 |
Александр Русов 4 страница
|
|
|
|
А что, думаю, совсем было бы неплохо.
Только некуда мне лететь. Разве что домой. К Леночке. В лабораторию. К лесным моим тараканам.
На прощанье все делегаты конференции собрались на берегу моря. Все, кто занимается материалами. В той или иной мере. Материалы бывают естественные и искусственные. Деревянные, металлические, синтетические, жесткие, пластические, эластические, антистатические, антисептические. Вода, воздух, земля. Коровы, овцы, жучки, червячки. Человеческий материал. Мы эти материалы познаем, создаем, защищаем, разрушаем. Стабилизируем, деструктируем. Устанавливаем сроки их жизни и гибели. Потому что одни материалы нужно беречь, с другими сосуществовать, третьи потреблять, четвертые уничтожать.
Поэтому в каждом из нас, делегатов, живет созидатель и разрушитель. Пахарь и воин. Летающее, млекопитающее, пресмыкающееся. Бог и дьявол.
НУ И ТАК ДАЛЕЕ.
Я возвращаюсь домой с охапкой южных цветов, и дверь открывает счастливо улыбающаяся Леночка. Самая красивая женщина на земле. Самая желанная. Самая добрая. Любящая. Она любит меня с голосом и без голоса, угрюмого и веселого, здорового и больного, сильного и слабого. Она любит во мне человека, в котором много всего имеется. И я люблю ее. Всегда. Везде. На всех отпущенных мне протяженностях времени и пространства. Только не всегда вспоминаю об этом, не всегда могу так вот явственно ощутить, нащупать, обнаружить в себе.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ – СВОЕГО РОДА КАТАРСИС.
Почти намеренно я почти ничего не рассказываю об открытии. Почти ничего или очень мало. Совсем недостаточно для того, чтобы вы отчетливо могли представить себе, о чем идет речь.
Защита материалов, их долговечность – не более чем скучные технические определения. Даже для меня скучные, потому что главное не в них. Я ловлю себя на том, что, сколько ни стараюсь, не могу выразить главного. Оно утекает как вода сквозь пальцы.
|
|
|
Взять конференцию, о которой упомянул. Ну, встретились. Поговорили. Погуляли. Покупались. Как говорится, за государственный счет. Известное дело. Хотя дело опять‑ таки совсем не в этом. Они очень важны, эти общения, контакты. Для дела важны, для любви к делу, для чувства простора, свободы и принадлежности к роду людей. Для работы вечного двигателя. Для света, который изнутри. Для возникновения света и его поддержания. При всем при том, что и погуляли, и покупались, конечно.
Если бы у меня был голос, и право на голос, и право рассказать о том, о чем рассказать пока не могу, я бы просто повел вас в тот зá мок, в тот сад, в тот парк, к тем цветам и деревьям, аромат которых едва ли долетает до ваших домов.
А пока приходится молчать. Я молчу, и они молчат – иностранцы. Патентующие страны. Противоположные стороны, так сказать.
КТО КОГО ПЕРЕМОЛЧИТ.
Каждый день пишу Сане Поздову проникновенные записки:
«Ну и удружил ты мне, Саня! »
Если писать под копирку, получается сразу пять экземпляров. Пять дней. Рабочая неделя.
Саня приходит ко мне объясняться.
– Слушай, – говорит, – чем, – говорит, – ты недоволен? Вот запатентуют, – говорит, – твой способ за рубежом. Лицензию купят. Для страны какая выгода! Для института. Новое первоклассное оборудование купим. Вместо стареньких весов АВТ‑ 2 закажем современные автоматические весы. Таких дел наделаем! Стране – прибыль, институту – польза, тебе – реноме.
Я молчу.
– Ты сам все правильно понял, – продолжает Саня напористо. – Понял и поступил как следовало. Профессор Липышев во всем разобрался. И Экспертный совет тоже. И Комитет. И остальные.
