 |
Интеллект. Прикосновение к вечности. От автора
|
|
|
|
Интеллект
– Природа милостива к человечеству, но безжалостна к человеку, произнес Леверрье задумчиво.
– Превосходная мысль, Луи, – похвалил Милютин. – И, главное, очень свежая!
Они сидели в маленьком кафе на смотровой площадке Эйфелевой башни и любовались Парижем, заповедным городом Европы.
– Мы не виделись почти четверть века, а желчи у вас…
– Не убавилось? Увы, мои недостатки с годами лишь усугубляются.
– И все же я люблю вас, Милютин! – признался Леверрье. – А ваша язвительность… Иногда мне ее не хватало. Было плохо без вас, как было бы плохо без Парижа. И вот мы снова вместе, но время вас не пощадило.
Милютин рассмеялся.
– Вы делаете мне честь, Луи, сравнивая мою язвительность с красотой милого вашему сердцу Парижа.
Леверрье пожал плечами.
– Вот видите, – сказал Милютин, закуривая. – Города стареют, как и люди… Только не так быстро. Впрочем, я ведь куда старше, чем вы думаете. Помните слова Эдгара Дега: «Талант творит все, что захочет, а гений только то, что может»? Так вот, моя мать, уже получив Нобелевскую премию за вакцину от рака, сказала мне: «Если бы я могла начать жизнь сначала, я никогда не стала бы врачом. Слишком во многом чувствую себя бессильной».
Несколько минут оба молчали.
– Мало кому посчастливится предугадать свое истинное призвание, и уж совсем реже случается разглядеть в себе талант – он виден лишь со стороны. К вам, Милютин, это не относится. Вы, как и ваша мать, гений.
– Ах, бросьте, Луи, – саркастически усмехнулся Милютин. – Слово «интеллект» в переводе с латинского означает «ум». Но почему‑ то мы предпочитаем называть человека интеллектуалом, а не умником. Да и «умник» приобрел в наших устах иронический оттенок. Мы вроде бы стесняемся ума, но гордимся интеллектом.
|
|
|
– Вы правы, – согласился Леверрье. – Франсуа де Ларошфуко, помнится, даже несколько иронически классифицировал типы ума.
– Словом, сколько голов, столько и умов. И какой же ум согласно этой классификации у меня?
– Ваш ум нельзя классифицировать, – серьезно сказал Леверрье. – Я бы назвал его дьявольским.
– Старо, Луи. Еще тридцать лет назад вы заявляли, что я и бог, и дьявол в одной ипостаси. Ну да ладно. Вот вы говорите: «интеллектуал». Однако человеческий интеллект – интеграл способностей, знаний, опыта, навыков. Расчленить эти слагаемые невозможно, как невозможно сказать, что здесь свое, природное, а что воспринятое, впитанное, позаимствованное. Человек «сам по себе» подобен электрону в вакууме. И пусть электрон‑ одиночку называют свободным, толку от такой свободы мало. Лишь упорядоченный, целенаправленный поток способен освещать жилище, приводить в движение роторы машин, обогревать… И лишь в сотрудничестве друг с другом люди находят силы для преодоления преград, воздвигаемых природой… и самими же людьми.
– К чему вы клоните?
Милютин раскурил очередную сигарету.
– Я индивидуалист, вы знаете. И чувствую себя таким электроном‑ одиночкой. Что дали человечеству мои открытия?
Леверрье протестующе повысил голос:
– Ну это уж слишком! Благодаря таким построен Париж, ликвидированы эпидемии…
– Испытание благополучием, возможно, самое трудное, из всех, выпавших на долю последнего поколения, – нахмурился Милютин. – А интеллект не может успокоиться, смысл его – работать…
– При всей вашей гениальности вы лишь ячейка общечеловеческого мозга. И человечество, а вовсе не вы, одиноко во Вселенной. Звезды на ладонях… Как жаль, что ваша прелестная гипотеза до сих пор не восторжествовала!
– Вы полагаете, что я работаю от имени человечества? Сам того не сознаю, но запрограммирован? Да?..
|
|
|
Прикосновение к вечности
Мчитесь, благие века! – сказали своим веретенам
С твердою волей судеб извечно согласные Парки.
Вергилий. Буколики
От автора
Их разделяют два тысячелетия – римского архитектора Марка Витрувия Поллиона (I в. до н. э. ) и новатора современной архитектуры Шарля Эдуарда Жаннере (1887–1965), известного под псевдонимом Ле Корбюзье.
