 |
Александр Русов 1 страница
|
|
|
|
Александр Русов
Сольфасоль
(История одного изобретения)
Знал ли? Чувствовал ли? Предчувствовал ли? Нет, ничего такого, пожалуй, не было. Правда, незадолго до того странный мне снился сон. Будто стою посреди ромашек и высокой травы на огромном всхолмленном лугу. Птицы щебечут, небо голубое. Голова кружится, вот‑ вот упаду. Тянет вниз, клонит к земле, как ель на подмытом крутом берегу, а не падаю. Словно подошвы ботинок прочно к почве приклеены. С неба чье‑ то пение льется, и от этого еще больше кружится голова.
Саня Поздов, справившись у своей бабки, мастерицы разгадывать сны, сказал, что видеть цветы и слышать пение –
ЭТО ОЧЕНЬ ПЛОХО.
Она интересовалась также, не видел ли я кровь. Но ничего такого я не мог припомнить.
Через несколько дней Саня Поздов принес в институт старые потрепанные картинки, и мы сами принялись разгадывать мой сон. Старинное написание букв и сплошные, без перерывов между словами, надписи затрудняли чтение. А из самих рисунков мало что можно было понять. Посреди листа, который рекомендовали Сане для разгадывания моего сна, было написано крупными печатными буквами:
СОНПРАВДУСКАЖЕТДАНЕВСЯКОМУ.
Вокруг надписи много мелких картинок. На одной, например, изображены бородатые люди в круговерхих шапках. Перед ними на коленях безбородый, щуплый, маленький и без шапки. Большой положил ему руку на голову, то ли благословляя, то ли грозясь убить. На второй – не то парень, не то девка (не разобрать) сидит в печи огненной, в самом пламени. На третьей картинке изображена птица Сирин с крыльями и хвостом – из тех бабенок, что, облокотившись о подоконник, часами могут глядеть на улицу; а на четвертой – та же бабешка, но только голая и без крыльев, хватающая с постели за руку одетого в кафтан молодца. Ну и так далее.
|
|
|
Во сне я видел ромашковый луг или поле – как правильнее? – хотя только‑ только весна начиналась. Первые капели. Первое солнце, едва греющее через оконное стекло. Это для людей хорошо – солнце. Для кошек там, для собак. Автоматическим весам АВТ‑ 2, стоящим в угловой комнате Сани Поздова, солнце мешало нормально работать. Из одного окна тянуло холодом, из другого припекало. Автоматические весы АВТ‑ 2 не любят таких перепадов. Поэтому холодное окно на лето занавешивали плотной шторой, и комната становилась похожей на одноглазого пирата.
Я передал Сане Поздову два пузырька, донышки которых были едва прикрыты порошками, напоминающими сахарную пудру, крахмал, питьевую соду, соль «Экстра». Порошки предназначались для анализа на термовесах АВТ‑ 2. Я передал образцы Сане Поздову и забыл о них, потому что это был самый что ни на есть
РЯДОВОЙ АНАЛИЗ.
Очередная характеристика очередных образцов.
Сколько времени провалялись на моем рабочем столе результаты анализа, прежде чем я удосужился на них взглянуть?
Каждый день мы проводили с Саней Поздовым положенные полчаса в институтской столовой, обсуждали институтские новости, но в тот период, насколько помнится, ни о чем таком особенном речи не шло.
На перфоленте с редкими прожилками тонких бледно‑ голубых линий, напоминающих оптические прицельные перекрестья, были отпечатаны кривые – цепочки мелких, близко расположенных, мимикрически сливающихся в сплошные линии цифр 2 и 6. Отпечатанные автоматическим устройством термовесов АВТ‑ 2 кривые сплетались поначалу в плотный жгут, затем расходились все дальше, и это расхождение было ненормальным. Я отнес его к теплоизоляционным свойствам оконных стекол, к оттаиванию природы, набеганию капелек на сосульки, к появлению из‑ под грязного снега прошлогодней травы, похожей на выцветшие от времени и свалявшиеся клоки рыжей собачьей шерсти.
|
|
|
Я попросил Саню повторить анализ.