Я молчу, потому что мне нельзя говорить.
|
|
|
Молчу, а про себя думаю: не мистификация ли это? Не сам ли я заварил всю эту кашу? Не на пустом ли месте? В конце концов, разве не сами мы все наши дела инициируем, организуем, налаживаем? А потом, когда дело обрастает людьми, материалами, письмами, копиями, подписями, не мы ли смотрим на него как на чужое? Когда, отделившись от нас и став нас сильнее, разукрашенное входящими и исходящими номерами, оно начинает командовать нами, подчинять нас себе, мы стонем под его гнетом, жалуемся, ищем и находим виновных. Хотя
ОРГАНИЗОВАЛИ ВСЕ ЭТО МЫ САМИ.
Высказывание о том, что ад – это другие, кажется мне сомнительным.
Не знаю, как бы пережил я те дни, сомнения, колебания, терзания, если бы не расходящиеся кривые, полученные на весах АВТ‑ 2, и не многочисленные последующие эксперименты – объективные доказательства моей правоты. И хотя организация в наше время приобретает все большее значение, доказательства вроде тех, которые я имел, организовать было бы невозможно. Ни организовать, ни реорганизовать. Хотя некоторым кажется, что организация всесильна, что с помощью организации можно сделать все. Что при желании можно организовать Землю, небо, ромашковый луг. С помощью устроительства, попустительства, поручительства. С помощью искусства «ля».
– Старик, – доверительно спрашивают порой такие искушенные искусители, – как тебе удалось организовать?
Будто и в самом деле можно организовать открытие.
Нет и еще раз нет. Можно только попытаться сохранить способность удивляться, недоумевать, выспрашивать про ромбики и гробики, задавать наивные вопросы, полагаться на непосредственное впечатление, не погрязнуть в условном, искусственном. Не отрываться от живого. От природы.
ОТ КОРНЕЙ.
Все это ох как легко, хорошо, удобно, полезно и современно: и искусственный язык, и схематизм, и примитивизм – до тех пор, разумеется, хорошо, пока находится на живом дереве, питается живыми соками. Но беда в том, что создаваемые нами легкие материи имеют способность отделяться, отъединяться, отчуждаться от дерева, на котором выросли. И как шарик, наполненный легким газом, их влечет черт знает куда: к потолку, к небу, к линиям высокого напряжения.
Известно, чем кончается подобная самостоятельность. Ветка высыхает, и первый сильный ветер обламывает ее. Ветер или человек. Всегда найдется, кому ее обломать.
|
|
|
Вскоре после моего возвращения из командировки Татьяна Александровна разрешила мне говорить. Но прежде с помощью какого‑ то дьявольского инструмента с загнутым концом она впрыснула мне в глотку изрядное количество отвратительного снадобья. Приходил я к ней через день, на язык марлю накладывал и что есть силы держал его в высунутом состоянии. Потому что языку моему никак нельзя было доверять. Я держал непослушный язык, а Татьяна Александровна взбалтывала белую кашицу в пузырьке, втягивала в шприц и просила:
– Скажите: «а‑ а‑ а».
Я говорил: «а‑ а‑ а», и она, сосредоточенно наморщив лоб, впрыскивала мне в горло солоновато‑ приторную дрянь. Когда, задохнувшись, я начинал кашлять, она говорила:
– Хорошо.
Хотя чего уж там могло быть хорошего?
Стали приходить первые письма из патентных ведомств, от экспертов и патентных поверенных. Тексты, отпечатанные типографским способом, напоминали почтовые карточки, в которых выражалось соболезнование по поводу смерти матери, отца (ненужное зачеркнуть) или содержались поздравления по случаю рождения дочери, сына (нужное подчеркнуть).
Вежливые французы присылали свои послания на прекрасной бумаге: «Месье, мы рады…» – и т. п. Американцы вовсе не обращались, будто речь шла о вызове на дуэль. От итальянцев было получено письмо на очень плохой зеленой бумаге (четвертая или пятая копия на пишущей машинке) с концовкой, звучащей как серенада: «Con perfetta osservanza. Уфиццо Котлетти. Инженер М. Спецци».