Витрувий вошел в историю как автор «Десяти книг об архитектуре» – первой технической энциклопедии, объединившей в себе все, чем располагала античная техника. С веками трактат Витрувия не потерял значения. В эпоху Возрождения интерес к нему особенно возрос. И не удивительно. По словам Ф. Энгельса, «это был величайший прогрессивный переворот… эпоха, которая нуждалась в титанах…». Витрувий, энциклопедист, близкий по духу эпохе Возрождения, был одним из таких титанов. В Риме создали Витрувианскую академию, к Витрувию обращались в поисках наилучшего архитектурного решения, от него зависел исход самых жгучих споров зодчих.
В середине XVI века Даниеле Барбаро сочинил обширный комментарий, дающий толкование буквально каждой фразе, каждому положению знаменитого трактата. В предисловии к комментарию Барбаро писал: «Прекрасные изобретения… сделанные человеком на пользу, повергают в изумление тех, кто их не понимает, понимающим же доставляют величайшую радость, ибо первым кажется, что природа побеждена и превзойдена искусством, а вторым, что она благодаря искусству делается лучше и совершенней».
Мы переживаем эпоху научно‑ технической революции. И, сознавая преемственность эпох, с благодарностью вспоминаем титанов прошлого. Со страниц трактата к нам обращается – то взволнованно и проникновенно, то терпеливо и назидательно – человек огромной эрудиции, пришелец из далекого античного мира. Он знает все. И пусть эти знания, случается, наивны и ошибочны, в их глубинных пластах заключены прозорливые, удивительно современные мысли. Широта его взглядов поразительна…
Читая «Десять книг об архитектуре», я невольно сопоставлял трактат Витрувия с «Архитектурой XX века» Ле Корбюзье – основоположника урбанизма, одного из современных направлений в градостроительстве. Витрувий и Ле Корбюзье поначалу кажутся разными во всем. Ле Корбюзье склонен к гиперболам и парадоксам, обидчив, язвителен и даже желчен, не стесняется в формулировках. По своей природе он не собиратель, как Витрувий, а ниспровергатель. Его жизнь – борьба. Великолепны воздвигнутые по его чертежам здания (среди них Дом Центросоюза на улице Кирова в Москве). Однако многие его проекты не нашли воплощения именно из‑ за грандиозности замыслов…
|
|
|
Витрувий менее категоричен, но непоколебим в убеждениях. Из построенных им зданий нам известна базилика в Фано, и только… Но и строители римского Колизея наверняка были последователями Витрувия, руководствовались его трактатом.
Читаю обе книги, сопоставляя и противопоставляя их, и прихожу к ошеломляющему выводу: при всей кажущейся несовместимости Витрувия и Ле Корбюзье они – единомышленники. У них одни цели, одни помыслы, одна боль…
Мне приходит в голову неотвязная мысль: а нельзя ли свести лицом к лицу их – разделенных тысячелетиями, но соединенных вечностью, свести не для словесного поединка, столь ценимого в художественной литературе, а для мудрой беседы, свести – с величайшим почтением к ним обоим?..
Диалог Витрувия и Ле Корбюзье документален. Ничтожно мало придумано в нем мной, почти каждая фраза – подлинна. Документален – и фантастичен, ибо встреча двух мудрецов порождена воображением…
В пространстве, замкнутом опалесцирующей сферой, беседовали двое, казавшиеся антиподами, интеллектуалами из противостоящих галактик: старик, словно сошедший с античного барельефа, и не менее пожилой, но выглядевший моложе своих лет мужчина в костюме с белой сорочкой и галстуком‑ бабочкой.
Первый говорил на классической золотой латыни – языке Цицерона, неторопливо, длинными, плавными периодами, певуче подчеркивая ударения. Наряду с выразительной жестикуляцией, это придавало его речи весомость и назидательность.
Второй разговаривал по‑ французски. Его удлиненное, немного суровое и надменное лицо оставалось неподвижным, и эта неподвижность противоречила динамичной манере говорить.
|
|
|
Как ни странно, собеседники прекрасно понимали друг друга.
– Мне статности не уделила природа, лицо исказили годы, нездоровье подточило силы, – сказал римлянин. – Поэтому, будучи лишен иных преимуществ, надеюсь заслужить твое благоволение при помощи своих знаний и сочинений.
– В этом нет нужды, Марк Витрувий! – возразил Ле Корбюзье. – Помню наизусть: «Архитектура есть наука, состоящая из многих доктрин и различных сведений, суждением которой оцениваются все произведения, в совершенстве выполняемые другими искусствами».
– Ты знаешь мои «Десять книг об архитектуре»? – изумленно и вместе с тем гордо произнес Витрувий. – Через два тысячелетия…
– «Десять книг» обессмертили вас.
