бандит. Это‑ то мы знаем точно. Мы же его современники. Мы знаем правила, мы знаем, что он крадет государственные, то есть наши с вами общие, деньги, мы знаем, что, спасая свою шкуру, он не задумавшись убьет. Нам легко представить себе конкретного бандита, нарушающего конкретные правила.
Но вот бандит «помещается» в прошлое. Это пожалуйста! Во‑ первых, мы не в состоянии вообразить, каковы же были особи этой разновидности рода человеческого в прошлом. Конкретных людей в прошлом не видно. Слегка высвечивают только их правила. Но ведь это их, а не наши правила! Легче примириться с их нарушением. Бандит в прошлом легко оборачивается для нас благородным разбойником. Обыкновенному уголовнику легко приписать одну из форм социального протеста против существовавшей в те годы социальной действительности. В прошлом были и те, и другие – и бандиты, и благородные бунтари.
|
|
|
Прошлого не видно. Мы легко путаем персонажи, мы легко всех, даже разбойников с большой дороги, наделяем благородными порывами: в человеке всегда живет тоска по благородству. Мы невольно опрокидываем в прошлое мир наших идей о том, как должен быть устроен человек.
Очень естественное и очень человечное заблуждение! Аберрация сознания, выражаясь современным языком. Дюма строил на ней свои романы.
Сегодня трудно представить идеальную святочную историю в духе Чарлза Диккенса. Сию минуту, сейчас не живут на свете бесконечно добрые диккенсовские героини. Но ведь это неправда, наверняка живут, нам только не повезло встретить одну из них или мы ее не сумели разглядеть. Мы‑ то знаем, что человеческая душа бесконечно сложна – столько всего в ней намешано! Проще поверить, что доброта – маска, а не существо человека.
Рядом с нами не имеет права на прописку Золушка: человеческое злословие и неблагодарность непременно лишат ее «Золушкиного ореола». Но люди не могут жить без мечты, без Золушки: чтобы не разочаровываться, мы запихнули ее в сказку. И договорились: Золушка остается Золушкой до тех пор, пока не исчезнет ровно в полночь.
Печальная метафора извечной жажды добра, красоты, тяги к самопожертвованию и неумению разглядеть их в реальной жизни – сегодня, сейчас. Непременное низведение прекрасного до уровня скучной обыденности.
Страх перед буднями.
Когда начинается «сегодня», когда Золушка уже под боком – ходит, смеется, обижается, ссорится со своим принцем, ревнует, плачет, – прекрасный в своей обыденности быт уже не прекрасен: он происходит сейчас, он переполнен скучными деталями, у Золушки болит горло, у нее скверное настроение, она посылает в магазин за картошкой. Выясняется: хорошо было только тогда, когда, исчезая с горизонта, она теряла свой хрустальный башмачок.
|
|
|
…На прошлое, на мушкетеров оглядывался Дюма в середине XIX века. Он тянул читателей в век XVII: именно там было славное прошлое Франции. Дети и внуки граждан Великой французской революции – читатели Дюма – млели от восторга.
Кости последних монтаньяр еще не превратились в перегной. Кости солдат армий Французской республики еще были разбросаны по всей Европе. Еще! Это еще происходило совсем недавно; события, повернувшие ход человеческой истории, выдвинувшие основные принципы, на которые мы опираемся до сих пор, еще не совсем отошли в прошлое. И потому, как это ни парадоксально, были не так интересны, как приключения четырех бравых молодых людей, лишенных каких бы то ни было гражданских принципов. Кровь дедов еще не успела забыться, еще помнились подробности, еще были живы детали, еще легче было осудить, чем изумиться содеянному и преклонить колена.
(Но святая убежденность Дюма: невозможное возможно, справедливость торжествует, короли – ничтожества, кардиналы – мерзавцы, была пропитана опытом Великой французской революции. Осмысление того, что произошло столь недавно, уже происходило. Только совершалось оно незаметно и для самого Дюма, сына легендарного революционного генерала, а уж для его читателей, увлеченных в давнее, то ли бывшее, то ли не бывшее – поди проверь, как там все было на самом деле, – прошлое тем более. )
…Тот же извечный механизм «дальней» дистанции работает внутри романа самого Дюма. Для «эталона эталонов» Атоса истинный эталон сдвинут в прошлое. Это Франция времен Франциска I. Та действительность, в которой суждено жить Атосу, кажется ему гнусной и обманной, лишенной малейших черт благородства прошлой истории. А во времена Франциска I черной завистью завидовали, наверное, эпохе Людовика IX – эпохе крестовых походов. А самому‑ то Людовику IX как «повезло» – умер геройской смертью от моровой язвы в тех краях, куда им (современникам великого, с точки зрения Атоса, времени) и глазком не глянуть – кончились времена грандиозных походов и великих характеров.