Из японского письма, пришедшего вместе с текстом описания, ясное дело, понять ничего было нельзя. Единственными ориентирами служили цифры и формулы. Живой текст перевоплотился в совершеннейшую абстракцию. Точнее, более или менее понятная специалисту абстракция трансформировалась в непостижимую реальность. В том, что все эти крохотные домики из тончайшей соломки, из паутинки, проволочные головоломки, бирюльки, волосяные силки для птиц, сороконожки, каракатицы, инфузории, – что все это твой текст, ты сам, – во всем этом было что‑ то мистическое.
|
|
|
«Уважаемые господа» – начинали и «С совершенным почтением» – заканчивали свои послания корректные англичане. Пунктуальные немцы…
НУ, И ТАК ДАЛЕЕ.
Письма приходили все лето.
Потом наступил сентябрь. Золотая осень. Деревья в парке флегматично роняли листву, земля и асфальт покрылись желто‑ зеленым ковром, который не выдерживал чистки – деструктировал. По утрам луг за деревней все чаще серебрился инеем.
В эту пору как‑ то тихо и почти незаметно в институт просочились социологи. Раздали анкеты. «Ваше мнение об организационной структуре института. Какие меры следует принять, чтобы повысилась эффективность работы? » Через неделю вернулись, потребовали вернуть анкеты. Я сказал, что куда‑ то задевал свою. Дали новую. Я сказал, что у меня нет времени заполнять анкету, но им была нужна статистика, которая для социологов превыше всего. Не отставали.
Тогда я написал, что идеальной представляю себе организацию, построенную на дружеских, деловых, а не на казенных началах. Предложил отменить язык сольфасоль как официальный. Все это я мог себе позволить, поскольку анкеты заполнялись анонимно.
Конечно, мои предложения не были реалистическими. Я хотел только сказать, что помимо трудовой дисциплины, субординации, аттестаций и прочего для полноценной работы необходимо что‑ то еще. Человек работает по строгой программе, а также по программе с программными отклонениями, с программными изменениями. Он доводит, улучшает, усовершенствует то, что необходимо усовершенствовать, до тех пор, пока что‑ то не случается с ним. Пока он не выпадает из системы сольфасоль, из системы ценностей «ля». Такое выпадение позволяет
УВИДЕТЬ НЕВИДИМОЕ, УЗНАТЬ НЕЗНАЕМОЕ, ОБНАРУЖИТЬ СКРЫТОЕ.
Выпадение из системы дает возможность творить, любить, чувствовать, ошибаться, заблуждаться – жить.
Следом за социологами пришло письмо из Франции, в котором сообщалось, что в результате решерша (ресерша, ресерча, ресоча – примерно так переварил я это жесткое, шершавое, несъедобное слово в довольно‑ таки сочное, понятное, английское, означающее «исследование») были найдены патенты, которые, месье, могут быть противопоставлены вашей, месье, заявке. В обстоятельном ответе я проанализировал ситуацию, что‑ то отметая, с чем‑ то соглашаясь, что‑ то исправив, ограничив и устранив.
Сквозь скупые строчки французского письма тайнописью проступала усталость человека, обремененного многодетным семейством и неинтересной работой. Почтенному месье Жувалю, назовем его так, было далеко до беспечной жизнерадостности юного синьора М. Спецци.
|
|
|
Вполне возможно, что месье Жуваль по‑ прежнему пламенно любил жизнь, но его желудок и печень не выносили жирного, соленого и острого. Из этого можно было сделать вывод, что месье Жуваль страдает гастритом, колитом и холециститом. Вот почему в его письме чувствовались вялость, расслабленность и некоторая раздражительность. Складывалось впечатление, что он не вполне хорошо понял, о чем идет речь в заявке – о каком зá мке, парке, луге, о каких цветах и деревьях. Отпечатанное на пишущей машинке с красивым шрифтом, письмо имело целью скрыть истинный образ месье Жуваля. Но поскольку
ТАЙНОЕ ВСЕГДА СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ,
скрыть ему ничего не удалось. И хотя я легко мог представить себе количество заявок, с которыми имел дело месье Жуваль за свою долгую службу в патентном ведомстве, готов утверждать, что ничего подобного не проходило через его руки. В этом я уверен, как и в том, что, попав в незнакомую, совсем не похожую на Францию страну, дистиллированный месье Жуваль не пережил бы даже слабого, пусть скрытого, волнения.
