Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 29 страница

² Данная сюжетная схема дала основу для стандартного сюжета голливуд
ского боевика: протагониста, который «не хочет проблем», долго «проверяют
на прочность», пока, наконец, противники не переходят всех мыслимых пре
делов допустимого и не наступает его очередь проливать кровь. Сюжет стро
ится по принципу симметрии: во второй части фильма протагонист должен вы
работать весь тот «ресурс несправедливости», который копился на протяжении
первой части. При этом каждое его действие, каким бы кровавым оно ни было,
получает моральное оправдание, поскольку он всего лишь «восстанавливает
равновесие».

Греки

но: статусным воином, который снискал в бою славу, подобающую ему по рождению, как сыну Теламона. Напомню, что во время первой, Геракловой осады Трои Теламон первым прорвался за городскую стену, однако вовремя опомнился и уступил эту честь Гераклу, который в противном случае, вероятнее всего, просто убил бы его в гневе¹. Теламон, как и его сын, не «острие копья», он — щит, о чем свидетельствует хотя бы его имя: TeXaucov по-гречески — «ремень щита», «перевязь», под которую продевают левую руку с тыльной его стороны².

Однако у щита — две стороны. Одна из них обращена к дому и отцовским могилам: как раз на этой стороне и находится перевязь. Другая сторона обращена к противнику, и греки традиционно помещали на ней весьма специфические (и специфически осмысляемые — см.: [Vidal-Naquet 1990: passim]) изображения. Щит есть четко выраженный маркер границы между «своим» и «чужим»³, и к «чужому» он обращен откровенно пугающей, агрессивной своей стороной. Тот же Эксекий с поразительным постоянством помещает на щите своего излюбленного персонажа Аякса изображения, которые трудно квалифицировать иначе как откровенные метаморфозы бешеной боевой ярости: леонтины и горгонейоны, то есть анфасные изображения оскаленных львиных и «пугающих» горго-ньих голов⁴. Щит, основной маркер статусного воина, — в противоположность лишенному щита эфебу⁵ — подчеркивает главную

¹ Apollodorus, II, 6, 4.

² Или — перевязь меча: напомню семантику подарков, которыми обменя
лись в «Илиаде» не закончившие поединка «за равенством сторон» два статус
ных мужа, Аякс и Гектор (VII, 275—305). Гектор подарил Аяксу меч: это клас
сический подарок врагу, который, оставаясь подарком, являет собой при этом
откровенное пожелание смерти. Аякс в ответ дарит «красиво изукрашенную
перевязь» (cpepov xai £итцт|тф teXanxovi). Смысл последнего подарка можно
воспринимать двояко. Первое толкование позволяет увидеть в нем жест ми
ролюбия: в том случае, если перевязь эта — от щита (у Гомера это не оговоре
но, и «небрежность» эта вполне может быть намеренной). Второе — адекват
но-агрессивный ответ на «злой» подарок Гектора: в том случае, если перевязь
от меча (как обещание «посадить агрессора на цепь»). Впрочем, оба эти смыс
ла могут вполне сосуществовать в Аяксовом ответном подарке и актуализиро
ваться в зависимости от того, который из них противная сторона сочтет нуж
ным принять за основной. О том, какую роль эти подарки сыграли в жизни и
смерти своих новых хозяев, речь уже шла выше, откуда следует вывод о «пред
почтительных» смыслах подарков.

³ Подробное рассмотрение этой проблемы см.: [Фомичева 2005].

⁴ О функциях анфасных изображений в греческом искусстве см.: [Frontisi-
Ducroux 1993].

^s С наличием или отсутствием шита и соответственно гоплитским или эфебическим статусом связаны, кроме того, представления о правильной/неправильной манере ведения боя: статусный муж воюет днем, по определенным

В. Михаи iiih Ipona териных слов

привилегию своего владельца: право на контролируемую агрессию. Аяксу кажется, что он по-прежнему владеет собой. Афина, главная греческая «шитовая дева», считает иначе и подталкивает в спину уже сорвавшегося с цепи Теламонида.