– Воистину прав Валерий Катулл:
Если о добрых делах
Вспоминать человеку отрадно,
В том убежденье, что жизнь
Он благочестно провел…
– Простите за выспренность, но вы, римляне, право же, были великими законодателями, великими колонистами и великими администраторами. Прибыв на место, к перекрестку дорог, вы, рассказывают, прежде всего брались за угломер, чтобы тут же наметить будущий город – прямоугольный, четкий, с разумными пропорциями, удобоуправляемый, поддающийся очистке, – город, в котором можно было бы легко ориентироваться, свободно перемещаться…
– Но ведь и после нас занимались архитектурой люди, без сомнения, предусмотрительные, постигшие всю глубину знаний? Ваши города должны быть лучше, ибо наука рождается из практики и теории, а практика – это постоянное и привычное осознание опыта, опыт же с веками накапливается.
Ле Корбюзье улыбнулся, лицо его прояснилось. Но столь редкая улыбка тотчас исчезла.
– Увы, в мое время города больше не выполняли своего назначения. Они стали бесплодными. Они изнашивали тело и противоречили здравому смыслу. Помню, я работал над книгой в пору летнего парижского затишья. Но вот наступило первое октября. Предрассветные сумерки на Елисейских полях и… Вдруг начинается столпотворение. На смену пустоте приходит бешеное движение. Человек вышел из дому и сразу же, не успев опомниться, стал данником смерти. Всюду автомобили, они несутся все быстрее и быстрее! Город крошится, не в силах устоять перед таким напором.
– О, бессмертные боги, вернувшие к жизни меня, пощадите мой разум! – воскликнул Витрувий. – Видится мне: на сфере, нас окружающей, проступили контуры. Расширяется, тает сфера, в бесконечность уходит, уступая хаосу… Нет, не хаос это… Сдается мне, Юпитер убрал декорацию и, изменив ее, представил в исправленном виде…
|
|
|
Ле Корбюзье пожал плечами:
– Не верю в богов. Но я знаю больше, чем вы, – две тысячи лет дали мне это знание. Мы научились отличать то, что видим, от того, что узнаем. Научились отбрасывать внешнюю оболочку вещей с тем, чтобы проникнуть в их сущность. Оглянитесь вокруг. Мы в Париже, городе моей души, моих надежд и блужданий. Я верил в Париж, я на него полагался. Я заклинал его вновь сделать то, что он неоднократно делал на протяжении веков: пойти вперед! Но академизм ответил: нет! И вот он – все тот же, громадный и величественный, сверкающий, обветшалый, переживающий жестокий кризис, Париж…
– Странный, не ведомый мне город… – прошептал Витрувий. – Какое поразительное сходбище людей вокруг нас… Как пестр и безудержен поток самодвижущихся колесниц, готовых сцепиться осями! А это нелепое нагромождение храмов – кто воздвиг его? Я не думаю, чтобы сей человек мог объявить себя архитектором! Архитектура состоит из порядка, евритмии, расположения, соразмерности, благообразия и экономии.
– Согласен, – кивнул Ле Корбюзье. – Архитектура несет в себе стремление к порядку, а порядок определяется закономерностью пропорций.
– Так где же здесь порядок и соразмерность? Где евритмия, состоящая в красивой внешности и подобающем виде сочетаемых воедино членов? Взгляни на этот конусовидный остов, что острием своим устремился к небу, бросая вызов богам! Есть ли в нем хотя бы малая толика благообразия?
– Эту башню построил инженер Александр Гюстав Эйфель, когда мне было два года. Сначала она казалась воинствующим проявлением голого математического расчета. Эстеты хотели ее разрушить. Но спустя десятилетие Эйфелева башня вторглась в архитектуру, дошла до сердца каждого, кто грезит Парижем. Всмотритесь: рядом с перегруженными лепниной дворцами она вырастает как чистый кристалл. Это – символ Парижа, стремившегося к обновлению. Наступила эпоха, несущая новые веяния, свой стиль, который вам нелегко принять…
– Бессмертные боги, рассудите нас! – вскричал Витрувий.
– Бессмертны и человеческий гений, и человеческая глупость… – с горечью сказал Ле Корбюзье. – Из‑ за нее планы наших городов, в том числе, увы, и Парижа, оказались начертанными ослом. Это не метафора и, к сожалению, не шутка. Люди понемногу заселяли землю, и по земле кое‑ как, с грехом пополам тащились повозки. Дома выстраивались вдоль дорог и троп, проторенных ослами. А осел идет зигзагами, петляя, обходя крупные камни, избегая крутых откосов, отыскивая тень. Он старается как можно меньше утрудить себя. Но в городе должна господствовать прямая линия! Кривая улица – тропа ослов, прямая – дорога людей. Вы, римляне, хорошо это понимали… Прямая линия как нельзя более приличествовала вашему римскому достоинству. Возьмем, например, Помпеи…
– Клянусь Аполлоном лучистым! Я вижу: твои мысли привели нас туда… – прошептал Витрувий.