Стоит ли продолжать перечисление… В эпоху эллинизма превыше всего почиталась сила гомеровских героев. А на кого ориентировались бедные догомеровские герои?
Этот феномен, эта историческая аберрация возникли, видимо, давным‑ давно, когда люди вынуждены были, презрев текущую, хорошо знакомую, трудную действительность, вырабатывать эталоны, традиции, ритуалы. Они вынуждены были для скрепления рода, племени, общины обращаться к прошлому, к авторитету предков. Именем прошлого настоящее творилось тысячелетиями.
|
|
|
Наши бытовые и исторические иллюзии теснейшим образом связаны с философской проблемой времени, его направленности, понимания его в разные эпохи. В прошлое обращена стрелка времени у всех древних народов. На прошлое оглядываются, с прошлым, как с часами, сверяют время, к прошлому старательно подкручивают стрелки настоящего, не дай бог забежать вперед. Часы‑ прошлое никогда не обманывали, так считалось, они всегда работали точно; худо тем, кто не заметил, который час.
К небрежению настоящим приучали тысячелетиями. Это исторически объяснимо. У многих из нас сейчас осталась привычка, за которой тянется многотысячелетний социально‑ психологический хвост. В мелочах, в быту, в серьезном хвост метет, заметая настоящее.
Мы, так нам кажется, знаем настоящее отлично. Мы, так нам опять‑ таки кажется, отлично знаем своих современников, друзей, соседей, сослуживцев, их дела, поведение. Истина всегда конкретна: бытовое настоящее для каждого из нас состоит из конкретных людей и их поступков. Мы знаем, что за каждым, даже мелким, поступком стоят мотивы самые разные, такое сложное их сцепление, что нередко приходится разгадывать происходящее как ребус. Мы подозреваем, и часто не без основания, что даже за внешне благородным поступком может стоять подлость или благородная, пока не доступная расшифровке, но корысть.
Утомительно без конца разгадывать ребусы.
Мы с умилением нежим себя воспоминаниями о прошлом. Это не утомительно, это не требует постоянной работы души, только прихотливо‑ бесконтрольный полет воображения. Активность поиска в настоящем незаметно подменяется пассивной созерцательностью. Даже живые хорошие люди – все равно люди, все равно с ними трудно. С теми, которые когда‑ то, давным‑ давно, были или, еще лучше, не были, а только придуманы, с теми, которые только встретятся тебе на жизненном пути, общаться куда спокойнее и проще.
Куда девается настоящее? Откуда у нас такое неуважение к каждому своему дню и часу, а значит, и к себе, и к людям этого дня и часа? Откуда наивная убежденность, что «вчера» и «завтра» заманчивее «сегодня»?
…Хронический, трудно поддающейся лечению тысячелетний дальтонизм. Сложная и кропотливая эта работа – отделять зерна добра, благородства, осмысленности от плевел повседневной обыденности. Мы редко даем себе труд углубиться в это кропотливое занятие – искать подлинность в настоящем, в обыкновенных людях, которые рядом, в тех событиях, которые происходят сейчас.
Но ведь тем они и замечательны, что происходят сейчас!
Психологически тут все понятно и оправдано. Наше заблуждение длиной в тысячи лет сейчас, в зрелом опыте XX века, вполне объяснимо.
Будущее любого из нас – только невоплощенная идея, только бесконечное, очищенное от деталей ожидание и надежда. Прошлое в нашем сознании, равно как и будущее, тоже освобождено от быта. В нем заключен только некий эталон, только идея. Так от голода военных лет остается не ежедневное сосание под ложечкой и зависть к тому, кто при тебе сию минуту жует булочку, а чувство приобщения к высокому подвигу народа и общим страданиям. Тяжкий быт военных лет не ушел из памяти – отодвинулся на задний план: голод стал возвышенным воспоминанием.
Любое «сегодня» – тяжкое, скучное, прекрасное, обычное, надоевшее, необходимое – всегда происходит между «вчера» и «завтра». Освободиться от приниженного бытовизма текущего момента? Как? Как осознать, что этот самый момент тянется из уже очищенного прошлого и обращен в будущее – надежду?
