{61} Переходим к режиссуре

Наконец, наша настойчивость победила.

В тот день, когда мы явились к Е. Б. Вахтангову на первое занятие по режиссуре, он обратился к нам со следующими словами:

— Признаюсь, что режиссерских групп у меня до сих пор не было, — сказал Евгений Богратионович, — но я ничего не имею против того, чтобы попробовать поучить вас режиссуре. Как всегда, поставлю прежде всего перед вами ряд условий. Примете — буду учить; покажутся вам мои требования тяжелыми — откажитесь. Но откажитесь сейчас же, а не тяните. Прикиньте свои силы, подумайте о своем характере, о свободном времени, а завтра сами себя вычеркните из списка режиссерской группы.

Вот какие обязательства вы должны взять на себя, если хотите заниматься со мной режиссурой, — Вахтангов вынул из кармана записную {62} книжечку, — я тут кое-что придумал, идя к вам на первый разговор, — добавил он.

Первое. Сколько бы вас ни было в режиссерской группе — сейчас вас пять, может остаться через месяц три-четыре или прибавиться один-два человека, — сколько бы вас ни было, повторяю, вы составляете группу — коллектив с общей ответственностью за каждого по всем пунктам, которые я перечислю в дальнейшем. Я не могу — и считаю принципиально неверным — в наше время учить каждого в отдельности. Я могу заниматься только с группой-коллективом, и ответственность за наши занятия несет вся группа. Для организационных вопросов выберите из своей среды старосту. Я себе наметил такого из вашей компании, но хочу и на этом первом вашем самостоятельном действии проверить ваше ощущение себя как группы-коллектива и узнать ваши требования друг к другу.

— А как же мы узнаем, угадали мы вашего кандидата в старосты или нет? — спросил Евгения Богратионовича самый храбрый из нас и, как нам казалось, неизменно пользовавшийся его вниманием и расположением Р. Симонов.

— Я вам на это отвечу, когда вы назовете фамилию. А, чтобы вы мне верили, что я сейчас имею кандидата, вот смотрите: я пишу на этой странице одну фамилию, — и Вахтангов действительно это проделал. — Попрошу Симонова подойти и прочесть, что я написал.

— Но, значит, это буду не я, во всяком случае, — сказал Симонов, подходя в Евгению Богратионовичу.

— Совершенно верно, — весело подтвердил Вахтангов, — во всяком случае, это будете не вы, хотя все знают, как я к вам «благоволю», — с мягкой иронией добавил Вахтангов.

Симонов прочел строчку в записной книжке Вахтангова и с таинственным выражением лица вернулся к нам.

До чего же любил Вахтангов в каждое событие, в каждый час жизни театра привносить элемент творческой занимательности, яркой выдумки, своей неугомонной фантазии.

— Второе, — продолжал Евгений Богратионович. — Отличительной чертой поведения вашей режиссерской группы должна быть скромность. Это основное правило, — повторил он еще раз. — Не берусь вам объяснять, в силу каких законов психологии так происходит, но стоит только в театре кого-нибудь из рядовых хороших людей взять себе в помощники режиссером, как первое, что он приобретает, ничем еще себя даже не проявив, — это самоуверенность, какая-то непонятная гордость, многозначительность, любование собой. Поэтому требую, чтобы того из студийцев, кто начнет себя вести у нас как «режиссер» на том только основании, что он‑ де занимается со мной, вон его моментально из режиссерской группы! И не просто будем исключать {63} из группы, вычеркивать из списка, а с шиком! Будем строго, требовательно обсуждать поведение такого кандидата в «гении» на собрании студии, чтобы другим было неповадно!

Конечно, режиссер — лицо ответственное в театре. Часто глава театра. Но почему обязательно «гений»? А у нас теперь так повелось: если режиссер, то уже и гений! Так вот, я буду искать вместе с вами, как воспитать из вас совершенно простых, нормальных, «рабочих» режиссеров! Никак не гениальных!

Поэтому прежде всего — скромность! Вы должны быть примером студийного поведения в обращении друг с другом и с вашими товарищами по студии. Если кто-то не хочет поднять бумажку с пола, проходит, делая вид, что не видит ее, пусть ее поднимет режиссер. Кто-то не вытер ноги, войдя в комнату. Режиссер весело, — снова подчеркнул Вахтангов, — весело, а не назидательно, берет в передней тряпку, наматывает на половую щетку и затирает следы пачкуна на паркете. Режиссер следит за чистотой всего помещения студии, за тишиной на занятиях, за поведением студийцев. Но он не имеет права никому делать замечания. Он ведет свой режиссерский дневник и в него записывает все, что считает нужным отметить за день: замечание студийцу, которое он сделал бы, нарушение дисциплины, усовершенствование, которое ему показалось необходимым внести в жизнь студии, оценку урока или репетиции, на которых он присутствовал, мысли о жизни, о себе самом, о своей личной работе.

