 |
Александр Русов 3 страница
|
|
|
|
Профессор Липышев
УМОЛКАЕТ, ВЗВОЛНОВАННЫЙ.
– Кто еще хочет выступить? – спрашивает председатель.
– Все ясно, – говорит кто‑ то неразличимый.
И тут возникает это робкое замечание. Вроде как шепоток. Из рядов, так сказать. Анонимно. Оно повисает в воздухе, как легкое табачное облачко, хотя в кабинете никто не курит. Возникает и рассасывается.
Но в следующее мгновение вновь возникает, уже в другом конце замдиректорского кабинета.
– Кто хочет выступить? – строго стучит карандашом по столу председатель.
Тут берет слово Саня Поздов. Концентрирует, так сказать, дым. Фокусирует рассеянный свет.
– Нет никаких сомнений, – говорит Саня.
И еще говорит что‑ то комплиментарное.
– У меня предложение, – говорит Саня Поздов. – Патентовать за рубежом.
– Вот именно, – вновь оживляется профессор Липышев. – Вот именно!
– Этот вопрос надо тщательно проработать, – говорит кто‑ то, кажется, Петров.
– Фирма мистера Твистера, например, – говорит Саня Поздов, – наверняка заинтересуется изобретением и со временем купит лицензию.
– Тише, товарищи, – призывает председатель. – Давайте по порядку.
– Колизей… Парфенон… египетские пирамиды… – лепечет профессор Липышев.
– Может, в Италии следует запатентовать? – замечает кто‑ то робко.
«Потому что Колизей, – соображаю я. – Музей‑ Колизей».
– В Италии, Франции, Соединенных Штатах Америки…
Я сижу вроде как ни при чем. А в кабинете все оживились, отовсюду сыплются предложения. Члены Экспертного совета валят в кучу страны и континенты – все это Заграничье, Заокеанье – на большой замдиректорский полированный стол.
– Вопрос ясен, – торопит кто‑ то неразличимый.
– Прошу голосовать, – командует председатель. – Кто за то, чтобы патентовать изобретение за рубежом, прошу поднять руку.
|
|
|
ПРИНЯТО ЕДИНОГЛАСНО.
Вот и все. Луг за деревней, волшебный зá мок – мир, закрытый для посещений. О его существовании знают несколько человек, которые, так сказать, официально открыли его, зарегистрировали в соответствующем реестре, перерезали розовую ленточку, вдохнули аромат цветов, свежескошенной травы, отведали плодов его сада и оставили меня в качестве охраны. Врата распахнуты, но в них никто не войдет. До поры до времени.
Мой рот на замкé. На замкé зá мок. Я не могу никому рассказать о моем открытии, никого не могу повести в тот сад. Написанные стихи заперты в письменный стол; картины, совершенство и новизна которых должны поразить человечество, поставлены лицом к стене. Вот с чем можно это сравнить.
НУ И УСТРОИЛ ТЫ МНЕ ВЕСЕЛУЮ ЖИЗНЬ, САНЯ ПОЗДОВ!
С другой стороны, пусти туда сейчас всех, кто захочет войти, что останется от незащищенного зá мка, от оставленного без присмотра сада? Пустота и разрушение, пустота и разрушение. Вот с чем можно это сравнить.
Волосы мои выгорели, пожухли от работы под ярким солнцем. Я засыпаю и просыпаюсь с мыслями о мире, который открылся мне однажды. С каждым разом я все увереннее берусь за кисть, чтобы выразить то новое, что удалось разглядеть и понять.
Вот с чем можно сравнить работу в лаборатории, когда открытие в твоих руках.
Мной движут любовь и преданность. И еще неудовлетворенность, родственная чувству несправедливости, вызванному теми многочисленными аннотациями и формулами изобретений, которые я вынужден был написать за свою жизнь.
…Все‑ таки слишком много было сказано нелестного об аннотациях. Одностороннего. С другой стороны, аннотация – это рисунок, выполненный единым движением пера. Контур. Абрис. Ясная линия носа, губ, подбородка, груди. Совершенная крутизна плоти. Самое характерное. Суть. Короткий рассказ. Крупный план.
|
|
|
Искусство извлечений, отшелушивания второстепенного, выявления неявного – вот что такое аннотация. Костяк теории. Структура произведения, его рентгеновский снимок.
ТО, НА ЧТО НЕЛЬЗЯ НАПИСАТЬ АННОТАЦИЮ, НЕ СТОИТ ВЫЕДЕННОГО ЯЙЦА.
Саня Поздов приносит картинку, на которой изображен воин петровских времен верхом на коне. Вид у воина бравый, родинка на левой щеке (неотразимый мужчина). В руке пистолет, из которого он палит. Дым из пистолета похож на моток курчавой шерсти. Один глаз воина заплыл, точно после пьяной драки, другой чуть косит. Но эти недостатки следует отнести за счет несовершенной техники исполнения. Зато камзол, богатая попона у коня и зá мок с башенками за спиной всадника олицетворяют образ победителя.
СЛАВНЫЙ РЫЦАРЬ ЕВДОН.
– По случаю чего, – спрашиваю, – такой подарок?
– На стенку повесишь. Это копия, – говорит Саня. – Костя Брагин на «ксероксе» снял.
– Надо же, – говорю, – какая прекрасная копия. Ничуть не хуже, чем оригинал.
– Даже лучше, – подтрунивает надо мной Ясный, который не терпит эрзацев. – Мало тебе своих оригинальных рисунков.
Альбом моих рисунков – это журнал лабораторных записей. Я обрабатываю экспериментальные данные, компоную их, перегруппировываю, меняю местами, отсекаю лишнее. Наклеиваю куски перфолент, рентгенограммы, спектры, черчу схемы, графики, ставлю недостающие эксперименты. Искусство коллажа увлекает меня. Картина постепенно меняется, и как существенны изменения!
Перекомпоновка элементов картины меняет всю картину. Потому что
А+В В ИСКУССТВЕ НИКОГДА НЕ РАВНО В+А.
Я аннотирую, привожу в порядок, донашиваю результаты, которые со временем усохнут до аннотации в реферативном журнале (РЖ) или в бюллетене изобретений и открытий (БИО). Превратятся в небольшой абзац монографии. Тогда вся эта суета, маета, оформление, горение пройдут, уйдут, забудутся. Другой этап настанет, другие дела на смену придут. И, наткнувшись однажды в стареньком томе РЖ на реферат старой работы, почувствуешь легкий укол в сердце и, оглянувшись, увидишь то, что было жизнью твоей, работой, что осталось следом твоим на земле. Что с полным правом можно назвать твоим делом.
|
|
|
Как мог бы сказать:
МОЙ ДОМ, МОЙ ГОРОД, МОЯ СТРАНА.
Часто ли случается оглянуться? И хорошо, что не часто. Оглядки известно чем кончаются.
Но день приходит, и день уходит. Вместо рубенсовского буйства жизни, вместо уюта дома и Леночкиных ласк перед тобой все та же аннотация – беглый рисунок пером, а сам ты все в той же лаборатории, окно которой одиноко светится, как единственный глаз великана. Как дыра в шторе затемнения. И тогда ты говоришь себе: будет завтра. Но завтра
НИЧЕГО ДРУГОГО НЕ БУДЕТ.
И все‑ таки приходит день, час, минута, когда такое случается. Когда оно приходит. Счастье, признание. Когда приходит она. Судьба, женщина, радость. Когда они уже вне тебя, не в прошлом твоем и не в будущем –
СЕГОДНЯ.
Потому что счастье может быть только теперь, сейчас, сегодня. И никогда больше. И оно почему‑ то всегда запаздывает. Оно приходит слишком поздно, когда ужин остыл, а сам ты смертельно устал и, не дождавшись его, отправился спать.
Так и живешь: то слепым, то зрячим. То глухим, то с обостренным слухом. Работаешь – видишь. Не работаешь – слепнешь. Конечно, хорошо постоянно иметь глаз художника, слух музыканта и ясную голову, в которой, как в оранжерее, всегда цветут цветы прекрасных идей и замыслов.
Но это уж как кому повезет. Одному – только раз в жизни, другому – ни разу, третий же, как в субтропиках, снимает по нескольку урожаев в год.
Вдруг кто‑ то включит рубильник – и все в тебе разом осветится, засияет. А потом вдруг – раз! – вырубят свет, и на годы погружаешься в темень и мрак. Тускло горит ночничок. Своим прошлым подпитываешь свое незавидное настоящее и медленно угасаешь. Но вновь загорается полный свет – и начинаешь жить заново.
Я пишу и рисую теперь точно одержимый, изо дня в день. То цветущее деревце, то вечнозеленые ветки на подоконнике, то дорожки парка, то беру вдруг перо, тушь и одним росчерком наношу на бумагу силуэт: волну волос, стремительно сбегающую со лба, миндалевидный разрез глаз, мягкий поворот головы, плавный изгиб бедра.
|
|
|
– У ТЕБЯ ПОЯВИЛАСЬ ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА? –
не верит мне Леночка.
Вечнозеленый тополь. Эксперимент Ясного.
ЭКСПЕРИМЕНТ ВЕКА.
Год назад Ясный подобрал в институтском парке срезанные тополиные ветки, поставил их в колбу с водой, и у веток выросли большие белые корни. Корни так разрослись, что извлечь их, не повредив, было уже нельзя.
Ясный исходил из той предпосылки, что дерево, мол, сбрасывает листья, реагируя на изменения температуры окружающей среды при переходе от лета к зиме. Своим опытом он хотел проверить, можно ли, создав для веток благоприятные условия, заставить их остаться вечнозелеными.
Прошлым летом распустившиеся было листья засохли и опали, потому что мы с Ясным ушли в отпуск, а Вася Полубугаев, которому был оставлен ключ от комнаты, с присущей ему беззаботностью забыл доливать воду в колбу. Поскольку имело место отклонение от благоприятных условий, Ясный решил продолжить эксперимент. Теперь тополиные ветки вновь были зелеными. Эксперимент продолжался.
– В каком‑ то смысле они всегда зеленые, – пояснял свой замысел Ясный. – Мы просто помогаем тополю реализовать скрытые возможности.
– Хочешь опровергнуть диалектику, – посмеивался над ним Вася.
– Диалектику? – не то переспросил, не то удивился Ясный, поправив очки на переносице.
В такой манере он начинал обычно свои знаменитые поединки с Васей.
– Просто смешно слушать такое в наше время.
– В наше время… – саркастически заметил Ясный. – Наше время – это царство атомов.
– Вот именно, – согласился Вася.
– Кто это, кстати, сказал?
– Как кто? Все. Общеизвестный факт.
– Например?
– По радио. По телевидению.
– А еще?
– Сказано – все. Чего пристал?
– Так вот, Вася. Лет двести пятьдесят назад их говорила глупенькая, распутная госпожа де Сенанж своему любовнику.
– Откуда ты знаешь?
– Это всякий мало‑ мальски культурный человек знает.
Вася насупился.
– Ты, Вася, одни специальные книги читаешь, – продолжал Ясный наставительно, – и потому такой темный.
– Ладно, – говорит Вася, – мне это необязательно.
– Ты узкий специалист, Вася, а не ученый. Таких, как ты, сегодня сотни тысяч. Усредненных представителей массовой науки. И сколько специальных книг ни читай, ученым от этого не станешь. Познакомишься с тобой, поговоришь и не поймешь, кто ты – физик, шофер или торговый работник.
– Слава богу, – говорит Вася, – сословные привилегии отменены.
– Человек с таким кругозором никогда не сделает ничего принципиально нового в науке. Ни раньше не мог, ни теперь не сможет.
В такие минуты я не устаю восхищаться миролюбием Васи, похожего на крепкого молоденького бычка, одного движения головы которого достаточно, чтобы уложить на месте любого из нас. Я восхищаюсь миролюбием Васи и смелостью Ясного, нашего хрупкого интеллектуала, беззащитно поблескивающего очками в тонкой золоченой оправе.
|
|
|
– Я не против диалектики, Вася. Но чем объяснишь ты досадные мелочи нашей повседневности, живучесть и действенность тех простеньких уловок, на которые попадаются такие умники с высшим и даже наивысшим образованием, как мы с тобой? Тех примитивных интриг, в сети которых мог бы попасть разве что самый захудалый гражданин Древнего Рима и которые тем не менее срабатывают теперь столь же безотказно. Какого ты мнения о современном человеке? Чем, скажи на милость, объяснить, что к истокам реки, питающей человеческую культуру, к познанию священных тайн бытия допущен ты, человек, в общем‑ то, темный, и наш уважаемый собрат, – указал на меня Ясный, – открытие которого переживет его самого?
– Ладно, Ясный, – сказал я, смутившись. – Будет тебе.
Все‑ таки я склонен думать, что Вася Полубугаев не побил Ясного и даже своей пассивностью как бы поощрил его к подобным рассуждениям по той же причине, по какой большая, сильная собака не трогает малыша, даже если последний больно ткнет ее пальцем в глаз.
– И вообще, – горячился Ясный, – если в следующий раз, оставшись ответственным за комнату, ты не будешь поливать наши вечнозеленые ветви, я расценю это как злостный саботаж, направленный против важных начинаний научной общественности.
Правду говорят: в человеке есть все. Микробы, бациллы, шарики красные и шарики белые, гены и бог знает что еще. И грипп, и рак, и мудрость, и глупость. Все в нем есть, а уж что там выявится, что наружу выползет, зависит от иммунитета. От склонности. От природы. От условий. От погоды даже.
Надо сказать, что погода в течение тех нескольких дней стояла прекрасная. Мы даже окна открыли и вытяжную вентиляцию выключили, чтобы стекла не разбило ветром, – настолько было тепло. Я потому так хорошо помню, что проверял влияние на обнаруженный эффект различных небольших примесей, а у меня в это время азот в баллоне кончился. Кончился азот, и мои опыты приостановились. Ближайший завоз наполненных баллонов ожидался через неделю. Взаймы, как назло, азот ни у кого не удалось достать. Ясный с гелием работает, ему одного баллона чуть ли не на пол года хватает для его хроматографа. Вася Полубугаев – с аргоном.
– Достаньте, – прошу я в отделе снабжения, – баллон с азотом. Срочно. Ради бога.
– Откуда, – отвечают, – мы его можем достать, когда ближайший завоз через неделю.
– Знаю, – говорю. – Но у меня опыты. Достаньте где‑ нибудь.
– Это сложно, – мне отвечают.
– Понимаю, – говорю, – что сложно. Я, со своей стороны, в долгу не останусь. Если что надо…
– Как же, – говорят, – непременно надо. Спиртику немного – пишущую машинку протереть.
– Сколько немного? – спрашиваю.
– Вот столько. – И показывают большим и указательным пальцами, сколько надо, то есть в переводе на объем – кубиков триста.
– Куда, – спрашиваю, – так много? Для пишущей машинки и двадцати граммов хватит.
– Так нам, – отвечают, – не только для машинки. Еще смазка для рук нужна – руки обветриваются.
«Как же, – думаю, – обветриваются. Что таким ручищам сделается? »
– И в том месте, где можно баллон достать, тоже просили. Катализировать им нужно.
– Какой нужен спирт? Абсолютный? Гидролизный?
– Лучше гидролизный, – пояснили. – Абсолютный уж больно в нос шибает.
– Что за катализ, – спрашиваю, – с гидролизным спиртом?
– Да вот уж такой, – отвечают, – какой ни на есть. Мы в этом не разбираемся. Нам что? Наше дело – сказать, а там – как хотите.
– Ладно, – говорю. – Когда зайти?
– Через часок, – отвечают ласково.
Захожу.
– Как дела? – спрашиваю.
– Все в порядке. Договорились. Только ехать придется самому.
Поехали мы с шофером в другую организацию, погрузили баллон, взмокли порядком, потому что кроме баллона пришлось кое‑ что еще погрузить – за одним баллоном грузовик не погонят. А тут у самого входа в организацию бочка с квасом стоит. Квас был вкусный, холодный. А на следующий день я потерял голос.
Сначала вроде ничего – только тише говорить стал, словно в горле у меня маленький глушитель установили. Потом все тише, задавленнее. Как если бы вместо голосовых связок у меня были струны рояля, суконным одеялом переложенные.
В конце следующего дня голос совсем сел. Я раньше представить себе не мог, как это жить без голоса, когда ты сам по себе, а окружающий мир сам по себе. Раньше все говорил, говорил, а теперь слушаю, слушаю.
Бывало, затихнет к вечеру институт. А у нас с Ясным работа в полном разгаре, мы позже всех уходим. Вдруг кто‑ нибудь вспомнит:
– Не сварить ли нам кофейку?
– Сварить!
Варим. Потом пьем, расположившись за моим столом (потому что на столе Ясного негде чашку поставить – хаос и свалка). Ясный непременно заметит какой‑ нибудь торчащий из кипы уголок миллиметровки. Точно профессиональный картежник, он наперед знает, что за каким уголком кроется. Я листок из‑ под бумаг вытяну, Ясному покажу.
– Смотри, – скажу. – Поразительная штука, а?
– Да, – скажет Ясный, в глубокой задумчивости откусывая печенье. – Действительно. Ты, кстати, не пробовал в адиабатических условиях? Ты попробуй.
В это время дверь открывается. Саня Поздов.
– Что домой не идете?
– А ты чего?
– У меня насос на режим выходит.
– А мы вот кофе пьем. Присаживайся.
Саня Поздов прихлебывает кофе, тоже смотрит на график, молчит.
– Здесь еще копать и копать, – говорю я.
– Ты бы приготовил для меня образец, – включается Саня. – Вот такой, – тычет он пальцем в график.
Это и есть истинная, несравненная, ни с чем не сравнимая жизнь в том зá мке, на той земле, среди тех архитектурных ансамблей, женских лиц и цветущих деревьев. Но чтобы вести такую жизнь,
НУЖНО ИМЕТЬ ГОЛОС.
Я решил побороть безголосье. Ведь в человеке, как известно, есть все: и болезнь, и здоровье, и скрытые резервы, и от него самого зависит, в какую сторону все это повернуть. Я решил не обращать внимания на воспаление голосовых связок. В один из тех вечеров мы снова собрались втроем и принялись о чем‑ то спорить.
Ясный сказал мне:
– Помолчал бы ты лучше.
– Ладно, – не понял я его, – сам молчи.
– Смотри, – сказал он, – как бы хуже не стало.
– Пустяки, – прохрипел я. – Пройдет.
– Тебе виднее.
А на самом деле виднее было ему. На следующий день у меня совсем пропал голос.
Это только сказать легко – пропал голос.
Представьте себе жизнь человека, от природы жизнелюбивого, жизнерадостного, шумливого, говорливого, привыкшего обо всем иметь, а главное, высказывать свое мнение, – представьте себе жизнь такого человека, лишившегося вдруг голоса.
Поначалу он напоминает перерубленного лопатой дождевого червя, обе половинки которого подпрыгивают, извиваются, будто вновь надеясь соединиться или укусить обидчика, хотя у дождевого червя нет зубов, да и лопату не больно укусишь. Проходит время, и безголосый начинает походить на корову, одиноко пасущуюся на лугу. Корова жалобно мычит, страдает от избытка молока, а к ней никто не идет. Наконец приходит день, когда человек без голоса становится просто несчастным человеком, который все про себя и про других знает, а сказать не может. И оттого мысли его обретают довольно высокую концентрацию и даже, случается, озлобленный, угрюмый характер. Как если бы кто другой виноват в том, что он не может сказать что хочет. Другие. Многие. Продавщица кваса, например. Шофер грузовика. Работник снабжения. Господь бог. Ну и так далее.
Хотя жаркую погоду никто для него специально не организовывал, квас не остужал, пить этот квас никто не принуждал и разговаривать громко с уже севшим голосом, когда нужно было бы помолчать, тоже никто не просил. Он сам себе
ВСЕ ЭТО ОРГАНИЗОВАЛ.
Начиная с азотного баллона и кончая безголосьем. Потому что зачастую это только кажется, что другие. На поверку оказывается, что все это –
МЫ САМИ.
Что
НИКАКИХ ДРУГИХ НЕТ.
Их просто в природе не существует.
Конечно, всякий имеет право холодный квас пить и громко говорить, когда не следует этого делать. Но тогда уж изволь и отвечать за себя. Тогда, и теперь, и после.
БУДЬ ОТВЕТСТВЕННЫМ ЗА СВОЙ ГОЛОС!
А то сначала квас холодный выпил, потом в червяка превратился, потом – в млекопитающее, затем – в несчастного человека. И вроде бы по Ламарковской лестнице взошел.
Все это я в те дни говорил ради успокоения. Ну ладно, говорил, хочешь ты что‑ то сказать и не можешь. В конце концов и с голосом, и без голоса все определяется не тем, что хочешь сказать, а только тем, что можешь. Так и следует, видимо, ставить вопрос:
ЧТО ТЫ МОЖЕШЬ СКАЗАТЬ?
Что у тебя за душой? Что в твоей голове? Чем живешь ты, чем дышишь?
ЕСЛИ НЕ МОЖЕШЬ ГОВОРИТЬ – МОЛЧИ.
Писать можешь – пиши. Рисовать – рисуй. Пахать – паши. Экспериментировать? Что‑ нибудь другое делать? Делай. И молчи.
Вот какие мысли приходили в голову в той новой для меня ситуации. Тем более что и врач наш институтский, Татьяна Александровна, то же самое мне говорила.
– Молчите, – сказала она, – если не хотите неприятностей. Своим лихачеством вы никому ничего не докажете, а горло загубите.
На лбу у Татьяны Александровны зеркало с дырочкой, которое ей не идет. С помощью зеркальца, крепко зажмурив один глаз, она целит зайчик в мою раскрытую пасть.
…Она смело смотрит в мою раскрытую пасть, а я словно бы хочу ее съесть.
– Слышите? – спрашивает Татьяна Александровна. – Вам нельзя разговаривать. Я скажу, когда будет можно.
– Да, – говорю.
То есть не говорю – киваю.
– Это очень серьезно. Бывают случаи перерождения. Бывают очень нехорошие случаи.
С ГОРЛОМ И С ГОЛОСОМ ШУТИТЬ НЕЛЬЗЯ.
Почему она так мне нравится?
Я люблю мою жену Леночку. И нашу секретаршу Верочку тоже люблю. Но совсем по‑ другому. И вот Татьяна Александровна мне нравится. Опять‑ таки совсем по‑ иному, чем нравится Верочка. Каждая из них волнует меня, каждой хочется сказать что‑ нибудь нежное. Каждая кажется беззащитной. Видимо, это очень нехорошо, что три женщины нравятся мне одновременно. Это потому, что я легкомысленный. Или потому, что в любом человеке много всего имеется: легкомыслия, тугомыслия, свободомыслия, нежности, жалости
И ТАК ДАЛЕЕ.
Тем временем из Института патентной экспертизы пришло решение о выдаче авторского свидетельства. Решение с желанным полосатым красным уголком. Заявку рассматривали вне очереди, поскольку в решении Экспертного совета имелась приписка о целесообразности патентования за рубежом.
Теперь я занят был тем, что готовил документацию для патентования на предприятии «Патент» с патентоведшей по имени Валентина Валентиновна. Имя и отчество ее я легко запомнил, потому что оно такое же, как у нашего институтского патентоведа. Поначалу она все выспрашивала у меня, откуда, мол, я знаю, как в молекулах атомы устроены, если я эти самые молекулы никак не могу увидеть. Почему я рисую ромбики, лодочки, гробики, а не иные фигуры. Словом, уровень интеллекта у Валентины Валентиновны был весьма высок, порукой чему служило ее любопытство.
Поначалу я подумал, что она разыгрывает меня. Ведь такое любой школьник знает. Но она настоятельно просила ответить, и тут на меня вдруг столбняк напал. Как в школе иногда случалось: урок выучишь, а к доске выйдешь – все из головы вон. И не в том вовсе состояла трудность, что мне разговаривать было нельзя: мы с помощью записочек объяснялись. Загвоздка заключалась в том, что насчет ромбиков и гробиков ничего путного, вразумительного не приходило мне в голову. Этот вопрос, тоже мучивший меня поначалу в школе, потом в институте, давно уже мучить перестал. Видимо, я когда‑ то все это понял, но потом забыл – за давностью лет и ненадобностью. Привык к тому, что все записывается так, как записывается, – и не иначе.
Задав свой коварный вопрос, Валентина Валентиновна на миг погрузила меня с головой в мир едких школьных запахов, в бурлящий поток юности, в атмосферу экзаменационных кошмаров. Я не нашел ничего лучшего, как написать:
ПОТОМУ ЧТО ТАКАЯ ЗАПИСЬ САМАЯ УДОБНАЯ.
Она недоуменно пожала плечами. Я приписал:
ВЫГОДНАЯ.
Она смотрела на меня широко раскрытыми от удивления глазами. Мне стало стыдно за те прилагательные, которые все мы употребляем обычно в таких случаях. Я написал:
ПОТОМУ ЧТО ОНА НАИБОЛЕЕ ТОЧНО ОТРАЖАЕТ ИЗВЕСТНЫЕ НАМ СВОЙСТВА.
Меня удивило ее удивление.
– ВЫ НЕ ХИМИК?
– Нет, – ответила она. – Я готовлю разные патенты.
«Понятно, – написал я. – Знание химии для вас необязательно».
– Конечно, – сказала она, – вполне достаточно ваших знаний.
«Системы сольфасоль тоже не знаете? »
– Не знаю.
«Потому и сохранили такой естественный взгляд на вещи», – написал я без всякой иронии.
Валентина Валентиновна нарисовала таблицу и велела мне нарисовать такую же. Заглядывая в примеры заявки, я стал заполнять графы, ставить точки и крестики, а Валентина Валентиновна ставила крестики у себя. Игра заключалась в том, чтобы в каждой графе оказался хотя бы один крестик. Названия граф определяли пределы авторских притязаний, крестиками фиксировалось истинное положение дел, находящее отражение в примерах.
Наигравшись в «морской бой», мы принялись за слова. Бодрому инвалиду на костылях предстояла еще одна мучительная операция. Это все равно как если бы по роману делали рассказ, по рассказу – фильм, по фильму – оперу, потом балет, симфонию. Ну и так далее.
Валентина Валентиновна тыкала карандашиком в каждое слово. То в одно ткнет, то в соседнее – и большинство соседств ее не устраивало.
– Это неточно, – говорила она. – Слишком неопределенно. Двусмысленно.
Она развивала мое логическое мышление. Под ее руководством я разрушал с таким трудом построенное ранее и строил заново. Адская была работа.
Нашим встречам не было конца. Нашим играм – тоже.
Но тут возникло непредвиденное осложнение. Петров поссорился с Бледновым. Внезапно. Спонтанно. В те дни его вдруг остро стала интересовать наша заявка. Потому что Э. И. Бледнов – мой соавтор. Петров ходил к замдиректора и говорил, что он хорошо знаком с материалами работы: эксперимент выполнен на низком уровне и не внушает доверия.
– Напрасно, – говорил Петров, – выпустили эту заявку из института. Мы компрометируем себя. Мы платим валюту за патентование. Мы несем ответственность.
Замдиректора послушал Задиру и приостановил патентование.
После этого к замдиректора пошел Бледнов и сказал, что Петровым руководят не интересы дела, а личные мотивы. И что как непосредственный руководитель Петрова замдиректора должен обратить на это особое внимание. Э. И. Бледнов сказал, что тормозить патентование заявки рискованно – можем потерять приоритет. Тогда как за потерю приоритета мы все, мол, несем персональную ответственность. Потеря приоритета может быть чревата известно чем. И все такое.
Как я был дальновиден, сделав Эдуарда Игоревича своим соавтором!
Замдиректора прислушался к словам Э. И. Бледнова и снова дал делу ход.
Я же все это время молчал.
МОЛЧАНИЕ – ЗОЛОТО.
Что и говорить, тяжелый металл. Поноси‑ ка. Хотя бы маленький чемоданчик с золотом. Пока я его носил, командировка на конференцию подоспела – в миленький южный городок. Гнутое, мятое, чеканное серебро листвы. Розы‑ мимозы. Просто розы: вылепленные из алых лепестков чашечки, в каждую из которых будто бы мимоходом брошена щепотка жухлой, сухой, перетертой травы. Парки, запахи, ароматы. Пушистые, мохнатые, пернатые, сладостно благоухающие, цветущие чудеса. Стрекотание. Пение. Прозрачность, воздушность и легкость.
На конференциях известно как: встречи старых друзей, ветеранов. Расспросы.
– Ну как, – спрашивают, – жизнь? Как успехи?
А ты молчишь. То есть показываешь знаками, что у тебя голос пропал, что тебе говорить нельзя.
– Что‑ нибудь серьезное? – спрашивают участливо.
А ты улыбаешься как дурачок – беззаботно так улыбаешься. Ерунда, мол, пройдет, застудил немного.
Ну и ладно, нельзя так нельзя. И тебя ни о чем больше не спрашивают.
Это‑ то и обидно. Будто и рассказать тебе не о чем. И достижений у тебя никаких. Сидишь на заседаниях, слушаешь чужие доклады. Ясный выступает. Саня Поздов выступает. А ты молчишь.
Ты молчишь, и никому дела нет до того, что ты открыл, какие зá мки, парки, какие способы и методы, какие секреты вечной молодости. Все это существует вполне объективно и в твоем сознании тоже, но для других ничего этого нет. Вот один выступает: «К вопросу о влиянии…» Взгляд в нечто. Двести двадцать третье сообщение из серии, третье поколение исследователей, а конца не видно. Академик Ризоположенский: краткое изложение собственной монографии, опубликованной двадцать лет назад. Профессор Липышев: небольшой фактический материал с пространными философскими обобщениями. Живо и увлекательно, как всегда, но тотчас забывается.
А твой доклад, твой доклад прозвучал… нет, взорвался бы как бомба посреди цветущего луга, возвестив о начале разработки нового великого месторождения.
Тебе есть что сказать, только голоса нет.
…Ничего, в следующий раз. Так утешаешь себя. Когда он будет, следующий раз? Через пять лет намечают провести очередную конференцию.
Пять лет – это, конечно, не срок. Отсчитай пять лет назад: так ли уж много переменилось? Не было зá мка, парка, сада, лесного таракана, расходящихся кривых, вечнозеленых тополиных веток. Очень много переменилось, что бы там ни говорил Ясный.
ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД У МЕНЯ БЫЛ ГОЛОС.
И какой! Только он не был так нужен мне, как сейчас. Зато теперь у меня есть луг, зá мок, сад.
Море. Делегаты конференции любуются пеной прибоя. Смельчаки лезут в воду. Мне нельзя, потому что у меня нет голоса. Смешно сказать: не купаюсь из‑ за отсутствия голоса. Будто в воде нужен голос.
ПОД ВОДОЙ НЕ РАЗГОВАРИВАЮТ.
Делегаты шутят. Делегаты обсуждают красоту морского прибоя. Делегаты обмениваются мнениями. Мне ничего этого нельзя: ни шутить, ни обсуждать, ни обмениваться. Такая настала полоса.
ПОЛОСА МОЛЧАНИЯ, КАК ПОЛОСА ПРИБОЯ.
Номер в гостинице. Телефон. Телевизор. Кнопки. Ящики. Пластики. Комфорт. Вид из окна: подернутый южной, томительной дымкой рай. На подоконник села птица. Сучит лапками, зовет меня взглядом и криком своим и вымолвить хочет: давай улетим!
|
|
|