4. ПОЗОР АЯКСА: АГАМЕМНОН

Да, но почему же «благой», по всей видимости, ход Афины, который избавил от неминуемой смерти едва ли не все греческое войско, направив безумного Аякса на бессловесных скотов, воспринимается им самим как страшный, предательский удар в спину с ее стороны, как моральная травма, не совместимая с жизнью? Разве она не спасла его от более тяжкого преступления, вменив в вину менее тяжкое: порчу общественного имущества вместо фактического перехода на сторону противника и массового убийства «своих»? Почему Аякс, который, даже придя в себя, ничуть не раскаивается в своих преступных умыслах и даже «на трезвую голову» был бы готов в любой момент покончить с Атридами и Одиссеем, если бы ему только представилась такая возможность, — почему этот «бешеный» герой считает себя смертельно опозоренным деянием столь нелепым и, по всей видимости, неопасным, как избиение скота? Только из-за его очевидной — и публичной — нелепости?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, необходимо прежде всего выяснить все возможные смыслы совершенного Аяксом поступка в контексте архаических древнегреческих культурных кодов. Практически все современные исследователи проходят мимо этой проблемы, предпочитая объяснять сюжет о «позоре Аякса», связанном с истреблением общевойскового стада, некими смутными причинами «морального» характера. Так, у В.Н. Ярхо читаем:

В глазах современного человека невменяемость при совершении преступления — смягчающее обстоятельство; убийца, признанный душевнобольным, найдет себе место не в тюремной камере, а в психиатрической клинике. Герои Софокла меряют свое поведение другой мерой, исходя не из причины, а из результата. Если бы Аякс, находясь в здравом уме и твердой памяти, зарезал обоих Атридов и до смерти исполосовал ударами бича Одиссея, это

правилам, ему зазорно бегать or противника. Эфеб, вооруженный легким дальнобойным оружием, вполне способен нападать на врага ночью и/или из засады, он не скован правилами ведения войны, и ему не стыдно бегать от врага. Отсюда — семантика «брошенною щита» и т д. См в этой связи [Видаль-Накэ 2001].

Греки

могло бы вызвать кровавую распрю в ахейском лагере, но не дало бы никому оснований насмехаться над убийцей: он осуществил свое право на месть. Теперь же, когда временная невменяемость героя дает ему, казалось бы, право на снисхождение, ему и его спутникам грозит расправа со стороны остального войска, разгневанного бессмысленным истреблением общего стада. Еще важнее, что не ищет ни самооправдания, ни снисхождения сам Аякс: обьективно позорный исход его справедливой расправы с обидчиками оставляет ему только один путь для восстановления утраченного достоинства — самоубийство.

[Ярхо 1990: 475-476]

И далее:

Материальный ущерб, нанесенный Аяксом своим соплеменникам, меркнет перед трагедией благородного героя, опозорившего себя бессмысленным поведением.

[Ярхо 1990: 477]

При всей очевидной верности посылок вывод сомнительный. Собственно, и вывода как такового фактически нет: объяснение причин Аяксова позора подменяется «интроспекцией» протагониста: герой не ищет ни самооправдания, ни снисхождения, то есть герой опозорен потому, что, по всей видимости, он сам считает себя опозоренным. При этом названные автором «моральные следствия» избиения скота откровенно противоречат друг другу. Аякс смешон, греческое войско издевается над ним, и он не в состоянии перенести позора. При этом, однако, те самые ахейцы, которые смеются над Аяксом, отчего-то настолько разгневаны «бессмысленным истреблением общего стада», что готовы убить не только самого Аякса, но и всю его дружину, которая, собственно, ни в чем не виновата. Если, с точки зрения В.Н. Ярхо, убийство Атридов и Одиссея могло вызвать в греческом лагере «кровавую распрю», то чем в таком случае фактический результат Аяксовой ночной вылазки отличается от гипотетического? Смехотворностью предлога?

Ключевым моментом, на который, судя по всему, никто до сих пор не обратил внимания, является, как мне кажется, статус того стада, которое истребил Аякс. Я уже упоминал о том, что в прологе Софокловой трагедии Афина показательнейшим образом называет это стадо «неразделенной добычей» (Xeiac, абаота, 54).