И только я один имею право потребовать у режиссера его дневник, прочесть его, поговорить с вами всеми о занесенных в него записях.

— Значит, это все-таки записи не только для себя, но их может узнать по вашему желанию и вся режиссерская группа? — спросил кто-то из нас.

— Безусловно, — отвечал Вахтангов, — а если я найду нужным, то и вся студия. Я понимаю, что это обязывает ведущего дневник к строгому отбору своих мыслей, но этой цели и служит дневник: уметь из прожитого дня отбирать все наиболее ценное и нужное не только для себя, но и для окружающих. Я считаю, что это первое упражнение к тому, чтобы приучить режиссера пристально всматриваться в жизнь, глубже понимать людей, и в то же время контролировать свои наблюдения через их значимость для общества, для нашего искусства.

Третье. Вы все поступили в студию как будущие актеры нашего театра. Правда, один из вас, Николай Михайлович, изъявил и раньше желание учиться режиссуре. Но вы уже не раз слышали от меня, что не может быть режиссера, не прошедшего актерского курса, не сыгравшего ряда ролей, не пробывшего несколько лет на сцене. Поэтому, если я замечу или услышу от ваших педагогов, что вы пренебрегаете {64} занятиями актерским мастерством, я сочту, что вы не поняли моих слов сегодня и для режиссуры не годитесь. Еще хуже, хотя не знаю, что может быть для вас хуже того, что я сейчас сказал, все равно: еще хуже, — с веселой иронией произнес Вахтангов, — если я услышу, что кто-то из вас командует, режиссирует в отрывке, в котором он занят как актер. И как режиссирует! Втихомолку, почти не раскрывая губ, шипит своему партнеру: «Не так, не сюда встал, говори громче, проще…». Ну, тут я, право, не знаю, что сделаю. Не только попрошу удалиться из нашей Студии, а, пожалуй, напишу письмо Луначарскому, чтобы такого «гения» ни в какую другую студию не принимали.

Вам смешно, вы улыбаетесь! Ах, если бы вы знали, как грустно бывает, когда это проделывает на сцене не ученик, возомнивший себя мастером-режиссером, а всеми уважаемый актер, да притом еще способный актер, да еще полагающий, что он делает это, желая помочь товарищу играть по «системе» К. С.!

Итак, в отрывках вы только актеры, вернее, ученики актерского класса. Боже упаси, если у вас на сцене глаз из актерского, общающегося с партнером, превратится хоть на минуту в режиссерский, наблюдающий игру вашего партнера, одобряющий или критикующий его. Как можно лучше занимайтесь актерским делом. Чем лучше поймете его на своем личном опыте, тем лучшим будете режиссером. Ведь режиссеру, перед тем как начать репетицию, надо самому с собой пережить (то есть сыграть) все роли. Как же он это может сделать, если никогда не был актером?

— Но ведь существуют режиссеры, которые никогда не были актерами?

— Очень мало. Большинство из них скрывает, что в ранней молодости они были актерами. Может быть, любителями, но были!

— А Сахновский из театра имени Веры Федоровны Комиссаржевской, Владимир Иванович Немирович-Данченко?..

— Владимир Иванович, по его собственному признанию, пытался в Тифлисе играть даже Гамлета в ранней юности, а Сахновский… Я слышал, что он был преподавателем русского языка. Вероятно, читал ученикам стихи, отрывки прозы Гоголя, Пушкина. Вероятно, переживал, читая. Но не в этом суть. Исключения из всякого правила существуют. Но мы-то с вами будем заниматься исключениями или утверждать истину, правило?

— Конечно, истину, Евгений Богратионович!

— Ну то-то. Итак, занимайтесь своими актерскими науками вдвое прилежнее, зная, что вам в будущем предстоит играть не определенные роли, а все без исключения: мужские, женские, комедийные, трагические и даже детей! Таков обширный круг требований к настоящему режиссеру.

{65} Теперь об общем цикле знаний, необходимых режиссеру. Я не буду разъяснять, что режиссер должен знать все, относящееся к той пьесе, которую он репетирует. Как, откуда собирать материалы — это и есть одна из сторон режиссуры, то есть умение организовать себя и свои знания. Никаких справок по этой части от меня вы не получите. Я же буду от вас требовать следующее: беспрерывно расширять свое проникновение в русскую и иностранную литературу, в классическую и современную живопись, историю театра.