Термовесы АВТ‑ 2 продолжали барахлить, кривые 2 и 6 – расходиться.
– КАКОГО ЧЕРТА, САНЯ,
ТЫ НЕ НАЛАДИШЬ ТЕРМОВЕСЫ?
– Мы проверяли по эталону, – говорит Саня. – Весы в порядке.
Раз весы в порядке, значит, какая‑ нибудь дрянь попала в образцы.
Я велел лаборантке переосадить порошки, почистить, тщательно высушить. На это Ясный, с которым мы работаем в одной комнате, заметил, что
ТЕРМОВЕСЫ КАЖДУЮ ВЕСНУ БАРАХЛЯТ.
– Так ведь еще рано. В прошлом году они только в конце мая испортились.
– Акселерация, – усмехнулся Ясный.
– Ладно, – сказал я. – Поживем – увидим.
Наша лаборатория – новое, чистое, хорошо оборудованное помещение. Недавно переехали. Из окна видна деревенька – ближайшая потенциальная жертва капитального строительства нашего института. Из угловой комнаты Сани Поздова, когда одно окно шторой не занавешено, можно увидеть сразу две картины. В холодном окне – сверкающие на солнце крыши, белые, будто из снега вырезанные короба новых построек, за ними – тусклое марево мелких прямоугольников и трапециевидных форм, а в другом – деревенька на окраине пустыря, который превращается летом в ромашковый луг.
– Вот, – говорит Саня, – пожалуйста. Повторили анализ. Точка в точку. Так что прибор тут ни при чем.
Я смотрю на аккуратно отрезанный кусок перфоленты, на туго скрученный из цифр 2 и 6 жгутик, который на пятом сантиметре начинает вдруг раскручиваться, расползаться, как гнилая нитка, на два клубничных, рачьих, жучьих, тараканьих уса.
«Стоп, – говорю себе. – Почему именно тараканьих? »
– Ты, – спрашиваю Саню, – куда те картинки дел?
– У меня они, – отвечает. И достает из письменного стола картинки.
Я сразу нахожу нужную. На ней изображен огромный, страшенный, диковинный таракан с точно такими усами, как на куске перфоленты. Даже расстояние между усами такое же. На картинке написано:
ЧТОБЫ ТАРАКАНЫ ПРОПАЛИ ВЗЯТЬ ИХ СТОЛЬКО СКОЛЬКО ЖИЛЬЦОВ В ДОМЕ И В ЛАПТЕ ПЕРЕВОЛОЧЬ ЧЕРЕЗ ПОРОГ И ДОРОГУ.
Аж холодные мурашки по спине пробежали.
– Раз прибор ни при чем, – говорю Сане, – то образцы тоже ни при чем. Мы их переосаждали, отмывали, чистили, сушили. Такого быть не может, потому что неоткуда такому взяться. Значит, куда‑ то еще какая‑ то дрянь попала.
|
|
|
– Куда, – спрашивает Саня, – могла она попасть? Откуда? Если прибор в порядке и образцы чистые.
Я хотел с досады выбросить образцы, но забыл.
За окном капало, капало. Голуби садились на подоконник, кляцкали коготками о жесть, урчали. Поле за деревней застыло, словно съежилось от холода, нахохлилось, как воробей зимой, чуть потемнело. Самые лыжи сейчас. Тепло. Можно в одной рубашке. А то и в майке. Если быстро идти, не замерзнешь.
Весной вечные истории. Авитаминоз, грипп, простуда. Ни спорт не помогает, ни закалка. Что бы там ни говорили,
ВЕСНУ НАДО ПЕРЕЖИТЬ.
Никуда от нее не денешься. Сначала вроде ничего: солнце, даже приподнятость какая‑ то. Но это у кого как. Ясный, например, не замечает прихода весны. Он живет исключительно внутренней жизнью. Для него что весна, что зима. Что день, что ночь. У него, как у Эль Греко, –
СВЕТ ВСЕГДА ИЗНУТРИ.