– Да, это он – город для досуга и наслаждений, такой же упорядоченный, как любой имперский город. Ничего лишнего, нерационального. Казалось бы, двери и окна – определяющие элементы архитектуры. А в Помпеях нет или почти нет окон. Есть только проемы, выходящие в сад либо во внутренний двор. Через большой проем проникает свет, и в нем же – дверь. Благодатный климат и уклад жизни оправдывают такое решение… Жаль, что столетие спустя Помпеи поглотил Везувий…
– О, повелитель богов, Юпитер, сжалься!.. Развалины, засыпанные кусками пемзы и пеплом… Тени заживо сгоревших… Сколько смертей… За что сокрушен и сровнен с землей этот несчастный город?
Ле Корбюзье тихо проговорил –
Слава осталась, но Счастье погибло, и пепел повсюду,
Но и могилы твои так же священны для нас…
Это стихи Луция Аннея Сенеки, Сенеки‑ младшего. Он жил вскоре после вас и умер – вскрыл вены по приказу императора Нерона…
– Так и тебе не чуждо поэтическое искусство? – оживился Витрувий.
– Поэзия – главное в моей жизни, к ней сводятся мои искания, так же как и мои чувства. Человек одухотворен поэзией, и это позволяет ему овладевать богатствами природы. Не случайно поэту Полю Валери удалось выразить понятие об архитектуре так, как это не смог бы сделать ни один зодчий…
– Дарования, зависящие от природных способностей, не всеобщи и являются уделом не целых народов, но только немногих людей. Подобные люди встречаются редко; такими в свое время были Аристарх Самосский, Филолай и Архит Тарентские, Архимед из Сиракуз… Догадываюсь: и ты принадлежишь к исключительным знатокам во всех областях искусства и достиг высшей степени славы. По‑ видимому, ты смолоду постепенно восходил от одной отрасли образования к другой и, впитав в себя знание многих наук и искусств, дошел до высот архитектуры.
Ле Корбюзье усмехнулся:
– Все именно так и было. Я построил первый дом, когда мне исполнилось семнадцать. Звали меня тогда Шарлем Эдуардом Жаннере, по рождению я швейцарец. Фамилию Ле Корбюзье носили предки матери, впоследствии я принял это имя и, говорят, прославил его. Друзья называли меня Корбю. Так вот, в юности мне посчастливилось встретить человека без предрассудков. Для него я и построил дом с великим старанием, а также кучей волнующих происшествий. Этот дом был ужасен! С тех пор я продолжал трудиться шесть десятилетий, претерпевая всевозможные злоключения, трудности, провалы, иногда добиваясь успеха…
– Эпикур говорил: «Не многое мудрым уделила судьба, но однако то, что важнее и необходимее всего: руководиться указаниями духа и разума». Кто думает, что он защищен оградой не учености, а удачи, идет по скользкому пути. Ты же полагался не на слепую удачу, а на знание, поэтому невзгоды судьбы тебе не смогли повредить.
– Уже в зрелые годы меня захватила мечта, с которой я потом никогда не разлучался: жить в городе, достойном нашего времени. Я часто задумывался над судьбой горожан, проходя по кварталам, протянувшимся от площади Вогезов до Биржи, – по трагически нелепым и скучным, по самым отвратительным кварталам Парижа. На этих улицах люди гуськом передвигаются по узеньким, как нитка, полоскам тротуаров. Я создал модель нового, бесклассового города, где люди заняты трудом и досугом.
– И ты построил его?
– «Вы хотите разрушить красоту Парижа, историю Парижа, священные реликвии, оставленные нам предками, – сказали мне. – Вы забываете, что Париж был римским городом, с этим нельзя не считаться! » – Ле Корбюзье нервно потер руки и продолжал, склонившись к внимательно слушавшему Витрувию: – Тогда я задумал «лучезарный город», расположенный в центре великолепного ландшафта. Смотрите, как красиво: небо, море, Атласский хребет, горы Кабилии. Для каждого из пятисот тысяч жителей я предусмотрел их: небо, море, горы. Они видны из окон домов и создают для их обитателей благодатную и жизнерадостную картину. Для каждого! Я предложил людям насущные радости бытия.
– Но я надеюсь, на этот раз успех тебе сопутствовал? Вот он, перед глазами, и он прекрасен, твой «лучезарный город»!