Так смерть оборачивается тяжким бытом и болью, если в ней не заключено ощущение прожитой жизни и понимания места своей, пусть очень скромной, жизни, пусть в очень скромном и простом, но будущем. Человек может умереть осмысленно, жертвуя собой во имя высокой идеи, совершив подвиг. Очень часто о его подвиге узнают все.
Человек умирает осмысленно (хотя об этом может никто не догадаться, кроме него самого), если что‑ то останется, если рядом родные и близкие, если дети прибежали и сотрудники теребят. Если не проваливаешься в пустоту.
…Череда наших «сейчас» – замаскированные лики наших «вчера» и «завтра».
Череда наших «сегодня» – умение слушать время.
* * *
В самом конце XVIII века в одной крестьянской семье в Шотландии родился мальчик. Мальчик вырос, перепробовал несколько респектабельных профессий. К концу жизни он стал всемирно известным историком. У Томаса Карлейля была своя концепция истории и ее законов. Он считал, что историю делают только героические личности, только они определяют ход прогресса. Он любил писать о Кромвеле, о Фридрихе Великом.
Однажды в парламенте Карлейль при обсуждении одного острого вопроса сказал:
– Час велик, а почтенные джентльмены, должен заметить, так мелки.
Мы не можем принять концепцию Карлейля. Он не понимал законов развития общества, он вообще не заметил в истории роли народных масс, он не подозревал о классах и классовой борьбе. Он был историком‑ идеалистом. Но он пристально интересовался личностью. Для психолога его работы представляют несомненный интерес. Знаете, как он закончил ту свою речь?
– Вы любите повторять, что бывает великое время и тогда приходят великие люди. Вслушайтесь! Время не зовет. Оно орет! Как же у вас хватает нахальства говорить, что время мелкое?
Вдохновенный певец прошлого, создавший в своих трудах культ прошедших времен, более благоприятных, с его точки зрения, для героических деяний, Карлейль в небольшой речи парадоксальным образом опровергал самого себя. Разговор в парламенте шел о настоящем Англии и ее насущных проблемах. А Карлейль как‑ то вдруг забыл о прошлом. Напротив, он призвал внимательно вслушаться в настоящее, заглянуть в себя и ответить себе.
С Карлейлем‑ историком можно только спорить. Его основная гипотеза глубоко неверна. Но в коротенькой речи есть высокий нравственный пафос, осуждение попытки оправдать себя временем. «Время мелкое, и я мелок».
Карлейль написал десятки книг и статей о героях, а в речи своей сказал совсем иное, он обратил внимание почтенных джентльменов на то, что бывает не только мелкое время. Бывают к тому же еще глухие и мелкие люди. И даже когда время вынуждено орать, они все равно его не слышат: таким людям крик не поможет.
Томас Карлейль‑ гражданин оказался несравненно мудрее и человечнее Карлейля‑ теоретика.
* * *
Когда мы растем, прошлого для нас вообще не существует. И потому нет его идеализации. Прошлое то же настоящее, только происходит оно в другом месте.
Качается где‑ то рядом на соседней речке (а может быть, и на нашей? ) пиратская палуба, скачут по нашему шоссе мушкетеры, безбилетные кладоискатели убегают из дому на электричке.
– Мама, мама, хорошо, что ты рано пришла! Скорей готовь обед, сейчас к нам приедет д’Артаньян!
– Какой д’Артаньян? – устало не удивилась мать, нагруженная сумками.
– Тот самый мушкетер! Позвонил какой‑ то дядя, я спрашиваю: «А ты кто? » – «А я д’Артаньян! Можно я приду к тебе сегодня обедать? » Я говорю: «Можно». А он говорит: «А куда я дену свою лошадь? » А я говорю: «Ничего, приходи с лошадью! » Мама, куда мы денем лошадь?
В ближайшие дни мама не знала, куда ей самой деваться, мальчик отказывался есть вообще, молчал – ждал. На все уговоры родителей он твердил одно: «Мушкетеры всегда держат свое слово». Мальчикин папа, писатель, сыгравший эту злую шутку, сконфуженно объяснял мальчикиной маме, что он писатель для взрослых, а не для детей, и не учел особенности детской психологии.