А другой наш сотрудник, Вася Полубугаев (имя у него очень уж удачное, очень соответствует он своему имени), тот – стоит потеплеть – весь обеденный перерыв проводит на улице. Видно, солнечные калории ему полезнее, чем продовольственные. Выйдет во двор, прислонится к стенке и щурится.
Уже в феврале ощущается тревога какая‑ то. Будто впереди все смутно и каждую весну кто‑ то решает, быть тебе или не быть. Словно каждый раз заново рождаешься, и еще неясно там, наверху, выживешь ли.
Саня Поздов говорит:
– Забери наконец вещества. Долго будут они место у меня занимать? Тебя не интересуют результаты?
Разумеется, я испытываю неловкость. Будто Саня Поздов виноват в чем‑ то. Он, можно сказать, навстречу пошел, вне очереди анализы сделал, результаты воспроизвел, термовесы АВТ‑ 2 проверил – и он же в чем‑ то еще виноват.
– Что ты, что ты, – говорю. – Просто забыл, замотался.
Саня Поздов молчит. Видно, обиделся.
– Ведь правда, – говорю, – интересные результаты, а?
|
|
|
Пытаюсь восстановить нарушенный контакт. Еще не хватает поссориться из‑ за такой ерунды.
– Что особенно интересно, – говорю, – так это необычный характер кривых.
– А воспроизводимость? – начинает оттаивать Саня.
– Воспроизводимость поразительная! Как тебе удалось добиться такой воспроизводимости на термовесах АВТ‑ 2?
– Я тут одно приспособленьице сделал, – потупившись, говорит Саня.
– Попытаемся разобраться. Если здесь что‑ то есть…
– То это мировое открытие, – смеется Саня.
Потом мы с ним вспоминали‑ вспоминали, не могли вспомнить, кто какие слова говорил, и говорил ли тогда Саня Поздов что‑ нибудь про
МИРОВОЕ ОТКРЫТИЕ.
Лично мне сдается, что говорил. Тогда или позже? Во всяком случае, не на Экспертном совете. Это точно. На Экспертном совете он бы такое не сказал. Саня Поздов понимает толк в политике, потому что он сам – член Экспертного совета.
А пока дело до Экспертного совета дойдет, много снега растает и воды утечет с территории нашего института. Еще больше воды утечет с того луга за деревней, который хорошо виден из окна лабораторной комнаты.
Снег к тому времени растает и луг зазеленеет, а я стану похож на Ясного, у которого свет всегда изнутри. Я буду светиться изнутри, как светлячок, ночничок, гнилушка.
Если бы кто раньше сказал, я бы не поверил. Я бы заметил, что расходящиеся в разные стороны кривые, похожие на тараканьи усы, никак не могут казаться нормальному человеку прекрасными. Но, видимо, в жизни каждого наступает момент, когда его уже нельзя считать вполне нормальным.
Раньше мне казалось прекрасным то, что кажется прекрасным всякому другому: футбол, кино, вино, телевизор, жена моя Леночка, секретарша Верочка, обеденный перерыв, день зарплаты, премии, поле за окном. А теперь – стыдно признаться – тараканьи усы. Скоро Леночка выгонит меня из дому. Уже теперь:
– Что есть у меня муж, что его нету.
МОЖЕТ, У ТЕБЯ ПОЯВИЛАСЬ ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА?
Дождь за окном. А под окном зонтики. Розовые, оранжевые, голубые. Словно там, внизу, проходит колонна демонстрантов с большими бумажными цветами.
В лаборатории светло: мы включили лампы дневного света. Наши отношения с Ясным стали несколько натянутыми, потому что я тоже стал жить исключительно внутренней жизнью. Одинаково заряженные тела, как известно, отталкиваются. Чем больше заряд – тем сильнее отталкивание.