– Это лишь отображение мечты, горькая и радостная иллюзия. Человек, державший в руках судьбу «лучезарного города», сказал одному из моих друзей: «Вы хотите, чтобы я встретился с господином Ле Корбюзье и чтобы он изложил мне свои идеи и планы относительно будущего города? Я отлично знаю, кто такой Ле Корбюзье, больше того, я ценю его усилия. И все же я не хочу с ним встречаться. Если я его приму, он сможет заставить меня согласиться с его точкой зрения, он меня переубедит. А я не хочу позволить себя переубедить…»
– Дельфийский Аполлон, – певуче и проникновенно произнес Витрувий, – устами Пифии признал Сократа мудрейшим из людей. Сократ, как передают, разумно и премудро говорил: сердца людей должны быть открыты, чтобы чувства их стали не сокровенны, а всем очевидны. О, Корбю, если бы природа, следуя его мнению, создала их отверстыми и ясными! Если бы это было так, то люди ученые и сведущие, как ты, пользовались бы исключительным и постоянным уважением!
Ле Корбюзье улыбнулся, глаза его сделались чистыми, как у ребенка:
– Великий флорентиец Данте Алигьери, живший за шесть столетий до меня, сказал:
О Музы, горный гений, помогите;
О дух, что описал мои виденья,
Ты тут проявишь мощь своих наитий.
Мы возвратились из небытия, Марк Витрувий, и, может быть, именно потому, что сердца людей стали, наконец, отверстыми и ясными.
– Когда это случилось, мне было семьдесят восемь. – Ле Корбюзье откинулся на спинку воображаемого кресла… – Лазурный берег. Средиземное море… Что поделаешь, но рано или поздно это случается. Заплыл далеко, впрочем, не дальше, чем обычно. И внезапно сдало сердце…
Вдруг книгу мне огромная прохлада
Захлопнула, звеня в морской пыли.
Летите, ослепленные страницы!
Ломайте, радостные вереницы,
Кров, где еще пасутся корабли!
Это из «Морского кладбища» Поля Валери.
– Помню это имя, произнесенное тобой, – задумчиво сказал Витрувий. – Ты обогатил мой ум, поведав о поэте, которому удалось выразить понятие архитектуры так, как это не сумел бы сделать ни один зодчий…
– Да, он, как никто, мог выразить невыразимое. Утверждали, что поэзия Валери трудна для понимания. Абсурд!
Когда я пролил в океан –
Не жертва ли небытию? –
Под небом позабытых стран
Вина душистую струю,
Кто мной тогда руководил?
Быть может, голос вещуна
Иль, думая о крови, лил
Я драгоценный ток вина?
Витрувий распростер руки:
– И в мое время, Корбю, поэты умели выразить невыразимое.
Катулл измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.
Сияло некогда и для тебя солнце,
Когда ты хаживал, куда вела дева,
Тобой любимая, как ни одна в мире.
Но увы, уже давно совет небожителей водворил меня в обитель смерти.
– Или бессмертия… Право же, что бы мы делали без поэзии, Марк Витрувий? Поэзия – это общечеловеческий акт: создание согласованных связей между выражаемыми образами. В книге Поля Валери «Эвполин или Архитектор» Сократ говорит: «Я не знаю ничего более божественного, более жизненного, более простого, более могущественного, чем…»
– Поэзия?
– Геометрия, Витрувий, геометрия! Не прекрасно ли: поэзия вдохновляет архитекторов, а поэт устами мудреца воздает дань геометрии, видя в ней средство, с помощью которого мы воспринимаем среду и выражаем себя…
– Геометрия, – назидательно проговорил римлянин, – приносит большую пользу архитектору, и прежде всего она учит употреблению циркуля и линейки, что чрезвычайно облегчает составление планов зданий…
Корбюзье не стал скрывать досады:
– У вас, римлян, вера в богов, поклонение императорам поразительно сочетались с трезвостью, рассудительностью, стремлением свести буквально все к азбучным истинам. Вы почитали Вергилия и Катулла, но оставались рационалистами. Нет, геометрия – прежде всего основа, материальное воплощение поэзии символов, выражающих все совершенное, возвышенное. Она доставляет нам высокое удовлетворение своей математической точностью. Мысль рвется за пределы случайного, и геометрия приводит ее к математическому порядку и гармонии. Геометрия и боги сосуществуют!
– Ты слишком много хочешь от нас, Корбю, – в голосе Витрувия послышался укор. – Римляне были всего лишь смертными, а не богами. Мы ошибались, могли предаваться слабостям и порокам, что самой природой человека объяснить должно. Но ведь и достоинства тоже оставались нам не чужды. Когда я с увлечением занялся теоретическими и прикладными предметами и писанием заметок, то понял: нет никакой необходимости обладать лишним, истинное богатство заключается в том, чтобы ничего не желать для самого себя.