Каждую неделю вы обязаны заносить в свои дневники, что вы прочитали за неделю, с картинами какого художника познакомились, что нового узнали о театре, старом и современном. Кроме того, вы обязаны раз в неделю ходить и слушать хорошую музыку. Можете ходить к знакомым, в концерты, куда хотите. Но режиссер, который не отдал два‑ три часа в неделю музыке, никогда не будет хорошим режиссером. Вы не обязаны разбираться в тонкостях музыкального произведения, в его композиции, в основной и дополнительных темах, темпо-ритме и прочих его специальных качествах. Вы должны вбирать в себя музыку, дышать ею, как воздухом самого целебного качества, очищающим ваши мысли от всякой повседневной ерунды. Слушая музыку, учитесь мечтать, уноситься полетом мысли в неизвестные еще человеку сферы деятельности, чувства и отношения… Впрочем, кому дано понять сие, тот поймет, что я хотел сказать.

И теперь последнее: с чего зарождается в человеке, который работает в театре, режиссер, именно режиссер? Мне думается, от большой любви к театру.

Я никак не хочу этим сказать, что актеры не любят своего театра. Конечно, любят и болеют за него. Но «хозяйство» их все же другое. Это пьеса, образ в ней. Это его артистическая уборная. Это товарищи по труппе.

У режиссера — все это, и, кроме того, еще дом, весь дом театра, со всеми его комнатами, подвалами, чердаками, мастерскими, а главное со сценой.

Сцена для актера — это большей частью та сторона, которой она открыта, обращена в зрительный зал.

Для режиссера сцена — это вся ее коробка: люки, колосники, софиты, партикабли, грузы, подъемы. И зритель. Если режиссер не знает, не любит, не уважает своего зрителя, работает не для него, а для себя, для удовлетворения своего честолюбия, театра у него не будет. «Театрик» какой-нибудь будет. А Театра с большой буквы — никогда.

Вот мы с вами и начнем с дома. С нашего дома, в котором у нас помещается студия. Даю вам пять дней сроку. Эти пять дней вы можете ходить решительно по всему дому и осматривать его режиссерским {66} глазом. Все, что заметите, исправляйте. Все, что изобретете для усовершенствования студии, театральной и бытовой ее жизни, изобретайте. Что можно будет, делайте, осуществляйте сами, сейчас же. Что нельзя будет сделать, сообщите мне через пять дней. Понятно?

— Как будто…

— Ну, так действуйте. Можете это задание осуществить и всей группой и поодиночке. Да, кстати, все, что я вам сказал сегодня, и многое из того, что я вам буду предлагать, — это не плод моей выдумки. Это результат того, что я видел и чему меня учили Адашев, Станиславский, Немирович-Данченко. Это результат нашего опыта в Первой студии, особенно в период ее организации, когда с нами был Сулер. Но кое-что я и сам придумал. Проверю теперь с вами на деле. Года через два подведем итоги!

На этом Вахтангов закончил «предуведомление» о будущем предмете наших занятий по режиссуре.

Когда мы остались одни, чтобы выбрать старосту, я увидел на лицах моих товарищей некоторое разочарование. Вероятно, оно было написано и на моем лице.

Мы ждали иного от этой встречи с Вахтанговым. Ну хотя бы вопроса: «Какую пьесу мечтает каждый из вас поставить? » или: «Что вы скажете о последней постановке в Камерном театре? Разберите ее как режиссер».

Признаться, мы имели «про запас» по две‑ три любимые пьесы для постановки и готовые разборы последних московских премьер. И вдруг ничего подобного: «Осмотрите дом… Следите за дисциплиной (не делая замечаний! )… Заведите дневники… Читайте литературу…»

Как-то уж очень буднично все это выглядело. Вахтангов не поделился с нами (режиссерами! ) никаким своим ярким замыслом, никаким постановочным эффектным приемом. А что они у него были, мы это знали наверное, так как каждый из нас в личных беседах с ним слышал о его намерении поставить «Фауста» Гете, «Отверженных» Гюго, «Землю и небо» Байрона, «Степана Разина» Каменского, «Гамлета» Шекспира, да и мало ли еще что.

А может быть, Вахтангов был просто уставший?

Когда мы обменялись несколькими репликами об услышанном только что от него, то сошлись на последнем нашем соображении: он, конечно, устал от репетиций в МХАТ, в Первой студии, а у нас еще впереди все самое интересное!

Однако мы знали строгую требовательность Вахтангова и поспешили исполнить все его предложения.

Староста был выбран. Были заведены тетради для дневников. Каждый из нас тщательно осмотрел помещение студии. Проследили мы и за репетициями. Все свои записи в дневниках мы до поры до времени {67} держали втайне друг от друга, нарушая этим, конечно, первое требование к нам Вахтангова о коллективности режиссерской группы. Актерским мастерством занимались усердно.

Наступил день, когда Вахтангов потребовал у нас отчета в тех задачах, которые он поставил перед нами.