В общеевропейской дружинной этике особое внимание всегда уделялось правам на взятую «с боя» добычу. Детальная регламентация отношения к «трофеям» для каждого конкретного воина, для всей дружины в целом и для военного вождя, предводительствую-

В Михаилин Тропа звериных слов

щего этой дружиной, есть вещь совершенно необходимая Причем не только и даже не столько в силу потребности в поддержании дисциплины и нежелательности (или хотя бы регламентации) конфликтов за добычу между своими в зоне и во время боевых действий проблема лежит значительно глубже Дружина, покидающая свою культурную территорию, автоматически оказывается на «чужой» и «злой» земле, которая по определению не может быть благосклонна к «правильному» человеку И все, что «взято» на этой территории, по определению «не-благо» любой человек здесь — враг, здешняя земля — чужая, и хоронить своих в ней нельзя тем же способом, которым хоронят в родной земле, даже подарки от врагов чреваты злом — как подарок Гектора Аяксу С другой стороны, только здесь сдают экзамен на высокий мужской статус, и только здесь можно по-настоящему «испытать судьбу», сыграть в игру, ставкой в которой выступает твоя собственная жизнь (и жизнь твоих товарищей), но зато, при определенной доле везения, выигрыш может серьезно поспособствовать повышению сперва маргинально-воинского, а в перспективе и гражданского статуса

Одним из способов адаптации к этой «нечеловеческой» ситуации является стандартное для архаических поведенческих схем «переключение» на маргинальную, «волчью» модель поведения¹Другой способ — ничуть не отменяющий первого, а, напротив, вполне с ним совместимый — заключается в возложении солидарной магнетической ответственности за все «не-человеческое», что произойдет в Диком поле, на одного человека военного вождя В цикле мифов о Троянской войне последний вариант (в сопряженности с первым) представлен весьма широко от сюжета об Агамемноне, вынужденном заклясть Артемиде собственную дочь, дабы обеспечить отправку войска в поход, до перенасыщенного символическими кодовыми маркерами сюжета о «безумии» Одиссея и несостоявшемся «заклании» новорожденного Телемака

Итак, военный вождь несет на себе всю полноту ответственности за удачи и неудачи своего войска и вся военная добыча, как

¹ Божества, покровительствующие ситуации перехода в индоевропейских традициях, как правило женские В греческой традиции это Афина (а также, в ряде локальных традиции, такие функционально и ситуативно совместимые с ней женские божества, как Артемида, Гера или Демстра) Списка соответствующих божеств и персонажей из других традиции я здесь приводить не стану он крайне обширен и потребует де1альных комментариев, которые разрослись бы в отдельную статью Некоюрые усилия в jtom направлении мною уже были предприняты см разбор ситуации перехода между двумя основными кулыур ными зонами и анализ природы «женских» персонажей-покровителей такого перехода в главе «Между волком и собакой > а также работу Олыи Фомичевой о «смерти Олега> [Фомичева 200S]

Греки

вещественное воплощение воинскою «счастья», принадлежит ему Напомню, что Ахилл, вернувшись из набега на Фивы, выделяет лучшую пленницу — Хрисеиду — Агамемнону, который вообще в этом набеге не участвовал А когда Агамемнон оказывается вынужден выдать Хрисеиду, он незамедлительно предъявляет права на собственную Ахиллову долю, на Брисеиду — и права эти вполне обоснованны, почему Ахилл и выдает пленницу, прежде чем объявить в знак протеста «вооруженную забастовку» Магические полномочия военного вождя экстраординарны только он в состоянии превратить «чужой», «злой» предмет, взятый в бою, в «правильный» Мало того, пройдя через его руки и причастившись суммарной общевойсковой удачи, любой предмет многократно вырастает в престижной цене, что делает факт получения награды из рук вождя желанной привилегией — и средством регламентации и регулирования отношений внутри дружины

Принадлежность совокупной добычи вождю не означает его безраздельного и единоличного права распоряжаться ею Во-первых, он владеет этой добычей — так же как и совокупным «фарном» своего войска — на основании делегированных прав, и всякий его жест в отношении общевойскового достояния является предметом пристального (и пристрастного) внимания дружинников У Гомера даже выкуп за Хрисеиду, Агамемновудолю в добыче, уже вроде бы выделенную ему в личную собственность, сперва предъявляется всему войску, и только после того, как «все изъявили согласие криком всеобщим ахейцы», право принимать решение делегируется «законному владельцу»