Ле Корбюзье положил руку на плечо Витрувия:
– Простите меня, Марк, я был не прав…
– Поверь, Корбю, я приношу и чувствую величайшую и безграничную благодарность своим родителям за то, что они, одобряя закон афинян, позаботились обучить меня науке, и притом такой, в которой нельзя достичь совершенства, не будучи грамотным, не получив всестороннего образования. То, что я сказал о геометрии, показалось тебе азбучной истиной, но в мое время не существовало азбучных истин. Для меня геометрия есть наука измерения, помогающая выравнивать площади и вычерчивать земельные участки, для тебя же – средство выражения образов. Будем же принимать друг друга такими, какие мы есть. Сойдемся на согласном мнении: ни дарование без науки, ни наука без дарования не в состоянии создать совершенного художника.
– Да, человек показывает себя либо художником‑ творцом, либо ремесленником, – согласился Ле Корбюзье. – Возьмем музыку и математику. Казалось бы, что у них общего? Тысячелетиями люди пользовались звуком в своих песнях, играх и танцах. И эта первоначальная музыка передавалась только из уст в уста. Но пришел день – это случилось за пять веков до вашего рождения, – и Пифагор задумался над возможностью передавать музыку из поколения в поколение посредством записи. Он принял за отправную точку, с одной стороны, человеческий слух, а с другой – числа, то есть математику, которая сама по себе дочь Вселенной. Так была создана первая музыкальная запись – Пифагоров строй, сумевший зафиксировать музыкальные композиции и пронести их сквозь все времена и пространства.
Витрувий одобрительно кивнул:
– Когда Пифагор это открыл, он, не сомневаясь, что открытие внушено ему Музами, принес им, в знак величайшей благодарности, жертвы… Математическая теория и музыка воистину едины. Но многое я почерпнул и из писаний Аристоксена, хотя он кладет в основу музыки не начало числа, как Пифагор, а свидетельство слуха.
– Свыше двух тысячелетий, – продолжал Ле Корбюзье, – потребовалось, чтобы создать новую систему – модулированную гамму, более совершенную, способствовавшую величайшему подъему музыкальной композиции. Три века, а возможно и значительно дольше, служила она тончайшему выражению человеческого духа, музыкальной мысли Иоганна Себастьяна Баха, Моцарта и Бетховена, Дебюсси и Стравинского… Может быть – здесь я решаюсь на предсказание, – уже создана еще более поразительная музыкальная гамма, объединяющая звуки, неиспользованные или неуслышанные, незамеченные или нелюбимые в ваше и в мое времена?.. Научились же мы управлять тембром звука, передавать музыку и речь на огромные расстояния, тысячекратно повышать громкость…
– И мы умели усиливать звук, – возразил Витрувий. – В нишах под скамьями или между сиденьями театров мы помещали медные сосуды, издававшие, согласно математическому расчету, звуки различной высоты. Сосуды распределяли соответственно музыкальным созвучиям – по квартам, квинтам и октавам, чтобы голос актера, попадая в унисон с ними, вызывал ответное созвучие, становился от этого громче и достигал ушей зрителя более ясным и приятным. Ты, Корбю, скажешь, что в Риме из года в год строилось много театров, но что в них ничего такого в расчет не принималось. Однако ты будешь не прав, так как все общественные деревянные театры имели много дощатых частей, которые также резонируют. Это лишь в глубокой древности, как свидетельствует Овидий,
Только и было всего, что листва с палатинских деревьев
Просто висела кругом, не был украшен театр.
Располагался народ, сидел на ступенях из дерна
И покрывал волоса только зеленым венком.
А при мне театры, не только деревянные, но и мраморные, где использовались резонирующие сосуды, были известны каждому. Предложу тебе в качестве свидетеля Луция Муммия, [4] который, разрушив театр коринфян, вывез его бронзовые голосники в Рим. Такие театры были в разных местностях Италии и во многих городах Греции.
Ле Корбюзье улыбнулся воспоминанию:
– Двадцати с небольшим лет я, тогда еще Шарль Эдуард Жаннере, путешествовал по Италии и Греции. Я видел вечные памятники – славу человеческого разума! Меня пленила средиземноморская культура. К слову, когда я затем вернулся в Париж, сам Огюст Перре[5] предложил мне вместе с ним строить театр на Елисейских полях.
– И ты, конечно, согласился?
– Увы… От этого блестящего предложения пришлось отказаться. Меня ждали дома, в моем родном городе Ла‑ Шо‑ де‑ Фон, там я стал преподавателем прикладного искусства и живописи.