Мы репетировали самостоятельно, то есть без Евгения Богратионовича, танцы для постановки «Свадьбы», когда вошел дежурный по Студии и сообщил, что Вахтангов стоит у входа в здание и просит спуститься к нему всех, записавшихся в режиссерскую группу. Налицо оказались, кроме меня, Симонов и Яновский. Через минуту мы уже были внизу (Студия в Мансуровском переулке помещалась на втором этаже) и увидели Вахтангова, стоявшего на противоположной стороне переулка и пристально разглядывавшего фасад нашего дома.

— Ну‑ ка, какие у вас будут предложения об оформлении этого дома под Театр-студию? — обратился к нам Вахтангов.

Вопрос был для нас неожиданным.

— Мы об этом не думали, — ответил кто-то из нас.

— Очень хорошо, что не думали, — последовал столь же неожиданный для нас ответ Вахтангова. — А то я боялся, что вы начнете с украшения дома, после того как я предложил вам изучить наше помещение. Но все же. Мы готовим программный вечер отрывков. Будем приглашать нужных и близких нам людей. Не писать же им, в какую дверь входить. Нужна простая и скромная вывеска. Подумайте о ней. И потом, стекла в нашем доме должны всегда блестеть ярче, чем в других домах. Изобретите особый состав, чем их мыть, протирать. А то посмотрите, — и Вахтангов показал на особняк, спиной к которому мы стояли, — этот дом выглядит куда чище нашего.

— Евгений Богратионович, там дети живут, это детский сад, кажется.

— А у нас чем должны жить те, кто придут к нам, да и вы сами? Искусством. Так пусть же будет дыхание искусства таким же чистым, как взгляд ребенка! Недурно сказано, а? — рассмеялся Вахтангов над своим афоризмом. — В дневники свои этих высоких слов не вносите, историки засмеют. А окна протирайте по два раза в день или изобретите что-нибудь, чтоб они… «сияли в ночи»[19], — снова весело закончил Вахтангов. — А теперь пошли дальше.

Он перешел на другую сторону переулка и остановился перед простой двухстворчатой дверью коричневого цвета.

{68} — Может быть, покрасить, — ни к кому не обращаясь, сказал Вахтангов, — А, впрочем, не надо, свежепокрашенные заборы, двери, цоколи домов всегда подозрительно новы, — добавил он. — «Сверху помазано», — думает прохожий, проходя мимо такого на один день свеженького забора, а за ним, наверное, черт те чего навалено. Так часто бывает. Пусть за «пожившей», нормальной дверью начинается праздник!

Решительным движением он вошел в дом. Мы стояли у начала сравнительно узкой лестницы, довольно круто подымавшейся на второй этаж. Ничего примечательного в ней не было. А Вахтангов стоял и смотрел на взбегавшие вверх деревянные ступени.

— Футуристы обязательно раскрасили бы стены, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Каких-нибудь крылатых пегасов пустили бы скакать по ним; повесили бы дикой формы цветной плафон… Я предпочел бы хорошую ковровую дорожку серовато-голубого цвета, прикрепленную к каждой ступени бронзовым, медным, начищенным до нестерпимого блеска прутом. «Надраенным», как говорят моряки. Стены хорошо бы обтянуть холстом, хотя бы в уровень обыкновенной панели. Панель из холста необходимо отделить от верха стены узкой деревянной планкой, очень аккуратно пригнанной, полированной под орех… Но это все мечты, мечты… режиссера, — неожиданно резко закончил он и, повернувшись, в упор посмотрел на нас, как бы спрашивая, дошло ли до нашего сознания последнее подчеркнутое им слово.

В ту минуту, надо признаться, оно до нас не дошло. Что за мечты «режиссера» о панели из холста и дорожке на лестницу!

Вахтангов, очевидно, это понял, несмотря на наше безмолвие, и, глубоко вздохнув, пошел наверх.

Следующая остановка была в передней. По стенам небольшой комнаты, куда мы поднялись по лестнице, висела на простых деревянных вешалках верхняя одежда наших студийцев. Вахтангов смотрел на все эти пальто, куртки, калоши и ботинки неодобрительным взглядом. Что-то начинали и мы понимать: на преддверие театра эта плохо освещенная комната никак не походила.

— Да… — мрачно протянул Вахтангов. — Вместо всех этих украшений, — он указал на одежды и калоши, — будут весь вечер стоять и висеть столь же эффектные принадлежности посетителей наших вечеров. А осенью, зимой… Нет, так нельзя! За этой дверью у нас что? — спросил он, указывая на довольно широкую дверь справа (левая дверь вела в «фойе»).

— Там у нас все цеха, — отвечал Н. П. Яновский, заведовавший в те времена постановочной частью (! ), — название несколько громкое для одной вешалки с костюмами, двух больших столов с реквизитом и нескольких декоративных вставок с окнами и дверьми!