Я вовсе не ожидал, что месье Жуваль откликнется панегириком. Но тайный знак сердца, восхищенного, взволнованного необычайной картиной, мог бы он мне подать?
Тополиные ветки на подоконнике по‑ прежнему оставались зелеными.
– А если они не опадут за зиму? – многозначительно кивал в их сторону Ясный.
– Корни разорвут колбу или задушат сами себя. Им долго не вынести водной диеты.
– Достанем кадку, разобьем колбу и пересадим.
– Куда мы ее поставим?
– Представь, что нам удастся все‑ таки вырастить вечнозеленый тополь. Мы уйдем – придут другие. Дети подрастут.
– Можно посадить дерево во дворе.
– Да, – согласился Ясный, – но это совсем не то. Оно не сможет остаться вечнозеленым. Важна непрерывность, – пытался он выразить туманную свою мысль.
Трава на лугу за деревней пожухла, состарилась, изнемогла в борьбе с холодами. Но отсюда, из окна нашей комнаты, зелень казалась темной, сочной, даже буйной, что совсем не соответствовало истине.
У меня было такое ощущение, будто за последние месяцы столько всего случилось – я родился заново, умер, объехал весь мир, снова родился. Будто у меня теперь были другие глаза, уши и сердце. На себя, вчерашнего, я смотрел с легким, хотя и дружеским, недоумением. Что казалось чудом еще недавно, оказалось рядовым, очевидным, обыденным. То, что явилось как чудо сегодня, ранней весной было удалено на космическое расстояние нескольких световых лет.
На месте месье Жуваля я ответил бы себе, вчерашнему, так же, как ответил мне он. Но дело в том, что я никогда не окажусь на месте месье Жуваля, а он, боюсь, никогда не окажется на моем. Ведь не смог же он заразиться теми чувствами, какие я испытал полгода назад, когда понял, почему расходятся кривые на перфоленте.
НЕУЖЕЛИ ОН НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ?
Пленник системы – какой‑ нибудь сольресоль, бедняга Жуваль пишет письма в мое далекое прошлое, даже не догадываясь об этом. И я отвечаю ему из далекого, доисторического прошлого, находясь в настоящем. В этом смысле месье Жуваль как бы моложе меня, поскольку до него еще не дошел свет, который освещает нашу лабораторную комнату. Хотя, может статься, он гораздо дряхлее меня и ближе к тому, что принято называть печальным концом. Так работает эта странная машина времени, похожая одновременно на детский заводной паровозик, бегающий по кольцу, и на полет бумеранга.
В ответ на мое последнее письмо месье Жуваль сообщил, что патентное ведомство Франции вынесло решение о выдаче патента.
В институтском коридоре я сталкиваюсь с профессором Липышевым. Нос к носу. Откуда‑ то он прослышал, что французы согласны выдать патент.
– Поздравляю, – трясет мне руку профессор. – Я ведь был первым, кто заметил вашу работу. Заметил и поддержал. Кажется, даже отзыв давал?
В момент рукопожатия из‑ за поворота выскакивает вездесущий Петров и чуть не сшибает профессора с ног.
– С чем поздравляете? – спрашивает Петров, лихо затормозив.
– С патентом, – отвечает профессор.