Во-вторых, он обязан хотя бы время от времени «радовать» войско, устраивая пиры и принося расточительные жертвы^- демонстрация щедрости равнозначна демонстрации (и приманиванию) удачливости, а удачливость вождя равнозначна удачливости всего войска

В-третьих, он обязан выделять из общей доли¹ награды особо отличившимся (удачливым¹) воинам и «полевым командирам» и устраивать по ним пышные «поминки», целью которых является демонстративное перераспределение «освободившейся» воинской Удачи В «Илиаде» характернейшим примером такого «перераспределения счастья» являются погребальные игры по Патроклу Сюжет о безумии и смерти Аякса отталкивается от суда о доспехе покойного Ахилла и этот суд также связан с перераспределением воинской удачи

' Или даже из своей обособленной от общей Разница между этими двумя «формами собственности вождя на шбычу> стерта иногда до полной неразличимости

В Muxau.iitH. Тропа звериных слов

В-четвертых, военный вождь распоряжается совокупной войсковой «удачей» временно: до окончания похода и соответственно до истечения срока действия собственных полномочий. Последующий раздел происходит уже не по принципу «раздачи наград». Прежде всего он, как правило, имеет место если не на базовой территории, то по дороге к ней — и по выходе из «зоны боевых действий». Далее, военный вождь уже не обладает во время этого раздела единоличным правом на перераспределение добычи: взяв себе «первую долю» и обозначив, таким образом, момент перехода от строго иерархических «прав военного времени» к более эгалитарному «мирному праву», он превращается в инстанцию, контролирующую раздел и «принимающую претензии». На этом этапе стремление вождя сохранить контроль над «общаком» уже трактуется как попытка взять больше, чем положено, и ведет к конфликтной ситуации (как в хрестоматийном эпизоде с франкским королем Хлодвигом и разрубленной золотой чашей¹). Рядовой боец или «полевой командир» получает право на самостоятельное участие в «распределении счастья» именно теперь; в поле же действия «прав военного времени» он вынужден полностью полагаться на добрую волю военного вождя «выделять положенное» и ждать окончания войны, а с ним и справедливого раздела добычи.

В этом контексте истребление Аяксом «неразделенной добычи» — акт действительно крайне показательный, значимость которого никоим образом не сводится к «бессмысленной резне» и действительно перевешивает акт несостоявшегося убийства отцов-командиров. В последнем случае Аякс совершил бы деяние сколь угодно предосудительное, но оправданное «поруганной честью» и в принципе компенсируемое выплатой надлежащей виры. Истребив же всю общевойсковую добычу (а скот в пределах архаических индоевропейских «престижных экономик» является как основным мерилом ценности, так и главным средством накопления), Аякс автоматически лишает «счастья», «чести» и «доли» не одного Агамемнона, а все ахейское войско, совершает «растрату счастья», которая в принципе не может быть компенсирована. Для того чтобы расплатиться со всеми ахейцами, не хватит не только его собственных ресурсов, но и всего отцовского и родового достояния.

Именно по этой причине в первых же репликах Аякса, пришедшего в себя и оплакивающего приключившуюся с ним «недолю», после двукратного восклицания «О, доля, доля!» (букв, «увы мне, увы мне!», \d> цо£ цхн, 333, 336) следует — в силовой позиции «третьего повтора» — восклицание «О сын мой, сын мой!» (Чю леи лаТ, 339). Афина знает, чем наказать провинившегося перед ней героя,

¹ Григории Турскии Истрия франков (II, 27)