Иногда я спрашиваю себя: почему именно мне такое выпало? Тут, конечно, есть что‑ то необъяснимое. Когда Саня Поздов передал мне те перфоленты, я смотреть на них не хотел. Слишком сильно они меня раздражали. Необъяснимостью, должно быть. Они меня так раздражали, что я несколько раз порывался их уничтожить. Бывало, к столу подойду, перфоленты увижу, раздражусь, от стола отойду и постараюсь о них поскорее забыть.
|
|
|
Только забудусь, к столу за чем‑ нибудь подойду, тараканьи усы увижу – и хоть на стенку лезь. Вконец меня измучили те кривые: я от них глаз оторвать не мог. Как магнитом притягивали. Словно там, на столе, убийство произошло и лежал изуродованный труп, а я заставить себя не смотреть не мог. И уйти далеко не мог. А если уходил, так непременно возвращался.
Сяду на стул, глаза закрою, и тотчас те усы тараканьи из мерцания выплывают, подступают к самым глазам. Постоят – и в сторону. И снова наплывают издалека. Как в стереокино, когда в тебя, зрителя, на полной скорости врезается автомобиль. Раз врезается, два врезается – и каждый раз страшно. А главное – назойливо и на нервы действует.
Тьфу! Устал раздражаться. Сидел расслабленный за столом и назло себе разглядывал тараканьи усы. Голова гудела, точно по земле пустую бочку катили. Вспоминались какие‑ то глупые стишки, обрывки фраз, формул – примитивный, невообразимый вздор.
И словно бы я даже заснул. И увидел луг за деревней совсем зеленым, как если бы наступило лето. Я видел луг, ромашки, и мне казалось, будто я иду по этому лугу, трава шуршит, щекочет ладони. Ноги то проваливаются, то утыкаются в кочки, но идти легко.
Вот тут‑ то на меня и накатило. Как волна в шторм, если по неосторожности чуть дальше в воду зайти. Я оступился, упал, меня несколько раз перевернуло и бросило – почему‑ то в душистую траву лицом. И от запаха той травы я начал терять сознание. Земля уплывала, я чувствовал, как она прокручивается на своей оси. Инстинктивно хватался за жизнь, за край стола, но было поздно. Последнее, что слышал, – лязг металла о металл, – видимо, звук хирургического инструмента. Как будто лежал я теперь на операционном столе: мое сердце должны были удалить, чтобы вставить другое. То, которое может
СВЕТИТЬ ИЗНУТРИ.
Очнулся на том же лугу или на том же поле – как сказать правильнее? – и по щеке моей полз усатый жук, лесной таракан. (Видимо, имеется и такой в природе, раз существует лесной клоп. ) А над головой в мерцающей неопределенности разверзлось голубое небо.
Потом словно очнулся во второй раз.
Сидел, расслабленный, за своим рабочим столом. На улице шел дождь. В лаборатории горел дневной свет. Небо было налито свинцовой серостью, а поле за деревней лежало в голой, неприглядной своей черноте.
Так зародилась догадка, возникли предположения, смутные контуры того, что Саня Поздов с явным преувеличением, разумеется, назвал мировым открытием. Это было преддверием счастья. Или несчастья. С какой стороны посмотреть.
Постепенно становилось все более ясно, почему кривые расходятся в разные стороны. Почему топорщатся тараканьи усы, почему термовесы АВТ‑ 2 показывают одни и те же, необъяснимые на основе всего известного результаты. Вполне верные результаты, несмотря на то что не за горами лето, когда весы действительно начинают барахлить.
Началась другая жизнь. К прежней жизни прибавился свет изнутри. Я все время чувствую, как он из меня истекает, и к этому состоянию надлежит привыкнуть.
Каждую минуту перед глазами или мысленным взором – как лучше сказать? – крутится этакая маленькая штучка – машинка, вечный двигатель, который работает на энергии
СВЕТА ИЗНУТРИ.
Машинка крутится, стрекочет, точно сельскохозяйственный самолетик‑ вертолетик, опрыскивающий поле твоего зрения. Только вместо полосы ядовитого дыма из нее, как из самописца весов АВТ‑ 2, выползает лента с зашифрованными значками, к которым ты приглядываешься с неослабевающим вниманием, чтобы разглядеть, разобрать, разгадать их.