Вот ведь в чем сложность! Мы растем, слушаем разговоры взрослых. Хорошо еще, когда они просто развлекаются нами как живыми игрушками. Чаще всего бывает хуже. Среди взрослых попадаются не только добрые люди. Среди них много злых, много неумных, немало обиженных. И уж совсем не так много среди них людей, наделенных педагогическим тактом. Для растущего человека с остро развитым нравственным чувством очень многие разговоры взрослых губительны. Они искажают его мир, словно ребенка насильственно заключили в комнату с кривыми зеркалами.
Взрослым кажется, что они открывают нам глаза, рассказывая при нас все, как есть.
Они рассказывают, как не должно быть. Мир великанов и героев, среди которых мы естественным образом живем в детстве, выплескивая собственную усталость и обиды, они превращают для нас в мир злых карликов. (И сами становятся для нас карликами, а как же может быть иначе? )
…Человечество в целом давно переросло Карлейля‑ теоретика. Больше того, к идее героя, повелевающего толпой, каждый взрослый, кроме всех теоретических посылок, чисто практически относится с большой опаской.
Но есть у нас и еще одно отличие от Карлейля. Его хорошо показали классики марксизма. Мы уже знаем: каждый человек может быть потенциально велик, в каждом можно увидеть и воспитать большого человека.
Большого! Теоретически мы это уже знаем. А взрослые талдычат нам, что все вокруг маленькие. Взрослые сами заталкивают нас в прошлое, объясняя, что в книгах – одно, а в жизни – другое. Они разрушают мир, где все цельно и стройно, где Золушка, Серый волк, мушкетеры и живые люди обитают вместе. И где все прекрасны. А зло всегда наказано. Взрослые, вроде Лешкиной мамы, не позволяют нам надолго задерживаться в выдуманном, так им кажется, мире.
Но какой же он выдуманный? Он реальный! В этом реальном мире реально то, что кажется взрослым подчас затянувшейся игрой, недомыслием, инфантилизмом, даже глупостью. В таком же реальном мире жили и взрослые в свой черед. Теперь же они тщательно, методично затаптывают душевные состояния, которым никогда больше не суждено повториться.
Одна девочка по имени Лена из села Камень‑ рыболов Приморского края доверчиво поделилась с «Пионерской правдой»: «Я очень люблю книги, полные неожиданностей, тревоги и таинственности, потому что они часто встречаются в жизни». А другой мальчик, пятиклассник, высказался еще определеннее: «Если бы мне велели сосчитать население Земли, я бы обязательно прибавил всех героев любимых книг. Например, Павку Корчагина, трех мушкетеров и Красную Шапочку». И впрямь, наверное, прибавил бы, хотя ему тоже наверняка без конца внушали дома, что все это блажь, а Красную Шапочку пора бы забыть еще в детском саду. Мальчику наверняка внушали, что прежде всего надо как можно лучше учиться, работать, готовиться к серьезным делам.
Время взрослых и время людей растущих – разные времена! Не по группе детского сада ведется отсчет, не по классу, в котором учатся. Красная Шапочка может умереть, едва родившись в душе, а можно, оказывается, и в одиннадцать лет искать ее среди живых людей. Путать разные времена, навязывать ребенку свои узаконенные педагогической традицией «облавы» на «маленьких принцев» не приводят к добру. Все мы, когда растем, «маленькие принцы» из сказки Сент‑ Экзюпери: недаром, почти единственная из сочиненных в XX веке сказок, она молниеносно завоевала мир. Беда в том только, что, вступая на престол, бывшие принцы нередко начинают мстить своему отравленному прошлому и становятся дурными королями, дурными взрослыми: отравленное прошлое тревожит их призраками печальных воспоминаний.
…Мальчик живет в насыщенном, переполненном людьми и событиями мире. Реальность круто замешена на воображении. Что было, чего не было – он еще не знает. Все было, есть и будет, не распалась еще «связь времен».
Взрослые же из самых добрых побуждений уверяют: нет, не было и не будет – распалась! Взрослые, сами о том не догадываясь, самоотверженно, не жалея сил, портят ему жизнь, создают в ней разреженные пространства, вакуум, где, как известно, живое существо, в отличие от сказочных маленьких принцев, обитать не может: нужна маска, как космонавтам.
Когда мы растем, мы и в самом деле космонавты, все вокруг неисследованные вселенные! Но зачем надевать скафандры на земле? Она и так снабжена кислородом.