{69} — «Цеха», — иронически произнес Вахтангов, — переведем в другое помещение. Дверь эту снимем с петель… Нет, вернее, вырежем в ней верхнюю часть, а на нижнюю часть положим нечто вроде подоконника. Зрители, — снова как-то весело подчеркнул Вахтангов, — будут сдавать свою одежду в верхний пролет двери, класть на «прилавок», и она будет мгновенно исчезать с него в руках опытных раздевальщиков.

— У нас только одна тетя Катя, — раздался неуверенный голос кого-то из «записавшихся в режиссеры».

— Что вы? — удивился Вахтангов. — У нас полстудии свободных от отрывков. Они будут стоять за этой дверью и передавать друг другу одежду зрителей. Последний вешает ее на стенку.

— Как, самим раздевать и одевать зрителей?! — невольно вырвалось у меня, вероятно, с известной долей протеста в голосе.

— Да, зрителей, — невозмутимо повторил Вахтангов, — наших гостей, — резко подчеркнул он, — народ, — еще резче сказал он и даже повернулся, пристально глядя на нас (мне, конечно, казалось, что он смотрит уничтожающе только на меня). — Народ, который, может быть, придет посмотреть, чем мы тут с вами занимаемся. Народ, для которого мы работаем и помочь которому раздеться, принять его, замарать ваши белые ручки — ваша прямая обязанность, — нападал на нас Евгений Богратионович со свойственным ему сарказмом. — Запачкаться, приняв чужие (свои-то вы не боитесь взять в руки) калоши совсем не страшно для режиссера и актера, который служит своему зрителю.

Аристократы какие завелись! — это уже, действительно, было сказано мне, так как в следующую минуту Вахтангов держал меня за пуговицу френча. — Вам, Николай Михайлович, поручаю организацию раздевалки. Это мое первое режиссерское задание вам. Да, да, режиссерское, не поднимайте бровей до потолка, не делайте растерянного лица. Ничего не поможет. Именно, режиссерское! Организовать дом свой, театр — это первейшая задача режиссера. Встретить и проводить зрителя — это главная обязанность режиссера, когда спектакль уже пошел. На сцене вы в эти часы никому не нужны. Сцена передана вами помощнику режиссера, там он царь и бог! За кулисы к актерам ходить и передавать слухи из зала запрещено. Вносить коррективы в ходе спектакля — еще больший грех! Поймите, и актера надо когда-нибудь освободить от того, что каждую минуту может явиться режиссер и дать новые советы или переменить что-то в роли. От семи до одиннадцати актер ничего не должен знать, ни о чем не думать, кроме жизни того действующего лица пьесы, которое ему предстоит воплотить на сцене. Режиссер остается на эти часы со зрителем. Теперь это его сфера деятельности. Вы и останетесь в первые и последние полчаса со зрителем в раздевалке. Ваша задача — создать из приема и проводов зрителя процесс искусства. Заведующий постановочной частью освободит {70} вам эту комнату. Дверь оборудуете сами. Возьмете и моим именем мобилизуете столько студийцев, сколько окажется нужным для конвейера принимающих и передающих одежды зрителя. Извольте прорепетировать это со всей студией. Я приму от вас «генеральную» раздевания и одевания, когда вы мне сообщите, что все готово.

В этой комнате тоже сделать панели из холста, как на лестнице, а вдоль всех стен поставить сплошные скамейки, как в фойе МХАТ.

— А если кому-нибудь будет трудно снять пальто или надеть его?

— Ох, и хитрый вы, уважаемый Николай Михайлович! Назначьте одного студийца дежурить в передней во время раздеванья, а лучше всего сами встречайте всех. А что касается «принять» пальто, «подать» пальто, то ваш намек на лакейство мне понятен. Никакого лакейства, подхалимства! Замечу — убью. Вылетите в тот же вечер из студии вместе со своим собственным пальто. Сам вам его подам! — бушевал Вахтангов.

— Неужели же вы не уступаете место женщине в трамвае, неужели вам будет стыдно помочь одеться пожилой женщине? Ведь хорошенькой девушке, даже вашей товарке по студии, вы очень элегантно подаете пальтишко! И не спрашиваете моего разрешения на это. Нечего краснеть! Сам видел. Знаете, о ком я говорю!

Увы, Вахтангов действительно все знал про всех нас. А я в эту минуту готов был провалиться сквозь землю, так как понимал, на кого намекает Вахтангов, и боялся, что он вот‑ вот обнародует мой роман…

К счастью, этого не случилось.

— Объявите всем, кто будет, вроде вас, топорщиться от моего задания, что «только сын лакея боится подать пальто своему другу». Изречение не мое — Бернарда Шоу. Замечательное по глубине и точности. Мы с вами не лакеи, и придут к нам в Студию друзья! Все понятно? Пошли дальше.