Опускаешь глаза, и машинка опускается. Смотришь вверх, и машинка на небе оказывается. Попробуй‑ ка разберись, что первично, что вторично. То ли свет изнутри питает машинку, то ли машинка генерирует свет изнутри.
Ты и твой вечный двигатель – одно целое. Пей, пой, люби, путешествуй – двойник повсюду будет с тобой: за столом, в театре, в постели, в солнце и в дождь. Когда машинка крутится вхолостую или вполсилы, ты испытываешь великую муку, великое изнурение и истощение, а когда – случайно почти – угадываешь очередной тайный знак, на тебя снисходит величайшая радость, которую не смогут отныне дать ни кино, ни вино, ни мужчина, ни женщина, ни пеший, ни конный.
По институту поползли слухи. Слухи разных видов, подвидов и классов. Поползли, побежали, поскакали, поплыли. Спрашивали у Сани Поздова, спрашивали у меня, у Ясного, потом разносили.
Четвероногие друзья, косолапые слухи дошли и до начальника нашего отдела Эдуарда Игоревича Бледнова. Эдуард Игоревич попросил меня представить ему служебную записку с изложением сути дела. Первопричины слухов, так сказать.
Я написал служебную записку и приложил к ней копию рисунка с расходящимися кривыми. И еще несколько рисунков с несколькими кривыми, полученными уже после тех, первых кривых.
Через несколько дней мне позвонила секретарша Верочка, попросила зайти. Общение с Верочкой – всегда праздник. Верочка – это
МАЛЕНЬКИЙ ОТДЕЛЬСКИЙ ПРАЗДНИК
в приемной Эдуарда Игоревича Бледнова. Верочка вернула мне мою служебную записку с улыбкой и подсунутой под скрепку бумажкой, на которой аккуратной рукой Эдуарда Игоревича было написано: «Прошу придерживаться терминологии в системе СФС. После исправлений прошу вернуть». Далее следовали число и подпись.
Я как‑ то совсем из виду упустил: написал служебную записку, используя устаревшую терминологию, тогда как в нашей структуре для деловой научно‑ технической переписки принята разработанная смежной организацией
НИИСТАНДАРТПРОЕКТ
универсальная система сольфасоль (сокращенно СФС).
Эта система долго не приживалась. Авторы ее, решив унифицировать терминологию, с которой дело обстояло не вполне благополучно, а также форму записи всей входящей и исходящей информации, предложили использовать семь нот от «до» до «си» в качестве
БАЗОВЫХ ЭЛЕМЕНТОВ
новой системы.
Преимущества такой системы могли, по мнению авторов, сделать ее конкурентоспособной в европейском и даже мировом масштабе.
Примерно такие же системы разрабатывались одновременно за рубежом. По существу, речь шла о создании искусственного языка деловых бумаг, директив, совещаний, приказов, решений, постановлений.
В течение нескольких лет авторы с помощью своих дивизионеров, миссионеров, пионеров, функционеров внедряли язык сольфасоль в практику, а потом система СФС была подана на межотраслевую премию наряду с другими научно‑ исследовательскими работами отрасли.
Когда комиссия рассматривала этот вопрос, большинство высказываний было в пользу системы СФС: она‑ де не банальна, проста, оригинальна, достаточно региональна и в то же время с учетом, мол, развития международного научно‑ технического сотрудничества вполне универсальна. Самое время, мол, дать ей первую премию.
Тут, говорят, слово взял академик Ризоположенский, который до тех пор молчал – только нижнюю губу жевал.
– О чем, – спросил академик Ризоположенский, – мы тут рассуждаем, товарищи? О какой такой системе сольфасоль? Таких, – сказал, – систем не счесть, не перечесть. И именно такая, – сказал, – система давным‑ давно известна, только называется она не сольфасоль, а сольресоль. Изобрел ее сто шестьдесят лет назад один француз.
И даже как будто фамилию того француза припомнил. Не то Сидр, не то Сюдр. А может быть, Федр. Все члены комиссии так и ахнули.