Кислород выкачивается во имя будущего. Сегодняшнее вообще не принимается в расчет. Как взрослые бывают удивлены, когда обнаруживают, что сумели своим скепсисом, насмешками, запретами расшатать огромный внутренний мир и… и ничего не дать взамен.
Производство скафандров против психологической безграмотности некоторых взрослых, к сожалению, пока не налажено…
И потому нередко приходит день, когда они могут торжествовать пиррову победу: подрастающий человек внезапно ощущает пустоту в мире, ему ничего не хочется. У него и целей‑ то нет никаких: цели, навязанные извне, никому еще не приносили даже мимолетной радости.
А может случиться наоборот. Жизнь заполняется слишком конкретными целями: поступить в институт, уклониться от распределения в сельскую местность, научиться зарабатывать много денег, программно, что ли, их зарабатывать; не потому, что их любишь, а потому, что будущее преуспевание, «дензнаки» становятся неким качественным мерилом, знаком мобильности и динамизма. Растущий человек под давлением взрослых начинает чувствовать себя в прагматизме конкретных целей как рыба в воде.
Он не знает еще, что конкретные цели очень часто кончаются – в них не хватает смысла. Книги в обоих случаях начинают обретать новое качество. В них больше не живут, в них спасаются, убегают от тех необходимостей и истин, на которых преждевременно сосредоточивают внимание. Книга‑ скафандр! Как страшно! А книга только развлечение, только отклонение от реала? Почитать, как поспать, как поваляться на диване? Еще страшнее!
До этого растущий человек читал про мушкетеров просто потому, что он в них играл. Его любовь к ним была полна бескорыстия.
Теперь он про них читает, чтобы не задохнуться или… чтобы отвлечься на полчасика от великих прагматических замыслов.
Взрослые (не все, но многие) любят литературных героев своего детства потому, что слишком уж любят себя. Они любят в себе давнее, возвышенное – лучшее из оставшегося. Они любят себя и в себе то, что так старательно (конечно же непреднамеренно) выкорчевывают в молодых во имя созидания их будущей судьбы. Они искренне хотят охранить юность во имя успешного завтра.
Откуда им ведомо, что такое успех и счастье? Их завтра – «сегодняшнее вчера», «пусть у нее, у него, у наших ненаглядных будет так, как должно быть».
А как должно быть?
Преждевременные, не пережитые истины – всегда неправда, всегда не истина: всего лишь кривые зеркала. Но заботливо подсовывающие их взрослые забывают при этом, что жизнь не «комната смеха», из нее не выскочишь, весело хохоча, швырнув в урну ненужный билетик. И потому далеко не каждый из нас, подрастая, отваживается замахнуться на мир кривых зеркал, прописных мещанских истин. Слишком легко пораниться.
Время – сложнейшая не только философская, но и психологическая категория. Время психологии – не простая длительность, это количество пережитого и происшедшего. С ним, как со стеклом, в обычной жизни следует обращаться с осторожностью. Метафора эта нуждается лишь в одной легкой поправке: бьется при этом не стекло – бьются человеческие судьбы.
Поймут ли это когда‑ нибудь взрослые?
7. О сосновых иголках
Сколько ни топчись вокруг героев Дюма, не рассуждающая, слепая приверженность к ним сейчас, в конце XX века, – тайна. Время должно было бы расправиться с ними решительно и бесповоротно. Для раздраженного беспокойства Лешкиных родителей есть как раз будто бы все основания. Время, то, которое на часах, отсчитываемое бесстрастным секундомером, призывает как будто бы совсем к другому: другим играм, другому чтению, путешествиям воображения по другим, более конкретным и перспективным дорожкам.
Время, то, которое на часах, явственно теснит мушкетеров.
Деловитость, конкретность, запечатленность каждого события, часа, минуты, секунды – где уж тут им выжить, лихим, беспутным! Время завело свои досье на каждую утраченную секунду. «В поисках утраченного времени» – назвал свой многотомный роман‑ исследование Марсель Пруст. Заголовок, которому суждено было надолго стать метафорой.
На наших глазах она умирает.
В начале XX столетия утраченное время еще надо было искать. К концу его на утраченное время заведена отчетность, документ. Во всех нас, живущих на излете века, словно генетически запрограммирован секундомер.