– Оставив архитектуру?
– О нет, живопись всегда была для меня частью архитектуры. Я искал новое в живописи, стремясь выявить архитектонику вещей, стремясь к ясной, уравновешенной композиции. Это новое направление мы назвали пуризмом, от французского слова «чистый». И, конечно же, как писал мне Поль Валери, поиски чистоты форм в искусстве не могут быть даже начаты, если не опереться на примеры из наследия прошлого.
Витрувий взволнованно взмахнул руками:
– Клянусь Юпитером, ты прав! Живопись должна изображать то, что есть или может быть в действительности, вещи отчетливые и определенные.
– Единственный критерий суждения, – поддержал Ле Корбюзье, – в котором одновременно присутствуют и сила, и ясность, это дух правды. Им силен человек. Когда мы принимаемся за работу, все должно быть ясным, поскольку мы существа разумные…
– О, если бы бессмертные боги исправили то безумие и заблуждение, что установилось в живописи! – не успокаивался Витрувий. – Древние, я имею в виду живших до меня, трудолюбиво принимаясь за работу, старались добиться искусством того, чего при мне достигали пышностью красок. Видано ли, чтобы кто‑ нибудь из древних не пользовался киноварью бережливо, как лекарством? В мое же время ею повсюду и большей частью целиком покрывали стены. Сюда же относится и горная зелень, багрец и армянская лазурь. А когда накладываются эти краски, то, хотя бы они положены и без искусства, они все равно создают яркий колорит.
– И тысячелетия спустя, Марк, декоративное искусство не обходилось без так называемых «стилей», носивших случайный, поверхностный характер. Вещи фабриковались в «стиле», чтобы облегчить творческий процесс, скрыть недостатки произведения. Размножаясь, они порождали пышность. Подобное, с позволения сказать, искусство не имеет права на существование! «Стили» – ложь!
– Было бы небесполезно знать, почему побеждает ложное начало?
– Вовсе нет! – протестующе воскликнул Ле Корбюзье. – То, что лишено духа правды, не может победить. Рано или поздно оно лишается всякого смысла и выбрасывается как негодное. Если же вещь служит вечно, перед нами искусство. Будь то литература, геометрия, театр, живопись… Творчество объединяет поэта с архитектором, математика с музыкантом.
– Подобным же образом астрономы могут рассуждать вместе с музыкантами о симпатии звезд и созвучиях в квадратурах и тригонах, а с геометрами – о зрительных явлениях, да и во всех остальных науках многое или даже все – общее, поскольку это касается рассуждений. И все же, – лукаво усмехнулся Витрувий, – если понадобится лечить рану или спасти больного, то за дело возьмется не музыкант, а врач.
– Но и врач тоже художник. И учитель, и портной. Что такое произведение искусства? Это инобытие человека‑ творца, вашего или моего современника, либо человека другой, неведомой эпохи. Творчество, в чем угодно – в физике, технике, генетике, – словом, в любой сфере, всегда художественное творчество. Это момент глубочайшего откровения, страстная и искренняя исповедь, быть может Нагорная проповедь.
– Теперь я верю, – с торжественной убежденностью заключил Витрувий, – огонь Прометея не погас.
– И не погаснет, – сказал Ле Корбюзье.
– Надо воздать нашим предкам, – убежденно заметил Витрувий, – не умеренную, а бесконечную благодарность за то, что они не скрыли в завистливом молчании своих знаний. Если бы они так не сделали, мы не могли бы знать ни того, как рассуждали Сократ, Платон, Аристотель, ни о том, что происходило в Трое.
Ле Корбюзье едва заметно улыбнулся:
– Древние греки, да и вы, римляне, считали непререкаемой истиной каждое слово «Илиады». Потом наступила пора, когда все в ней сочли вымыслом. Но за семнадцать лет до моего рождения Генрих Шлиман[6] нашел‑ таки легендарную Трою, а спустя четыре года он же раскопал «обильные златом Микены»
Витрувий продекламировал распевно:
Но живущих в Микенах, прекрасно устроенном граде,
И в богатом Коринфе, и в пышных устройством Клеонах…
– «Всех их на ста кораблях предводил властелин Агамемнон», – подхватил Ле Корбюзье. – До чего же точно выразил наши чувства Валери Ларбо: [7]
О Гомер! О Вергилий!
О Corpus Poeticum [8] Севера! Лишь на твоих страницах
Отыщутся вечные истины моря,
Отыщутся мифы, в которых отразился один из ликов времени,
Отыщутся феерия моря, и генеалогия волн,
И весны морские, и морские осени,
И затишье морское, простертое плоской зеленой дорогой
Под колесницей Нептуна и хороводами Нереид.