Академик сказал:
– Нечего глупостями заниматься, когда у нас с новыми научно‑ техническими разработками дела совсем не так хороши, как хотелось бы. Нам, товарищи, новых технических идей недостает, а не новых систем. Долго ли мы будем эсперантизмом, флоберизмом, бюрократизмом заниматься?
Рассказывали, что выступление академика прозвучало
КАК ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА.
Кто‑ то, правда, попытался выступить в том смысле, что‑ де мало ли там какие глупости какому‑ то французу сто шестьдесят лет назад в голову могли прийти, а тут, мол, разработка своя, ведомственная, на новой, так сказать, основе, для иных, разумеется, целей. Но академик Ризоположенский был неумолим. Еще молодой тогда Эдуард Игоревич Бледнов его поддержал. Надо сказать, что и академик Ризоположенский, который был оппонентом на защите диссертации у Эдуарда Игоревича, тоже его поддержал. В свое время.
Таким образом, премию работе не дали, а система укоренилась. С некоторыми изменениями и дополнениями, правда, но прижилась. Так что получилось совсем как с тем зерном, которое в самую грязь втоптали, а оно возьми да и прорасти.
Поначалу кое‑ что из терминологии СФС просочилось в документацию. Потом в спецификацию. Потом даже мода такая возникла – говорить на языке сольфасоль. Свои питомники нового языка нашлись. Свои питомцы. Свои энтузиасты нашлись, свои комнаты, кабинеты и лестничные площадки, где этот язык прижился. Словом, язык сольфасоль стал живым разговорным языком. Или, может, лучше сказать так: живой разговорный язык стал языком сольфасоль. Идешь, бывало, по этажу и слышишь эдакое щебетанье:
– Соль соль.
– Ля соль.
– До ми. Фасоль. Ля‑ ля‑ ля‑ ля!
А тут еще новый отдел организовали – стандартизованно‑ унифицированной информации. Он‑ то и узаконил новую систему окончательно.
Служебную записку, само собой, я исправил, привел в полное соответствие с системой СФС. Но вот что любопытно отметить: Эдуард Игоревич Бледнов, который в свое время вместе с академиком Ризоположенским был противником системы, теперь ни одного документа, не соответствующего системе СФС, не пропускал.
Судя по заметкам Эдуарда Игоревича на полях служебной записки, могло сложиться впечатление, что он вовсе разучился воспринимать обычный, традиционный наш язык. Или он наложил свою резолюцию исключительно в воспитательных целях? Во всяком случае, даже они, эти заметки и резолюция, свидетельствуют о жизненности системы, а также о ее преимуществах перед другими известными системами.
Теперь во мне живут два человека. Я заметил: эти люди несовместимы, и один из них постоянно выпадает из системы сольфасоль. Именно этим, наверно, следует объяснить недостатки первого варианта служебной записки, тогда как выпадение из системы можно сравнить с выпадением зуба во сне. Всем известно,
КАКОЙ ЭТО ПЛОХОЙ СОН.
Бывает, проснешься утром со свежей головой, идешь на службу, ворошишь в памяти текущие дела, продумываешь, какие бумаги куда направить, с кем переговорить, кому позвонить, кому что сказать, и вдруг почувствуешь, что вроде бы соринка в глаз попала. Не то чтобы режущая боль, но замутнение взора какое‑ то, и улица, по которой идешь – весенняя, светлая улица, – погружается в туман. Потом возникает звук: что‑ то вроде «трик‑ трак» – будто кто‑ то поблизости старый будильник или послевоенную детскую заводную игрушку «стреляющий танк» заводит. Или таксист прокручивает ручку счетчика.
Если так начинается день, то даже на самом удачном плане текущих дел можно поставить крест. Или ноль. Кому что нравится.
ВЫПАДЕНИЕ ИЗ СИСТЕМЫ СОЛЬФАСОЛЬ
НЕ ПРИНОСИТ СЛУЖЕБНЫХ УДАЧ.
«Зато приносит новое понимание причин расхождения очередных кривых на очередной перфоленте», – скажете вы. Вот именно. А для человека, выпавшего из системы сольфасоль, понимание истинных причин важнее всего.