Греки

который долго не желал признавать ее власти над собой, упорно цепляясь за «взрослую», статусную роль. После избиения стада расплатиться по счетам, как то подобает статусному мужу, у Аякса не получится уже никогда. Что из этого следует? Во-первых, он утрачивает право на ностос, поскольку в противном случае он привез бы с собой народной Саламин не «славу героев» и даже не ее отсутствие, но неоплатный долг, — уничтожив тем самым право отца, Теламо-на, на царский статус и обрекши весь свой род на вековое проклятие. Во-вторых, он утрачивает также и право на адекватное продолжение рода — поскольку сыну своему, Еврисаку, передать не может ничего, кроме тех же неоплатных долгов. Ситуация была бы много проще, если бы Аякс был бездетен. Тогда пожизненная отныне «приписка» в маргинальный статус изгоя осталась бы его личным делом: он просто не вернулся бы на родину, навсегда превратившись в «искателя удачи», за которым не стоит никакая семья¹ и взыскать с которого моральный долг можно только одним способом — убив его. Но сын у него уже есть: Еврисак с настоящего момента обречен стать носителем родового проклятия, и виноват в столь тяжкой «недоле» своего первенца сам Аякс.

Есть у избиения стада и еще одна смысловая составляющая. Это ночное избиение стада. Партизанский рейд Аякса по собственным тылам с убийством ряда видных военачальников был бы вполне оправдан требованиями жанра: а как еще он смог бы осуществить задуманное мщение? Что же до статусности/нестатусности, то по всем архаическим индоевропейским законам, регулирующим социальные структуры и взаимоотношения, мститель по определению исключен из каких бы то ни было статусов (семейных, соседских, гражданских) до той поры, пока месть не будет свершена и искуплена, и он не сможет обрести новые статусные характеристики в соответствии с изменившимся «раскладом сил». Так что «ночной Аякс», «Аякс-зверь» вполне укладывается в традиционные сюжетные схемы и может как войти в эту роль, так и выйти из нее, помолившись Афине.

Однако Афина, как и было сказано выше, отлично знает свое дело и поворачивает логику событий так, чтобы все доступные Аяксу «пути отступления» были заранее и надежно перекрыты. Массовое заклание скота не есть для греческой традиции что-то

¹ Наподобие скандинавских персонажей вроде Старкада или ирландских институтов diberga nfianna. Напомню, что по ирландским законам человек, который уходит в фении, был обязан совершить ритуал отречения от своей семьи, после которого не должен был участвовать в кровной мести «за своих», даже если всю его семью вырежут до последнего человека, — но и семья отныне не несла никакой ответственности за совершенные им преступления (см в этой связи [МсСопе 1986]).

В Михаилин Тропа звериных слов

необычное. Оно имеет даже собственное название— гекатомба (ёхатом-Рл), буквально «в сто быков», и устраивается по особым поводам: для того, чтобы особо настоятельно умилостивить то или иное божество, либо же по обету, за уже оказанную богом милое гь Мероприятие это не просто публичное, но «всеобщее», и милость бога, таким образом, распространяется на всех, кто принимает участие в поедании жертвенного мяса. По сути, гекатомба — это самая значимая из доступных грекам до определенного момента¹престижных трат; а престижная трата имеет социальный и экономический смысл только в том случае, если тратится при этом собственное имущество жертвователя. Столь знаменательное событие естественным образом обставляется множеством «благих» атрибутов: процессиями, испрашиванием благих знамений, соблюдением ритуальной чистоты и т.д.

Аякс также совершает гекатомбу — но гекатомбу ночную, дикую и не-благую. Результатом такого деяния может быть никоим образом не милость божества, но скверна, многократно умноженная масштабностью жертвоприношения. Более того, Аякс «жрет» не свой скот, но общий и тем самым приносит «неправедную жертву» не только и не столько от своего лица, сколько от лица всех греков, обрекая на скверну все ахейское войско до последнего человека. Совершать гекатомбу от имени войска имеет право один-единственный человек — Агамемнон. Именно с Агамемноном все основные ахейские басилеи связаны договором о «совместной обороне», именно ему они делегировали на время войны свои собственные права и права своих дружинников. И в первую очередь эти права относятся к области сношений с «пограничными» и «маргинальными» божествами (именно здесь имеет смысл видеть главное магнетическое основание для права предводителя на общую добычу). Аякс, совершив ночную гекатомбу, становится анти-Агамемноном, «ночным басилеем», «басилеем-ламией», в которого, как в черную дыру, будет отныне уходить вся войсковая удача.