В одном ошибся Ларбо: мифы вовсе не были мифами. Находки археологов реабилитировали Гомера! Но подлинный его триумф связан с сенсационным открытием англичанина Майкла Вентриса. При раскопках на Крите, Пилосе и в других гомеровских местах археологи обнаружили тысячи глиняных табличек с неизвестными письменами. Полвека бились над ними, но расшифровать не смогли. А Майкл сумел это сделать. «Илиада» получила историческое подтверждение.
– Я полагаю, не может быть сомнений, что названный тобой Вентрис с юности посвятил себя древним языкам или превзошел всех как историк?
– Нет: он был архитектором! И это лишний раз подтверждает, что архитектура – не профессия, а определенное состояние духа. Истинный архитектор отличается богатейшим духовным миром, интересуется всем, что происходит вокруг него, не замыкается в узкой мещанской скорлупе. Простите, Марк, я увлекся, – оборвал себя Ле Корбюзье.
– Я согласен с тобой, Корбю, и считаю, что главное для архитектора состоит в том, чтобы найти настоящий путь для обретения истины. Майкл Вентрис нашел свой путь. Скажи мне, прошу, что было затем с этим одареннейшим человеком?
– Через три с половиной года после своего открытия, – вымолвил Корбюзье, – он погиб в автомобильной катастрофе. Я вспоминаю свою студенческую юность, тогда мостовая целиком принадлежала пешеходу: на ней можно было стоять, разговаривать, петь. Мимо тихо проплывали омнибусы, влекомые лошадьми.
– Вижу картину, создаваемую твоей мыслью…
– Но вот появился автомобиль. И за каких‑ нибудь несколько лет человек стал похож на затравленного зверя, в городах словно воцарился панический вопль: «Спасайся кто может! » Лавина машин, хлынувшая в коридоры улиц, – взрывчатка, брошенная в топку.
– Постой, – поспешно перебил Витрувий. – Ты, быть может, оговорился, упомянув о «лавине машин»? Что такое машина, чем она разнится от орудия и о происхождении и необходимости ее – обо всем этом я исчерпывающе сказал в своем трактате. Не будешь же ты оспаривать, что машина есть сложное и связное сочетание соединенных вместе деревянных – слышишь, Корбю, деревянных! – частей, обладающее огромными силами для передвижения тяжестей. Действует она посредством круговращения, основанного на искусстве. Разве не так? О какой же лавине машин может идти речь?
– С тех пор как вы написали свой бессмертный трактат, Марк, – почтительно и твердо произнес Корбюзье, – прошли тысячелетия. Не знаю, какой стала машина сейчас, а в мое время… Смотрите же… Вот водоотливная машина Георга Агриколы, [9] построенная спустя полтора тысячелетия после вас. Большая часть ее деталей – не из дерева, а из железа.
Витрувий смутился:
– Ты доказал мою неправоту, и я не премину как можно быстрее признать это. Действительно, и водоподъемная машина Ктесибия[10] делалась не из дерева, а из меди. В ее основании ставили цилиндры с трубками, гладко выточенные на токарном станке… К тому же это не единственная машина, изобретение которой приписывают Ктесибию.
– Вы собирались упомянуть о водяных часах – клепсидрах?
– Ты хочешь сказать, Корбю, что это тоже машина?
– Именно. И о доме можно сказать: машина для жилья. Просто мы вкладывали в понятие «машина» гораздо более широкое содержание, чем вы, римляне. Смотрите: вот паровая машина. Ее маховик приводится в движение расширяющимся паром. А это прообраз автомобиля – паровая повозка Кюньо. [11] За нею паровоз, пароход, дирижабль, самолет, ракета. Автомобили вы уже видели… Теперь станки, подъемные краны, экскаваторы… Хватит, пожалуй? Хотя нет, вот еще одна машина – вычислительная.
– Мы пользовались для вычислений счетными досками – абаками, не от них ли она происходит?
– Как человек от простейших одноклеточных организмов. Судите сами, Марк: машина способна решать одновременно десятки математических задач, причем самостоятельно, без подсказки человека, и делает в секунду тысячи вычислений…
– О, Юпитер! – подавленно воскликнул Витрувий. – Поистине машина позволяет победить природу там, где эта природа побеждает нас… Не руководствуйся ум наш искусством, сил человеческих было бы недостаточно, чтобы придумать и изготовить столь могущественные машины. Но продолжай, прошу тебя.
Корбюзье положил руку на плечо Витрувия:
– Смотрите: машина сверкает перед нами полированными с
|
|
|