Коротко о сути изобретения. Или открытия, если угодно. Между тем и другим не поставишь китайской стены. Считается, что изобретение приносит практическую пользу, содержит полезные рекомендации, а открытие по природе своей ни полезно, ни бесполезно. Хотя, конечно, с какой стороны посмотреть. Скажем, установление того факта, что Земля вращается вокруг Солнца, – это открытие, тогда как рецепт превращения лягушачьей икры в кетовую – безусловно, изобретение.
Так вот, о сути. Порошки, которые я передал Сане Поздову, подобно чудотворной воде, исцеляющей больных и оживляющей мертвых, обладали свойством защищать некоторые материалы от порчи, гниения, горения, тления. Вопрос: считать ли обнаружение чудотворной воды изобретением или открытием?
ЗАГАДКОЙ ПРИРОДЫ
назвал удивительные порошки Эдуард Игоревич Бледнов, прочитав мою докладную записку.
– Явление солюбилизации, – сказал он при личной встрече, – очень интересует нас.
– Вы хотели сказать: стабилизации, – уточнил я.
– Вот именно, – поддержал меня Эдуард Игоревич. – Лично я давно подумывал о развитии в нашем отделе ряда направлений, связанных с сенсибилизацией[11], и поэтому ваше предложение склонен рассматривать как продолжение и в некотором роде развитие моих идей.
Позже мне посоветовали включить Эдуарда Игоревича в соавторы, поскольку он проявил интерес к работе и склонен был ее поддержать. Я включил Эдуарда Игоревича в соавторы
БЕЗ КОЛЕБАНИЙ.
Столь необдуманно я поступил лишь потому, что в то время был выключен из системы сольфасоль. В другое время я поступил бы, наверно, так же, но при этом дал бы понять, что мои сознательность, признательность, простодушие, великодушие и прочее требуют понимания, великодушия и прочего со стороны Эдуарда Игоревича в других вопросах. А так получалось, что и одолжения в этом нет никакого. Получалось, что меня вроде бы облапошили. Что я сам себя надул. Ведь Эдуард Игоревич не настаивал на соавторстве. Но я‑ то знал, что не включить его в соавторы – обойдется себе дороже.
ВЫПАДЕНИЕ ИЗ СИСТЕМЫ СОЛЬФАСОЛЬ ЧРЕВАТО НЕПРИЯТНОСТЯМИ.
В этом все дело. Как говорится,
НЕ ВЫПАДАЙ!
Я обсуждал вопрос выпадения с Ясным. У него такие же симптомы. Перед тем как впасть или выпасть, человек чувствует сильное возбуждение, странные образы теснятся в его голове. Будто летит он сначала по воздуху, а потом неведомая сила долго влачит его по земле, как приземлившегося при сильном ветре парашютиста. То фантазии его одолевают, то воспоминания.
Мне, например, часто вспоминается один из первых моих институтских праздничных вечеров сразу после окончания вуза и распределения на работу. Руки совсем юной тогда Верочки робко и плавно опускаются мне на плечи. Она легка, послушна, улыбчива. Мы как бы изначально созданы для этого мудрого, ритуального, все объясняющего и соединяющего нас танца.
С годами моя бывшая партнерша по танцам, секретарша Верочка, как и я, в совершенстве овладела системой сольфасоль. И языком сольфасоль, разумеется. Может, в ней умерла Джоконда? Вера? Надежда? Любовь? А кто умер во мне? Кто умер или родился на том зеленом, душистом ромашковом лугу, под голубым, как на старинных итальянских картинах, небом?
В отдел поступил светокопировальный прибор «ксерокс». Чудо, а не прибор. Несколько тысяч копий в час. Можно копировать служебные записки, приказы, распоряжения, выписки, письма, рисунки, чертежи, статьи.
Мы с Саней Поздовым пошли на прибор взглянуть. От деревянной обшивки прибор освобожден, полиэтиленовый чехол снят, бумага сорвана, смята, из комнаты вынесена.