Афине незачем длить безумие Аякса дольше одной ночи. Дело сделано, и исправить что бы то ни было уже нельзя. Аякс, едва придя в себя, прекрасно понимает всю глубину своего падения:

Дева сильная, Зевса дочь, меня В смерть позором гонит О, куда бежать? Где приют найти, Если родовая рухнула слава] Бессмысленной добычей окружен я... (реорше. б' аурсис, лроохгчрева)

(401-406)

Во всяком случае, iрекам |сроической эпохи

Греки

И далее:

Да, Аякс! И дважды Стонать тебе, и трижды не грешно: Таким ты морем окружен недоли. (toioutoic. yap xaxoTc; Et>TUYXavtt>) Здесь мой отец, у ног священной Иды. Главу украсил доблести венцом, И с громкой славой в дом он возвратился. Я ж, сын его, у той же Трои стен, Не уступая ни телесной силой Родителю, ни подвигов красою. Бесчестной смерти в стане обречен.

(строе/ ApYEioioiv ыб' стоМ/ищ, букв, «обесчещенным аргивяне [меня] здесь погубят»)

(432-441)

«Ненужная», «дурная» добыча и несчастье, недоля — фактически синонимичны для Аякса, и не менее важно для него контрастное сопоставление собственной «недоли» с той «громкой славой», с которой вернулся из этих же самых мест его отец Теламон. Сыновья уходят в эсхатэ для того, чтобы приумножать родовую славу, а не уничтожать ее. Последним выходом для Аякса остается самоубийство, которое парадоксальным образом решает целый ряд проблем: это единственная дорога, которую оставляет ему Афина и на которой она согласна ему помочь.

5. САМОУБИЙСТВО «НЕУЯЗВИМОГО» АЯКСА: АФИНА

На уже упомянутом в начале статьи этрусском бронзовом зеркале' представлена сцена самоубийства Аякса, вообще достаточно популярная в античном искусстве². Из двух известных версий самоубийства художник явно следует не Софокловой, а Эсхиловой: Аякс у него неуязвим, и меч, не способный пробить его тело, гнется, каклук^г. Аякс в отчаянии оборачивается к стоящей рядом с ним Афине. Афина же указывает рукой на то единственное место, ко-

¹ Этрусское бронзовое зеркало, Бостон, античная бронза, № 37. См.: [von Масп 1900].

Перечень изображений, связанных со смертью Аякса, см.: [von Mach 1900: 94]

¹ См.: Schol. Soph. A/. V. 833.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

торое, согласно данному варианту мифа, уязвимо на теле Аякса: на подмышку.

Миф этот, приведенный в схолии к 833-му стиху Софоклова «Аякса» со ссылкой на Эсхила, однозначно относит Аякса к числу неуязвимых героев, столь обильно представленных в архаических эпических традициях (Ахилл, Геракл, Сигурд, Кухулин, Батрадз и т.д.). По этой версии, Геракл, заехавший в гости к Теламону на Са-ламин и радушно принятый хозяином, попросил Зекса, чтобы первым у Теламона родился сын, — и Перибея, жена Теламона, тут же родила мальчика¹. После чего Геракл нарек младенца Аяксом, обернул своей накидкой из шкуры Немейского льва, тем самым сделав его неуязвимым для оружия. Однако, как и положено неуязвимому герою, на теле у новорожденного осталось одно уязвимое место — там, где Гераклов колчан помешал шкуре соприкоснуться с кожей. По схолии к 821-му стиху XXIII песни «Илиады», этим местом была шея (чем и объясняется желание «хюбриста» Диомеда поразить Аякса именно в шею поверх щита во время вооруженного поединка на погребальных играх по Патроклу). По схолии к 833-му стиху Софоклова «Аякса», горит Геракла попал на подмышку.