Мы вошли в комнату, отведенную постановочной части, в ту, которая теперь предоставлялась мне как сценическая площадка для моей первой режиссерской работы. Содержалась эта комната нашим Яновским в идеальном порядке. Висевшие вдоль одной из стен на «плечиках» костюмы были завешаны простым серым полотном. На полке над вешалкой стояли немногочисленные круглые коробки с головными уборами. На каждой коробке — наклейка с надписью, что в ней лежит, к какому отрывку[20]. Под костюмами стояли коробки с обувью, с такими {71} же наклейками. Вдоль другой стены стояло два больших стола. На них был собран реквизит. Столы тоже были накрыты чем-то вроде марли. Был и шкаф для посуды и мелкого реквизита. Другой шкаф занимали электротехнические принадлежности. Несколько бережков и фонарей были подвешены к потолку. Все блистало чистотой, все было продумано, организовано.

— Жаль даже разрушать такое образцовое театральное хозяйство, — сказал Вахтангов, глядя на огорченное лицо Николая Павловича Яновского. — Но, что поделаешь, интересы зрителя должны быть на первом месте. Пойдемте посмотрим, где вас устроить.

— Евгений Богратионович, — сказал Яновский. — Не беспокойтесь, я найду, где мне разместиться. Пока вы обсуждали вопрос с раздевалкой, я уже искал мысленно себе пристанище. Есть кухня, которая у нас не была использована, и теплая лестница на чердак. Кое‑ что ненужное я уже собрал там.

— Охотно верю, раз вы это предлагаете, Николай Павлович. Орудуйте так, как найдете нужным. Все, чем вам студия может помочь, будет вам предоставлено. Считаю организацию, хоть и в наших скромных размерах, постановочной части тоже первейшей обязанностью режиссера. Ставлю вам в дневник высшую отметку. Кстати, как у всех дела с дневниками? Пойдемте-ка в фойе, посмотрим ваши записки.

Фойе называлась очень небольшая комната с другой стороны передней. Там была угловая печь, обогревавшая сразу три помещения и поэтому почти всегда топившаяся. В фойе у печки стояло кресло для Евгения Богратионовича и несколько простых стульев вокруг небольшого квадратного стола в другом углу комнаты. На этот раз Вахтангов сел за стол, а мы разместились вокруг него.

— Давайте выкладывайте на стол ваши дневники, — сказал он.

С волнением мы вручили ему наши тетради. Никто из нас не знал, как следует вести «дневник режиссера».

Перелистав бегло тетрадь Яновского и мою, Евгений Богратионович задержался на записях Симонова.

— Дневник Горчакова Н. М. («Эн. Эм»! ) чересчур эмоционален, — сказал он. — Дневник Яновского несколько официален, краток и, так сказать, протоколен, а у Рубена[21], пожалуй, поближе к золотой середине.

Вот, например, дельная режиссерская запись. «Вчера я решил, что буду каждый день изучать кого-нибудь из студийцев, — начал читать вслух Вахтангов. — Но пришлось сначала разделить их на группы: первая — это “старики”. Они ходят всегда очень серьезные, как будто {72} знают какую-то тайну. С Вахтанговым у них связь крепкая, но какая-то мучительная…».

— Евгений Богратионович, — взмолился Симонов. — Вы же обещали вслух не читать наши записи…

— Плохие, неверные, конечно, не буду читать вслух, а полезные для всех — буду, — отвечал Вахтангов. — А у тебя тут очень верно подмечено: связь моя со «стариками» крепкая, но… когда-нибудь расскажу вам, «зеленым», об этом подробно, почему она сложная. Вот и это верно, — пробежал глазами Вахтангов по странице: — … «“Старики” любят говорить о начале своей работы с Вахтанговым, о чем-то, происшедшем в последующие годы между ними, помалкивают, но мне нравится, что они не трепятся зря, не разыгрывают вожаков… “Гунсты”[22] бродят по Студии какие-то еще неприкаянные, как будто что-то потеряли и не нашли еще ничего взамен. Но они, видно, очень способные. Вчера смотрел, как Толчанов репетировал “Воров” по Чехову. Вот это внимание, собранность! Здорово! Из вновь принятых, уже после нас, “шаляпинцев”[23] мне больше всех нравится Щукин. Он все время ищет свободного угла в Студии. Берет стул, садится в углу ко всем спиной и о чем-то сам с собой говорит. Пробовал подслушать, а он сразу переходит на текст своей роли… “А в Греции тигры есть? ” — опрашивает. Отвечаю: “Есть! ” А он дальше: “А львы? ” — “И львы, — говорю, — есть. Только я хотел вас спросить…”. — А он прерывает: “Ты, — говорит, — дай за что мне можно было бы взяться…”. — Так у нас с ним разговор и не состоялся. Потом я догадался, что это он роль Жигалова репетировал. Спросить Е. Б. (это, очевидно, меня, — бросил в сторону Вахтангов), можно ли так репетировать?.. » — Отвечаю. — Вахтангов оторвался от дневника Симонова. — Репетировать можно как угодно, лишь бы прок был. Важен не тот или иной способ репетиции, особенно наедине с самим собой, а то, к чему стремится репетирующий. Щукин, по-моему, явно искал правды общения, спрашивая и заставляя Рубена отвечать ему текстом пьесы. Неплохой способ, и хорошо, что Симонов записал его. Это будет первый вклад в его режиссерский багаж. А тут все восклицания, — Вахтангов взял снова мою тетрадь: «Ах, я верю… Ах, я люблю… Как мне добиться…».