Костя Брагин, которому поручили прибор отладить, ходит вокруг него, точно конюх вокруг породистой лошади: остановится, погладит, дальше пойдет.
– Поздравляем, – говорим.
– Такая машина, – смущается Костя.
Мы с Саней тоже пристроились ходить вокруг и быстро поняли, какое это большое удовольствие – гладить серебристо‑ серый «ксерокс», похожий на роскошный легковой автомобиль.
– Давай так договоримся, Костя, – предлагаю я. – Мы с Саней первые тебя поздравили, а ты нам в первую очередь ксерокопии будешь снимать.
– Ладно, ребята, – соглашается Костя. – У вас нет какого‑ нибудь листка, чтобы и текст на нем был и рисунок? Чтобы я мог по нему прибор настроить.
– Есть, – говорит Саня.
– Надо, чтобы штриховой рисунок был, без полутонов.
– Ясно, – говорит Саня и приносит бабкины картинки с надписями. – Выбирай.
Костя, ясное дело, принимается рассматривать картинки. Одну посмотрит, посмеется, другую берет. Конечно, художник или художники, если их было несколько, намеревались сделать рисунки смешными, но, думаю, это не слишком хорошо удалось. Или Костя Брагин более восприимчив к искусству?
Наконец, Костя Брагин останавливается на картинке, где солдат протягивает руку, чтобы погладить пекущую блины девицу по бедру, названному здесь гораздо более откровенно. Оба в неловких позах смотрят на зрителя: она со сковородкой на длинном ухвате, он с треугольной шляпой в согнутой руке. Костю привлекает эта картинка тем, что текст написан разными шрифтами: если такой рисунок даст хорошую копию, то другие, более простые, – тем паче. Слова солдата «щаслив, что одну дома миленькую нашел» написаны совсем мелко, угроза девицы «замарать сковородником» – средним, нормальным шрифтом, а ответ солдата – самым крупным:
ХОТЯ СПЛОШЬ ВСЕГО ЗАМАРАЙ РАСТВОРОМ ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ НАДО МНОЙ ПОКАЖИ ВМЕСТЕ С СОБОЮ НА ПОСТЕЛЮ СПАТЬ ПОЛОЖИ.
– Что надо, – говорит Костя и принимается за дело.
Бывает, так намаешься за день, что домой придешь – и язык не ворочается.
ЯЗЫК СОЛЬФАСОЛЬ ОТБИВАЕТ ОХОТУ К ЧАСТНЫМ РАЗГОВОРАМ.
Иногда мне кажется, что он похож на пение искусственного соловья в искусственных кустах с зелеными коленкоровыми листочками. К нему надо приноровиться. Он краток, удобен, экономит силы и время. Некоторые так привыкают к языку сольфасоль, что уже не могут обойтись без него, как не могут обойтись без телевизора, автомобиля, лифта и прочих современных удобств, хотя последние нередко приводят к преждевременному ожирению, одряхлению, старению и так далее.
Насколько проще сказать: «Лясоль фасоль Иванов доми», нежели такую тяжеловесную фразу: «Решение этого вопроса в настоящее время связано с решением другого вопроса, рассмотрение и согласование которого поручено тов. Иванову». Конечно, и в том, и в другом случае это всего лишь канцелярские штампы, но на языке сольфасоль штампы получают легкую, благородную, музыкальную окраску. Язык сольфасоль как бы освежает и припудривает их.
Таким образом, язык СФС (как и система СФС) выполняет определенную производственно‑ эстетическую функцию. Придает старому бюрократизму новый колорит в духе современного научно‑ технического прогресса.
Одни схватывают СФС на лету, другие (и я в том числе) усваивают его с трудом. Освоение этого языка, в отличие от всех прочих, влечет за собой перестройку организма, характера, психики – всего человеческого существа. Период овладения языком сольфасоль сродни переломному возрасту. И некоторые организмы в силу природного консерватизма противятся перестройке. У меня, например, целыми днями болела голова, поясница разламывалась, я то и дело терял равновесие, по ночам видел страшные сны. Потом ничего – привык.
|
|
|