Сотые доли секунды – мы знаем, что это такое, мы знаем, как они тратятся, на что уходят. Мы все их видим, не только исследователи в своих научных экспериментах. Мы наблюдаем их в быту, когда смотрим, например, спортивные состязания по телевизору. Сотые доли секунды – осязаемая реальность. Их нам замедляет, укрупняет, останавливает, как бабочку на лету, телекамера: «Смотрите не на то, как он‑ она закинули ногу, как наклонили туловище, как проплывают над планкой, нет! Смотрите, как он‑ она умеют гениально распоряжаться своим телом во времени, как точно, вплоть до тысячных долей секунды, им‑ ею все рассчитано. Смотрите, в чем залог победы, откуда дует ветер славы, чем звенит золото олимпийских медалей! Секрет – в овладении временем».
Мы смотрим и видим: камера не врет!
Новое качество времени диктуется атмосферой научно‑ технической революции, каждый день, каждый час несущей с собой новое.
Внутри нас у всех не только секундомеры. У нас у всех установка на беспрерывное получение нового, на постоянную смену впечатлений, которые приносит с собой научно‑ технический прогресс. Мы даже и не задумываемся уже, что испокон веков все не так было. Для нас это естественное психологическое состояние – ориентация на «точную новизну», на точное знание, на широчайший круг общения, на сопричастность всему, что происходит в мире.
Ориентация на точный, размеченный в определенном пространстве и времени – факт, свеженький как пирог, только что вынутый из духовки. Еще горячий. Точность и острота мышления, молниеносное принятие решений, веер противоборствующих друг другу выборов, угнетающее порой изобилие возможностей, – вот что сопровождает нас по жизни.
И так – каждый день.
* * *
Сел в автобус или в машину – через полчаса ты за городом, в лесу. В городе осень, слякоть, мерзость и грязь. В городе тошно, и хочется, если выпала свободная минута, скрючившись на диване, уютно полистать еженедельные газеты, посмотреть очередную многосерийную картину, потрепаться по телефону, что вот, мол, как все неудачно: осень, слякоть, мерзость и грязь.
А в лесу… как странно! В лесу – лес. Гомонят воробьи, сорока полетела предупреждать всех, всех, всех, что мы прибыли. По одну сторону тропинки проскакала белка с рыжим хвостом – не успела облинять, лентяйка; по другую – навстречу нам пушит серый зимний хвост белка‑ приспособленка и нагло сыплет нам на голову шелуху разгрызенных шишек.
Вечная, деятельная, своя, закрытая от нас, таинственная уже для нас жизнь. До чего медлительная! Экзотика для городского человека, вызывающая ненормальное умиление и приступы острой мимолетной сентиментальности.
До чего долог осенний день в лесу, до чего неприкаянность какая‑ то охватывает! И потому скорей обратно, к благам прогресса. И наконец – чувство облегчения, «вылазка на природу» с ее некоторыми неудобствами – «а если дождь пойдет, а если ноги промочим, а если заблудимся? » – уже позади. Уже можно принять горячий душ, щелкнуть колесиком телевизора – утихнуть в привычном уюте готовой информации – или жадно схватить трубку: не случилось ли чего в городе, в твоей микрогруппе, пока ты шлялся по лесам и разглядывал хвосты у белок. «Что тебе Гекуба», на кой черт тебе эти хвосты и воронье! Чем занимался Колька в это время, не удачнее ли он сорганизовал воскресенье – вот в чем вопрос.
Мы разучиваемся жить иначе. Мы еще только привыкаем к нашему новому нестабильно стабильному миру. Хорошее тоже нуждается в освоении и осмыслении. К хорошему тоже нужна привычка. Психологический переключатель скоростей восприятия – его еще только предстоит отладить.
* * *
Веками, тысячелетиями все происходило по‑ другому. Человек, обыкновенный человек просыпался, вставал, говорил с детьми, женой, с соседями, шел на работу – в небольшую мастерскую, в поле, – с ним здоровались, судачили, его заставляли что‑ то делать. Почти во всех случаях обращались к нему самому. Это была личная обращенность. По воскресеньям – церковная служба. Это сигнал коллективной обращенности. Ближе к новому времени к человеку стали обращаться как к читателю.
…Сейчас человек встает и включает радио. Он уже слушатель. За завтраком он листает утреннюю газету. Переключение – он читатель.
Человек едет на службу, не идет пешком, как прежде, – он уже пассажир. Больше того, он пассажир с дифференцированной психологией. Есть психология пассажира метро, пригородной электрички, есть психология «сидячего» пассажира рейсового автобуса и вечного «стояльца» на одной ноге, то ли физически сильной личности, то ли невротика, не умеющего ждать.
Пассажир входит в школу, техникум, институт, отбивает карточку у проходной – вот он уже школьник, студент, служащий.
Потом он снова пассажир, зритель кино или любого экрана, читатель.
Сигналов коллективной обращенности человек получает больше, чем сигналов, обращенных к нему лично. Это символ только нашего – XX века, его последней трети, символ того, как плотно человек включен в общество. До этого в обыденной жизни он устанавливал преимущественно личные контакты. Теперь он узнает новости не от соседа – через Николая Озерова, Юрия Левитана, Нину Кондратову.
«Это общество ко мне обращается. Я чувствую себя причастным. Я живу в мире непрерывно происходящих событий».
Работает программа «Время», слышны позывные телепередачи, и самые занятые люди бросают свои дела и садятся у телевизора – за полчаса можно узнать все, что произошло сегодня у нас и за рубежом. Все, вплоть до того, какая сегодня погода в Ашхабаде и в долинах Армении. Ни при какой погоде я не брошу дела и не ринусь в Ашхабад, правда? А узнать – интересно, некоторым даже необходимо. Почему?
В прошлые века человек в повседневности вечерних часов жил своей семьей, мыслями о своих заботах. Никаких молниеносных психологических переключений не происходило. Никогда прежде человек не соучаствовал в мире событий всей планеты ежесекундно.
Никогда прежде он не ощущал так полно свою социальную полноценность. Человек знает, что где случилось, произошло, какие приняты меры. С самых ранних лет включается он в круг общения со всем миром: через телевизор, через радио, через свои детские газеты и журналы.
Невольно, с детских лет, создается психологическая установка на то, чтобы знать только то, что было.
МУШКЕТЕРЫ – ЭТО ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО!
Установка на то, чтобы знать только то, что было, смыкается и в какой‑ то мере диктуется всей установкой современного производства и обучения, требующих от человека точного, логически подвижного мышления, движений, навыков. Наблюдать и участвовать в научно‑ технической революции своим трудом – захватывающе интересно, но прежде всего это сверхточная работа. Сверхотработанное переключение внимания, сверхскоростное привыкание к постоянной новизне. Сверхнеобходимость постоянного переучивания.
Невольно со всех сторон нас «подпирает» реальная потребность в фактологии. Растущий человек невольно с малолетства тянется к факту, искусству документа. Отсюда успех документальных фильмов, документальных книг‑ дневников, мемуаров, успех фотографии как нового вида искусства.
Рассматриваешь фотографию в журнале, в книжке, в авторучке, заплывающей маслом, плавает красотка, мелькают кадры в теле‑ или кинофильме – каток, девушка, она скользит, кружится, у нее заметно покраснел кончик носа. И все время не оставляет мысль, что она замерзла.
И в литературе нашей факты начали вытеснять вымысел, упрямо толкая к достоверности, к тому, чем мы окружены повседневно и к чему мы действительно привыкли. Девочка с покрасневшим от холода кончиком носа – достоверность, которую мы всюду ищем, и если не находим, сердимся и не верим.
Как обстоит дело с кончиком носа у Сикстинской мадонны? Ведь ей же наверняка было довольно прохладно там, на небе, среди облаков. Почему же Рафаэль… Я вдруг ловлю себя на мысли, что вообще не помню, какой у нее нос.
В мадонне Рафаэля трогает до слез совсем другое. Все оказывается мелким и неважным, когда память озаряет свет ее лица.
* * *
Достоверность и вымысел. «Дело – не дело».
Мадонна Рафаэля – вымысел или достоверность?
Разные виды времени сложно уживаются в душе современного человека. То время, которое на часах, безусловно побуждает к действию. То, которое «лицо Сикстинской мадонны», – к чему оно побуждает? С исторической непривычки трудно совмещать эти времена, слишком они психологически разведены, слишком большие усилия требуются для переключения с одного на другое.
Но еще сложней обстоят дела с разными временами в современном детстве: впервые в истории человечества время расцепилось так четко. Есть дела – это конкретное время. Есть не дела. Это…
С одной стороны, не «два плюс три», как всех нас учили в первом классе, а «икс плюс игрек». С одной стороны, математика девятого класса в пятом. Новая физика, новая биология. С одной стороны, необычайно раннее созревание интеллекта, стремительное его повзросление. Чрезвычай
|
|
|