Принадлежность Аякса к числу неуязвимых персонажей сразу выводит нас на совершенно иное осмысление как его судьбы в целом, так и конкретного факта его самоубийства. Центральная коллизия, которая так или иначе отсылает ко всем неуязвимым персонажам индоевропейской эпической традиции (наряду с особыми обстоятельствами рождения и воспитания, выраженной опасностью, которую такие герои представляют для «своих», и т.д.), выводит нас на проблему «ложного бессмертия». В архаических индоевропейских кодах два основных жизненных сценария, доступных мужчине, связаны с двумя разными способами смерти и соответственно «причащения» своим, значимым мертвым. «Старший сын», превратившись со временем в отца семейства, обладателя высокого гражданского статуса, имеющего право отправлять семейные культы и представлять интересы семьи (включая в это понятие как живых ее членов, так и предков) при отправлении культов общинных, после смерти автоматически станет одним из «отцов», накопителей и держателей семейного «блага», «счастья», «фарна». «Младшему сыну» подобный путь заказан², и для него единственная дорога, позволяющая войти после смерти в семейный пантеон, лежит не через поступательное и долговременное «количественное» накопление «семейного блага», но через «качествен-

¹ Этот эпизод, в отрыве от последующего сюжета о «даровании неуязви
мости», см. также в- Apollodorus, III, 12, 7; Pindar, Isthm. VI, 35 ff.

² Более подробное рассмотрение этой дихотомии см. в предыдущей главе

Греки

ный скачок» — через героическую смерть на поле боя, которая даст его родственникам (после отправления соответствующих посмертных процедур) право трансформировать его «славу» в семейный символический капитал. «Старшая» модель не ориентирована на «длинную судьбу», то есть на сколько-нибудь длительное пребывание в маргинальном воинском статусе. Для нее непременная юношеская экспедиция в эсхатэ должна как можно скорее — сразу по получении достаточных доказательств воинской состоятельности, позволяющих претендовать на высокий мужской статус, — привести к ностос, к гомеровскому «возвращению желанному». «Младшая» модель изначально ориентирована на «длинную судьбу», на полную и окончательную приписку к маргинальной воинской зоне, на азартное «стяжание корыстей» и «ловлю удачи» в ожидании неминуемой — и славной — смерти, которая позволит вернуться домой пусть не физически, но на крыльях «быстро летящей» славы, клеос. При этом общая протяженность жизни персонажа обратно пропорциональна длительности пребывания в эсхатэ. «Старшие» живут долго, «младшие» — коротко, но славно.

Неуязвимый персонаж по самой своей природе оказывается между этих двух жизненных стратегий. Он по определению — герой, то есть однозначно приписан в маргинальный «младший» статус, обречен «длинной судьбе» и короткой жизни. Но врожденная неуязвимость не менее властно обрекает его на долгую жизнь, тем самым наделяя качествами, свойственными «старшей» модели. К тому же у неуязвимого персонажа и обстоятельства рождения, как правило, оказываются двусмысленными с точки зрения выбора жизненных стратегий: чаще всего он является единственным сыном своих родителей, что автоматически делает его «витязем на распутье». Единственными сыновьями являются Ахилл, Кухулин, Сигурд и Батрадз. Геракл — тоже единственный сын своего отца, Зевса, от Алкмены, а Аякс — единственный сын Теламона от Пе-рибеи, хотя и у того и у другого есть по единокровному (или единоутробному) брату (Ификл, сын Амфитриона и Алкмены — у Геракла; Тевкр, сын Теламона и Гесионы — у Аякса). В случае с Гераклом ситуация осложняется сюжетом «отеческого наследия», Пелопоннеса, который волею Зевса должен был достаться его потомку, родившемуся в конкретный день. Эта «доля» (и соответственно «старшая» модель) предназначалась Гераклу, но волею Геры отошла к Еврисфею. Геракл же, как и все остальные неуязвимые персонажи, пожизненно «застрял между статусами».

«Внестатусность», или «межстатусность», неуязвимого героя связана именно с проблемой «ложного бессмертия». Бессмертие само по себе, как ярко выраженный атрибут божества, находится ^в тесной связи с пространственно-магистическим статусом этого

В. Михайлин. Тропа звериных слов

божества. Боги бессмертны именно потому, что привязаны к конкретному — константному — пространству. Человек же от самого рождения и до смерти, будучи обречен на социальную динамику внутри малых (семья, род) и больших (община, город, страна) групп, меняя возрастные и социальные статусы, обречен кочевать между различными пространственно-магнетическими зонами, статусами, поведенческими модусами — или богами, если уж на то пошло. Бернард Нокс пишет о древнегреческом отношении к богам:

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