— Евгений Богратионович, вы же обещали…

— Верно, обещал! Прошу прощения, плохих записей читать не буду.

Разве можно было верить этому обещанию? Ради «меры воздействия», педагогики, воспитания Вахтангов и себя не щадил, а не то что {73} нас. Надо было как можно скорее переходить от «восклицаний» к деловым записям — так я понял тогда этот урок Евгения Богратионовича.

Еще через полчаса мы сидели рядом с Вахтанговым («режиссерская группа сидит всегда возле меня! ») — это было пока что наше единственное «отличие» от других студийцев, но ценили мы его чрезвычайно. Итак, мы в зрительном зале (в нем с трудом помещалось пятьдесят зрителей! ) и смотрим показ Евгению Богратионовичу нескольких отрывков. Играли «Воров» — инсценировку рассказа Чехова. Любку играла И. П. Русинова, Калашникова — И. М. Толчанов, Мерика — Б. В. Щукин, фельдшера Ергунова — В. В. Балихин. Перед началом этого отрывка Вахтангов предложил нам, «режиссерам», записать по ходу отрывка все свои «претензии и предложения» к тому, что увидим на сцене. Мы положили на наши тетради чистые листы бумаги и вооружились карандашами, весьма гордые полученным заданием. Но, как ни придирчиво следил я за развертывающимся перед нами действием, никаких замечаний у меня что-то не возникало.

Мне казалось, что все отлично играют; взглянув осторожно на «записи» своих соседей по режиссуре, я увидел, что у Симонова и Яновского листы бумаги так же чисты, как и у меня.

Закрылся занавес. На сцене меняли декорации к показу Евгению Богратионовичу «Юбилея» А. П. Чехова. В зале все ждали, что скажет Вахтангов о виденном.

— Ну‑ с, обратился он ко мне, — какие у вас пожелания к «Ворам»?

— У меня ничего не записано, — решил я честно признаться. — Мне все очень понравилось.

— А что именно?

— Как-то страшновато становится от того, что происходит на сцене… Кажется, что кого-то сейчас убьют… И любовь, или что-то в этом роде между Любкой и Мериком, хорошо выходит у Русиновой.

— А чем бы усилить еще это впечатление? — спросил Вахтангов.

— Не знаю… — протянул я.

— А у вас что записано? — обратился Евгений Богратионович к Яновскому.

— У меня тоже ничего не записано, — отвечал последний, — а впечатление такое же, как у Горчакова.

— Я присоединяюсь к своим товарищам, — не дожидаясь вопроса Вахтангова, сказал Симонов. — Если бы я играл Мерика, то искал бы такое место, где в паузе или во время разговора других можно было бы что-то напевать…

— Это хорошая мысль, — согласился Вахтангов, — предложите ее Щукину.

— А я бы еще собаку, вернее, как она воет, пустил за кулисами, — неожиданно для себя предложил я.

{74} — И песок можно бросать иногда в замороженное оконце, — прибавил Яновский, — как будто метель бьет снегом в окно.

— О, да вы у меня молодцы! — поощрил нас Вахтангов. Борис Евгеньевич, это надо все использовать, — обратился он к Захаве, работавшему над «Ворами». — Это все элементы сценической атмосферы — одного из сильнейших средств воздействия на зрителя. Ярко найденная деталь способна подчас заменить целый психологический монолог, если эту деталь умело пустить в ход. Подчеркиваю, подчас, чтобы вы не вздумали заменять поисками деталей содержание! Ну‑ с, а теперь давайте «Юбилей»! Замечания участникам отрывка «Воры» потом.

Снова раскрылся легкий холщовый занавес серовато-зеленого цвета, и мы увидели на сцене персонажей знаменитого чеховского водевиля. Шипучина играл Б. Ф. Королев, его жену Татьяну Алексеевну — В. К. Львова, бухгалтера Хирина — И. Ф. Лобашков, Мерчуткину — М. Н. Некрасова.

Для депутации от служащих и членов банка исполнители еще не были выделены. Работа над «Юбилеем» только разворачивалась. К финалу спектакля не приступали тоже.