– А, – говорит Петров, – и вы уже знаете! Между прочим, я узнал первый. Узнал и доложил в дирекцию. С вас причитается, – говорит Петров, заговорщически подмигивая. – Прекрасная заявка. Лично у меня никогда не возникало сомнений. Поздравляю, – трясет мне руку Петров. – Поздравляю от души.
– Спасибо, – говорю.
Весь я какой‑ то ватный, бесчувственный. В общем‑ то мне все равно, что говорит Петров сейчас, что скажет завтра. От его слов в этом мире ничего не меняется. Ничего, кроме того, что мы чуть быстрее изнашиваемся, стареем, деструктируем.
ПЕРВОЕ РЕШЕНИЕ ПАТЕНТНОГО ВЕДОМСТВА США:
«Пункт 1 отклоняется как слишком широкий и основанный на неясном описании.
Пункты 1–4 отклоняются как противоречащие конституции США.
Пункты 1, 2 отклоняются как предвосхищенные патентами А, В, С.
Пункты 3, 4 отклоняются как предвосхищенные патентами А и В, взятыми в отдельности или в сочетании с патентом С».
И все. Ни здравствуй тебе, ни до свидания. Анонимный машинописный текст. Только в конце решения корявым детским почерком ЭКСПЕРТА (Экзаменера) даны ссылки на соответствующие патенты и фамилия самого Экзаменера – то ли Крузо, то ли Краузе.
А теперь по существу. Текст заявки – все тот же. Те же зá мок, парк, луг, цветы и деревья. Те же доводы, свидетельства, доказательства. Патенты А и В не имеют никакого отношения к нашей заявке. Патент С – тем более. Это очевидно не только для меня, для патентоведши Валентины Валентиновны и патентоведа Валентина Валентиновича. Это кажется очевидным также безупречно вежливому Эрику Хэйдену – представителю посреднической фирмы, защищающей наши интересы. Всю переписку мы будем осуществлять через мистера Хэйдена. Письмо мистера Хэйдена прилагается.
«Эрик С. Файер
Эрик Ф. Скай
Джон Г. Айер
Г. Джон Хелпфилд
Файер и Айер
Патенты и торговые знаки
Телекс 715271
Робер Г. Файер
1901–1973
Авиапочта
Уважаемые господа:
В своем решении Экзаменер отклоняет 1‑ й пункт как слишком широкий и основанный на неясном описании. Мы полагаем, что Экзаменер желал бы несколько сузить пределы притязаний Апликанта (т. е. заявителя), ограничив их той областью, которая оговорена во 2‑ м абзаце 1‑ й страницы описания. Неясности описания связаны, видимо, с терминологией. Мы постараемся снять эти возражения самостоятельно.
Просим Вас представить подробный анализ всех трех патентов, противопоставленных Экзаменером, обращая особенное внимание на основные отличительные признаки заявки Апликанта. Основываясь на Вашем ответе, мы могли бы составить аргументированный ответ с тем, чтобы снять остальные возражения. По нашему мнению, патенты А и В описывают совершенно иные процессы, чем тот, который описан у Апликанта. Патент С также не имеет к нему прямого отношения.
Пребываем в ожидании Ваших дальнейших инструкций.
Искренне Ваши
Файер и Айер.
По поручению фирмы Эрик Хэйден».
Если засохшую хлебную корку намазать маслом, она не покажется столь жесткой. С одной стороны – Крузо, с другой – Эрик Хэйден. Совсем другое дело. Вроде даже и существо меняется. А казалось бы – только форма. Так ведь бывает: форма оборачивается существом, а существо – формой.
Если бы мне пришлось отвечать непосредственно мистеру Крузо, я бы, конечно, указал ему на то, что в таком тоне не начинают знакомство. Я бы, пожалуй, даже заметил вскользь о вреде алкоголизма и о расстройстве умственной деятельности, какое он неизбежно вызывает. Потому что трезвый человек вряд ли найдет сходство между патентами А, В, С, с одной стороны, и нашей заявкой – с другой. Я бы также написал Экзаменеру Крузо, что бить незнакомого человека по пунктам, как бьют по физиономии, не только невежливо, но и рискованно. Ну, и так далее.
Поблагодарим всевышнего, Крузо, что мне предстоит отвечать Эрику Хэйдену. Мне ничего не остается, как прикинуться дурачком. Прилежным Апликантом, дающим подробный сопоставительный анализ.
И вот я пишу, что в патенте А в качестве ДОРЕМИ используют СОЛЬДОСОЛЬ. Тогда как наше изобретение
НЕ ПРЕДУСМАТРИВАЕТ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ДОРЕМИ.
А сольдосоль в нашей заявке
ИСПОЛЬЗОВАНО БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.
Затем я пишу, что в патенте В идет речь о танке, а в нашей заявке – о зá мке, о парке, о цветах и деревьях.
Что касается патента С, пишу я, то этот патент ни в отдельности, ни в сочетании с А, ни в сочетании с В не дает ничего, на нашу заявку похожего. Точно так, пишу я, как если просочетать танк с тараканом, то от такого сочетания получится только раздавленный таракан –
И НИЧЕГО БОЛЬШЕ.
На подоконнике, в холодных лучах осеннего солнца, стоит колба с вечнозелеными тополиными ветками, куда я тоже доливаю воду и иногда меняю ее. Так что мы с Ясным можем с полным правом считать, что у нас на двоих имеется одно дерево, которое, как известно, должен вырастить за свою жизнь каждый.
Это дерево или даже деревья, поскольку речь идет о нескольких ветках, должны нас пережить, и вырасти они должны на той же земле. И молодая поросль взойти там же. И так далее. Во всем этом есть великий смысл. И даже, если угодно, цель. И даже счастье, если эти, в общем‑ то разные, понятия можно было бы совместить в одном.
Не исключено, что к такого рода мыслям меня подтолкнуло письмо мистера Крузо. Не исключено, хотя конечно же не оно является их источником. Но когда вас обижают, а вы не имеете возможности дать сдачи, вам хочется прижаться к матери, жене, обнять своего ребенка. Все это, в общем‑ то, естественные желания.
Петров встретил меня в коридоре и даже не поздоровался. Не заметил. Сане Поздову он сказал, что мою заявку навряд ли запатентуют в США. Значит, интересовался. Он сказал, что получить патент в США очень сложно. А во Франции – легко. Что Франция по любой заявке патент выдает. И что в нашей заявке нет ничего нового. Саня Поздов не согласился с ним, и Петров не стал продолжать разговор.
ОН ОСТАЛСЯ ПРИ СВОЕМ МНЕНИИ.
Саня с ним тоже спорить не стал, но на следующий день в его рабочей комнате рядом с весами АВТ‑ 2 появилась копия картинки
МЫШИ КОТА ПОГРЕБАЮТ.
Огромный кот с задранными кверху лапами привязан к саням, а маленькие мыши тащат его на веревках, как бурлаки баржу. Или как лилипуты Гулливера. Слух о том, что у Сани Поздова в комнате вывешена такая картинка, быстро распространился по институту. Кому‑ то показалось, что одна из мышей похожа на заведующего отделом Бледнова, а другая, стоящая на запятках саней, напоминает Петрова. Петрову, конечно, донесли. Бледнову тоже. Сане Поздову грозили неприятности, но он словно бы не догадывался о них.
Вскоре в комнату как бы невзначай зашел кто‑ то из руководства и как бы случайно увидел картинку.
– Что это? – спросил между прочим.
– Мыши кота погребают, – невозмутимо ответил Саня.
– В каком смысле?
– Народное творчество, – пояснил Саня.
– А почему вы повесили это здесь, в рабочей комнате?
– Увлекаюсь русским лубком.
– А какое, простите, отношение имеет русский лубок к производственному процессу?
– Прямое, – сказал Саня. – Эта копия демонстрирует высокое качество фотокопировальных работ, осуществляемых в нашем отделе.
И крыть руководству было нечем.
Увеличивался поток писем. Писали из Англии, Австрии – отовсюду. Интервалы между письмами сокращались. Я был похож теперь на шахматиста, играющего сразу на многих досках. Или на жонглера, которому несколько ассистентов одновременно бросают тарелки, а он молниеносно возвращает их, управляясь со всеми.
Мистер Крузо, или Краузе, не оставлял меня своими заботами. Недавно он прислал второе заключение с грозной припиской, вернее – припечаткой на машинке:
ЭТО ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ.
Насчет конституции, правда, во втором заключении ничего не говорилось и даже не упоминалось, относительно широты и неясности – тоже. Экзаменер напирал на патенты А, В и С, по поводу которых я уже дал исчерпывающие объяснения.
«Апликант, – писал мистер Крузо, – в качестве ДОРЕМИ использует СОЛЬДОСОЛЬ, то есть то же самое, что описано в патенте А. Кроме того, в качестве одного из примеров он использует танк, как в патенте В, а в качестве другого – таракана, как в патенте С. Пункты 1–4, – писал далее мистер Крузо с настойчивостью, достойной лучшего применения, – отклоняются, как предвосхищенные патентами А и В, взятыми в отдельности или в сочетании с патентом С».
Складывается впечатление, что Экзаменер не удосужился даже пробежать мой ответ глазами и
ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ
написал, используя первое, написанное под копирку. Я подумал:
ЗАЕЛО ПЛАСТИНКУ.
Такое же впечатление сложилось и у добрейшего мистера Хэйдена, который, однако, в своем письме использовал более осторожные выражения.
«Эрик С. Файер
Эрик Ф. Скай
Джон Г. Айер
Г. Джон Хелпфилд
Файер и Айер
Патенты и торговые знаки
Телекс 715271
Робер Г. Файер
1901–1973
Авиапочта
Уважаемые господа:
Благодарим Вас за Ваше письмо. В окончательном решении Экзаменер утверждает, что Инвентор в своем изобретении в качестве ДОРЕМИ использует СОЛЬДОСОЛЬ. Насколько мы можем судить, в изобретении ничего не говорится о ДОРЕМИ.
У нас создалось впечатление, что Экзаменер недостаточно внимательно ознакомился с нашим ответом.
Сообщите нам, правильно ли мы понимаем этот вопрос?
Мы намерены подать прошение в Патентное ведомство и ждем Ваших дальнейших инструкций.
Искренне Ваши
Файер и Айер.
По поручению фирмы Эрик Хэйден».
В одном месте мистер Хэйден допустил опечатку, которая была аккуратно замазана белилами, а сверху столь же аккуратно впечатана правильная буква.
ЭРИК ХЭЙДЕН ВЫГЛЯДИТ ЧЕЛОВЕКОМ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫМ ВО ВСЕХ ОТНОШЕНИЯХ.
Из письма поверенного следовало, что грозная приписка Экзаменера относительно окончательного решения –
ЭТО БЛЕФ.
Добрейший Эрик Хэйден намеревался подать куда‑ то какое‑ то прошение. Видимо, существовал крючок, которым можно было подцепить Экзаменера. И, надо думать, не один.
– По‑ моему, они морочат нам голову, – сказал я нашему патентоведу Валентину Валентиновичу.
– Возможно, – ответил он.
– Ну и мы им тогда поморочим.
Именно в силу этого обстоятельства, несмотря на то что голос теперь у меня есть, говорить о своем изобретении я могу далеко не все. Только то, что уже сказал.
И НИ СЛОВА БОЛЬШЕ.
Слишком много приходилось заниматься старым, которое отчасти уже потеряло смысл. То есть тем эскизом, наброском, этюдом, после которого были десятки других и который был положен в основу большой картины.
На что дни уходят? Ведь жизнь у человека очень короткая. Занимаясь перепиской со всеми этими господами, я не успеваю делать нечто гораздо более существенное. Быть может, на мой век отпущены еще один зá мок, парк, сад. И может, мне не хватит на то, чтобы дойти до них, именно тех дней и часов, которые были потрачены на суету, пустяки и ненужные письма.
Я устал. От мистера Крузо и от мистера Хэйдена. Оттого, что приходится валять дурака. Устал от усталости месье Жуваля и от беспечной бодрости синьора Спецци. Не хочу слышать никаких голосов: ни нью‑ йоркских, ни римских, ни лионских, ни лондонских. Хочу за город, километров за сорок. Или хотя бы в лес, с которым граничит луг за деревней.
…За время обширной переписки я приобрел два псевдонима, клички, прозвища. Одни называют меня Апликантом, другие Инвентором, что, в сущности, одно и то же.
С одной стороны – Апликант, с другой – Представитель. Лаборатории, отдела, института, страны. Такова моя нынешняя функция, и никуда от нее не денешься. Это все равно как если бы моей печени вдруг надоело вырабатывать желчь, сердцу – биться, легким – дышать. И они перестали бы вдруг работать. Что бы стало тогда со мною? Известно что. Но печень продолжает работать, легкие дышать. Худо ли, бедно, но продолжают. И никуда им от этого не деться.
Приходят письма. Я отвечаю на них. Подписываюсь: Ваш Инвентор. Временами мне хочется написать: Ваш несчастный Инвентор. Но я не могу себе этого позволить.
Снег.
Снег покрыл крыши домов, припорошил луг за деревней.
Леночка спрашивает:
– Признайся, ты влюбился? У тебя появилась другая женщина?
– Да, – говорю. – Хочешь знать, как ее зовут? Ее зовут Крузо. Она – алкоголик. Крыса. Как тебе это нравится?
– Совсем не нравится. Ты все шутишь.
– Какие уж тут шутки, – говорю.
За последние несколько месяцев Леночка сильно осунулась, стала печальной и молчаливой. Видно, мистер Крузо добрался и до нее. Через меня – до нее.
ТАК ПЕРЕДАЕТСЯ УСТАЛОСТЬ, ИНФЕКЦИЯ.
Наш сынишка смотрит на меня большими умными глазами и вроде бы осуждает. Жалеет маму. Верно, он тоже считает, что
У МЕНЯ ПОЯВИЛАСЬ ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА.
Или крыса, с которой я провожу все свободное время. Он слышал этот наш разговор. Женщина или крыса – ему все равно. Так долго он просил нас с Леночкой купить щенка, а мы ему отказывали. Говорили, что негде его держать, некому ухаживать.
А вот я взял и тайком завел себе крысу. На стороне.
У каждого, сдается мне, есть своя машинка. Машинка, похожая на мираж, или взаправдашняя, последней марки машина. Примус, телевизор, велосипед, кабриолет. И каждый, у кого она есть, крутит ее в меру сил своих и способностей. Педали крутит, руль, керосин подкачивает. Есть, конечно, такая машинка и у мистера Крузо.
Это как в кукольном театре: сверху куклы – внизу люди. Или наоборот.
Иногда мне кажется, что никакого м‑ ра Крузо, Экзаменера, не существует в природе. Что м‑ р Крузо – это мистификация. Обман. Мираж. Что это машина мне отвечает. Электронная. Вычислительная. Машина, а не человек. И что детский его, корявый почерк – это тоже сконструированный машиной почерк. Имитация почерка. Что все эти уловки предназначены для инвенторов‑ наивняков. Простаков. Дурачков. Чтобы не догадались, что им отвечает машина. И что машине наплевать на их доводы и аргументы. Не для того она куплена и не для того запущена, чтобы аргументы выслушивать. У нее, у машины, четкая программа. Заданная. Она знает все, что ей нужно и чего не нужно. Есть машины, запрограммированные на положительные решения. Есть – на отрицательные.
ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ ТОГО, КАКОЙ МАШИНЕ ПОРУЧИЛИ ВЕСТИ НАШЕ ДЕЛО.
|
|
|