«Юбилеем» занимался Захава, по той слаженности в игре, которую мы только что видели в «Ворах», в этом отрывке не чувствовалось. Это объяснялось тем, что само драматическое произведение было значительно больше инсценировки рассказа Чехова, да и работали над ним студийцы еще сравнительно мало.

На этот раз Вахтангов не обратился к нам, «записавшимся в режиссуру», хотя, как мне казалось, судя по исписанным листкам, у нас были приготовлены разные «критические» мысли и предложения.

— Это что-то не то, — сказал он сразу после просмотра, ни к кому не обращаясь в частности. — А ну‑ ка, откройте занавес и ничего не трогайте с места. Вернее, поставьте все на свои места, как это стояло перед открытием занавеса. Начните-ка сначала играть пьесу!

— Занавес закрыть? — спросил Захава.

— Не надо. Я хлопну в ладоши, когда начинать. Лобашков, работайте на счетах; Королев, приготовьтесь к выходу… Или нет, не так. Соберитесь все вместе на сцену. — Шипучин, Мерчуткина, Татьяна Алексеевна и каждый ведите свой диалог, исполняйте свою задачу, то есть, что кому от кого нужно, а Хирин пусть ищет места в комнате, где бы ему было спокойней кончать отчет… А в соседнем помещении пусть делегации репетируют вслух свою речь.

— У нас еще нет делегации… Мы не дошли до этого места, — напомнил Захава.

— Скажите, какая сложная задача! — иронически, как всегда в таких случаях, ответил Вахтангов. — Возьмите пять-шесть студийцев и {75} идите с ними за кулисы, сделайте с ними этюд: репетиция речи делегации. Вы будете ее руководителем, кстати.

— Но если я уйду, то не увижу, что вы будете делать с актерами, с пьесой, — пробовал совершенно справедливо, с нашей точки зрения, возразить Захава.

— Во-первых, одним ухом слушайте из-за кулис, что я буду говорить, одним глазом подсматривайте, что я буду делать, а, во-вторых, если у нас тут что-нибудь образуется, мы всё покажем, сдадим вам как режиссеру «Юбилея»! Вас это устраивает?

— Вполне, — отвечал Захава и, предложив нескольким студийцам следовать за собой, вышел из зала.

— Итак, берем самый острый момент в пьесе, — обратился Вахтангов к исполнителям, которые уже находились на сцене. — Каждый стремится добиться своего: Мерчуткина — получить свои двадцать четыре рубля, Татьяна Алексеевна — заставить всех выслушать ее рассказ о самоубийстве Грандилевского, Шипучин — выучить свою речь, ответ депутации, Хирин — закончить отчет. Начинайте!

Актеры начали репетировать[24]. Хирин, обернув шарфом голову, пробовал писать отчет за своей конторкой; Шипучин, заткнув уши, ходил по комнате, Татьяна Алексеевна, сидя в кресле по середине сцены, рассказывала про трагическое событие на вечере у Бережницких, Мерчуткина преследовала Шипучина своими просьбами.

Все происходило, собственно говоря, вполне нормально, как на каждой хорошей репетиции, когда актеры всемерно стараются выполнить задание режиссера.

Но Вахтангова что-то явно не удовлетворяло. Он смотрел то на сцену, то по сторонам, закрывая глаза, как будто прислушиваясь к тому, что происходило на сцене, откидывался назад, подавался всем корпусом вперед, опираясь подбородком на скрещенные на спинке стула руки. Все эти признаки недовольства мы у Евгения Богратионовича давно изучили.

И, действительно, через несколько минут раздалось громкое, повелительное: «Стоп! »

— Все происходит, может быть, и правильно, но не выразительно, — сказал Вахтангов актерам. — Вы еще недостаточно опытны, чтобы сыграть характеры чеховских героев. Я не могу от вас требовать решения роли от «образа». Мы еще проходим ту часть работы над ролью, когда надо идти «от себя». Я не хочу, чтобы вы кривлялись, изображая кого-то, вам не свойственного, кого вы не в состоянии увидеть глазами Чехова, а главное, стать ими — Хириным, Шипучиным, {76} Мерчуткиной. Значит, надо усилить каким-нибудь способом предлагаемые автором обстоятельства, в которых происходит эта пьеса. Надо создать актерам дополнительные препятствия для осуществления их задач.

— Что тут можно сделать? — Вахтангов задумался на минуту, пристально глядя на сцену. — Дайте-ка мне экземпляр пьесы, — попросил он.

— Ремарка автора: «Кабинет председателя правления, — стал вслух читать Вахтангов. — Налево дверь, ведущая в контору банка. Два письменных стола. Обстановка с претензией на изысканную роскошь: бархатная мебель, цветы, статуи, ковры, телеф

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: