{95} Принцесса Турандот 4 страница

— Молодцы, — громко похвалил он актеров — Быстро выходите, другая пара. Берите самое простое занятие и создавайте вокруг него игру. Труффальдино, одевайте во все, что найдете, Бригеллу, как будто он — первая красавица города, а вы — лучший портной, куафер, сапожник и ювелир в мире! Перед Бригеллой стоит воображаемое зеркало, отражающее его во весь рост, и все, что ни делает с ним Труффальдино, ему безумно нравится.

Актеры отлично поняли замысел Вахтангова, и мы оказались снова свидетелями забавнейшей сценки.

Чего только ни проделывал Труффальдино с Бригеллой! Он надел ему на голову неизвестно откуда взявшуюся круглую коробку от торта; проделал в ней три отверстия и вставил в них плюмажи, сделанные им из гофрированной цветной бумаги. Он подвязал к его ушам серьги из опрокинутых рюмок. Закатал рукава его рубашки и надел на руки несколько браслетов из медной проволоки электропровода…

А Бригелле все нравилось! Диалог, который они вели между собой, был совершенно бессодержательным, но наивность и серьезность, с которой оба исполнителя увлекались своими задачами, заражали нас, заставляли весело реагировать на многие смешные случайные реплики Бригеллы и Тартальи.

— А теперь пускай Панталоне станет знаменитым зубным врачом, {134} Бригелла и Труффальдино — его ассистентами, а Тарталья — пациентом. Лечите ему зубы!

С каким подлинным азартом взялись актеры за новое задание! Они мгновенно стали разыскивать самые чудовищные и невероятные инструменты, притащили кресло, соорудили бормашину.

Глядя на все эти приготовления, пациент — Тарталья — даже «вышел из образа».

— Евгений Богратионович, — взмолился Щукин, — они же меня не пощадят! Не надо меня лечить! — с подлинным отчаянием обратился он со сцены к Вахтангову, вызвав своей искренностью взрыв смеха.

— А что думают об этом врачи? — совершенно серьезно спросил партнеров Тартальи Вахтангов.

— Медицине известны случаи, когда пациент отказывался лечиться, — совершенно серьезно отвечал Вахтангову Кудрявцев, не теряя в то же время «зерна» Панталоне — ученого секретаря при дворе царя Альтоума. — Отказ от лечения — это верный признак наличия болезни, — продолжал он. — Вероятно, изъятие больных зубьев (нарочито вульгаризировал он свою речь) придется производить не только через пасть пациента, но и через другие отверстия его организма. К таковым принадлежат ухи (! ), ноздри и кое-что другое…

В зале смеялись, понимая всю пародийную серьезность этого невежи-доктора, сразу напомнившего нам Панкратов и диафуарусов Мольера.

— Перед тем как вырвать зубья, — продолжал Панталоне, поощряемый приемом зрителей, — мы, может быть, будем принуждены вырвать и волосья нашему дорогому Тарталье, так как известно, что зуб висит на волоске!

Зал дружно аплодировал удачной отсебятине актера.

Разыгравшуюся затем перед нами сцену лечения Тартальи Вахтангову пришлось прервать на середине, так как Щукину действительно грозила непосредственная опасность от усилий и фантазии лечивших его докторов. Но зал смеялся, актеры были предельно увлечены и, казалось, что так же весело и увлеченно будут идти сцены масок в спектакле.

— А ну, пожалуйте сюда, — позвал актеров в зал Вахтангов. — Давайте-ка разберемся, почему у вас ничего не получалось час тому назад, а сейчас получается. Не знаете? А я знаю.

Когда вы начали свои импровизации первый раз, вы их придумывали. Я не отрицаю роли мысли, выдумки, замысла, но для мгновенной импровизации (а нам нужна именно такая! ) необходима не выдумка, а действие: умное, глупое, наивное, простое, сложное — все равно какое, но действие. Уметь действовать на любую тему нелегко.

{135} Вот передо мной сидят Тарталья и Панталоне. Я им даю задачу на действие. Тарталья читает книгу, а Панталоне должен его раздеть, снять с него все, что можно, но так, чтобы тот не заметил. Ну, разумеется, «не заметил» — это условие, которое Тарталья обязан выполнять для нас, зрителей. Предполагается, что он очень увлечен книгой. Конечно, Панталоне — это не вор и не бандит. Это его друг, но он помешан на том, что, если человека освободить от всей лишней одежды, на земле наступит рай! Панталоне, увлеченный своей мыслью, достиг некоторого совершенства в умении освобождать своих друзей и близких от всего лишнего в одежде. Таковы предлагаемые условия для действия. Попрошу его совершить на наших глазах. Сами понимаете, что при этом говорить друг с другом вы можете о чем угодно… Приспособление: вы предельно утонченно вежливы друг с другом.

И снова на наших глазах разыгралась веселая сцена.

— Мой благороднейший друг Тартальончик, — сладчайшим голосом обратился Кудрявцев к Щукину, — вы снова заняты чтением, сидите на солнышке. Неужели вам не жярко?

С некоторым изумлением мы констатировали, что Кудрявцев сразу применил найденный им в предыдущих упражнениях диалект — он опять нарочно коверкал слова или придавал им оттенок нежности. Мы даже полагали, что Вахтангов остановит, запретит ему искажать речь, так как требовал от всех занятых в «Турандот» актеров абсолютной чистоты речи. Но Вахтангов не остановил Кудрявцева.

— Мне ни‑ ни‑ ни‑ когда, — вдруг начал заикаться Тарталья — Щукин, — не бы‑ бы‑ бы‑ вает «жярко», — перехватил он словечко Кудрявцева, — ко‑ ко‑ ко‑ гда я читаю.

— Это, наверное, — сделал нелепое ударение в слове Кудрявцев, потому четео (он образовал слово из предлога) у вас такой роскошный галстучек.

И, как бы любуясь им, Кудрявцев вытянул довольно-таки потертый галстук своего партнера и перевернул его на спину последнего.

Щукин только что-то промурлыкал в ответ на эту операцию. Он был так увлечен чтением! Иногда даже цитировал вслух особенно понравившиеся ему фразы.

Между тем Панталоне, любуясь и поглаживая галстук, ловко его развязывал за спиной у Тартальи.

— Необыкновенный загривочек у вас, дорогой Тартальончик, — льстил он последнему, неожиданно отстегивая ему воротник от рубашки.

— «Гра‑ гра‑ гра‑ граф любил ее бо‑ бо‑ больше жизни», — с упоением произносил вслух текст из книги Тарталья.

Панталоне между тем пристроился уже у ног Тартальи.

— Ах, какие копытца у вас, любезный Тартальончик, — говорил {136} он, завладев ногой своего партнера. — Я позволю себе снять мерку с вашей ступью, — снова искажал он слово, расшнуровывая ботинок последнего.

— «… бе‑ бе‑ бе‑ лоснежная ше‑ е‑ ей‑ ка… — умирал от восторга над книгой Тарталья, — ка‑ ка‑ ка‑ залась ему ле‑ ле‑ ле‑ бедем…».

Мы уже давно смеялись и над наивностью, с которой наши товарищи предавались своим занятиям, и над своеобразной манерой их речи.

Ботинки были сняты с Тартальи, пиджак тоже. Панталоне с вожделением поглядывал на брюки. Он уже отцепил подтяжки… Мы не могли оторвать глаз от них обоих, предчувствуя в своем воображении то катастрофическое положение, в котором должен был неизбежно очутиться Тарталья.

— Довольно! — прозвучал голос Вахтангова. — Хорошо работали. Итак, точность исполнения простого действия, как видите, обязательна, но приспособления могут быть самые неожиданные. И Кудрявцев молодец, хорошо их находил. Теперь следующее. Вы действовали «от себя», но интуитивно спрятались за манеру речи. Ведь нигде не сказано, что ученый секретарь царя Альтоума — Панталоне — коверкает слова, вульгаризирует речь, иногда употребляет слащавую умильность. Нигде не сказано, что и великий канцлер Тарталья заикается. Это почти контрастные их обязанности приспособления. Именно за это я вам оставляю эти «диалекты», прошу их разрабатывать и совершенствовать, но пользоваться ими в строгой мере художественного вкуса и с предельным изяществом.

А кроме того, и потому еще, что пародирование речевых недостатков, часто присущих обыкновенным людям в жизни, составляло особенность масок итальянской комедии.

В данном случае мы не грешим даже против истории итальянского театра… Ну, это уже подарок историкам. Нам же важно установить, что, счастливо найдя речевые характерности, вы отошли «от себя» и нащупываете характеры персонажей. В первой половине репетиций этого в помине не было.

Итак, продолжаю собирать актерские элементы игры для масок. Это точность исполнения простого действия при полной свободе выбора приспособлений, чтобы совершить его. Характерность, будь то в речи, в походке, в воспитании в себе определенной черты характера — скупости, влюбчивости, подозрительности. Действовать надо в этой характерности.

— Это мне подходит — я капитан стражи… Я очень подозрительный, — вдруг произнес Глазунов — Бригелла.

— Перебивать меня не следует, — остановил его довольно строго Вахтангов, — я могу потерять нить рассуждений, но в данном случае {137} прощаю. Перечисляю дальше актерские качества итальянской маски. Наивная вера в то, что делаю и для чего я это делаю. Делаю все, потому что мне, именно мне, нужно раздеть Тарталью, а не кому-то неизвестному. И действую для себя, а не для какого-то персонажа. Маска — это всегда «я» в «предлагаемых обстоятельствах». Маска умеет отлично работать с предметом. Будьте так добры, Панталоне, отнеситесь к этой спичечной коробке, как к ручной белке, и делайте с ней все, что хотите.

Вахтангов бросил Кудрявцеву спичечную коробку.

— А вы, Бригелла, найдите все оттенки отношения к толстой палке, которую вы держите в руках, как к прелестной девушке… Тарталья пусть попробует кушать все пуговицы на своей одежде, как если бы это были самые вкусные деликатесы, а Рубен — Труффальдино решил, что он стеклянный человек, как в новелле Сервантеса. Действуйте!

Наши товарищи с удивившей нас храбростью приступили к делу, и перед нами прошли прелестные сцены-импровизации.

Сняв свой полуфренч, очень серьезно лакомился пуговицами от него Тарталья — нам было совершенно ясно, что перед ним вкуснейшие вареники, вроде тех, которые сами прыгают в рот гоголевскому Пацюку.

Симонов, вероятно хорошо помнивший новеллу Сервантеса о стеклянном лиценциате, сначала воспользовался ее сюжетными положениями, а потом, увлекшись, стал с большим юмором изобретать свои дополнения к «стеклянному» самочувствию.

— Налейте в меня через горлышко немного вина, — просил он Тарталью. — Я ведь прозрачный, и вы увидите, во что превращается вино в человеке!

Бригелла то нежно, то страстно обращался с большим театральным откосом. Пытался прогуляться с ним «под ручку».

Зал много смеялся. Вахтангов был доволен.

Остановив действия-этюды масок, он похвалил актеров за работу и сказал.

— Перечисляю дальше необходимые актерские навыки для масок. Свободная, живая речь, то есть легко, но не легковесно, умно, но не заумно, образно, но не нарочито, — говорить на любую тему, с кем угодно, не теряя чувства собственного достоинства.

Гул пронесся по залу. Нам казалось, что это самая невыполнимая задача. Вахтангов, очевидно, уловил наши сомнения.

— Да, да, именно говорить умно, легко, экономно, без излишней ораторской болтливости, образно, находя те слова, которые сразу определяют вашу мысль, имея в запасе ряд подмеченных в жизни явлений, ярких сравнений. И притом разговаривать без ужимок, без {138} кокетства (я, мол, такой еще молодой! ), без самобичевания и ложной скромности, но, разумеется, и без нахальства. Для этого надо приучить себя думать не только на бытовые темы. Вести с самим собой и вслух и про себя разговоры на любую заданную (самим себе) тему. Наблюдать людей, их поведение, их психологию. Видеть все, что происходит вокруг тебя. Видеть красоту в жизни и самые ее мрачные стороны. Научить себя сравнениям. Уметь внутренним взором создавать себе картины жизни и участвовать мысленно в них. Уметь охватить мыслью все века и эпохи, все страны мира, все особенности характера и быта населяющих мир людей. Искать всегда в себе ответа, что сделает мир прекрасным и гармоничным. С чем надо бороться, что надо утверждать.

— Разве это только для масок необходимо? — раздался в паузе, наступившей за словами Вахтангова, чей-то вопрос.

— А вы сами как думаете?

— Каждому артисту, художнику, музыканту, писателю необходимы те качества, которые вы перечислили, Евгений Богратионович!

— Тогда к чему же вы меня спрашиваете о том, на что сами имеете ответ?

— Чтобы проверить себя.

— Ох, эти мне бесконечные сомнения и «проверки», — довольно резко отвечал Вахтангов. — Удивительно любим мы ни в чем не доверять себе, а все ищем каких-то пророков, учителей! От этого и искусство у нас такое подчас вымученное, нерадостное. Обвиняют в этом Станиславского и его манеру работать. А он всегда говорит, что искусство должно быть легким и красивым по форме, глубоким по содержанию. Мы отбрасываем первую часть его мысли и начинаем копаться, копаться в этих «глубинах», пока не натрудим себе мозоли, а то, не дай бог, какую-нибудь психологическую грыжу!

А разве можно стать маской из итальянской комедии с таким подходом к искусству? Разве необходимо доказывать всем на свете, что вот мы, русские актеры, одни только такие глубокомыслящие и глубоко переживающие, что нам форма не важна и не нужна! Какая чушь! Важно великолепное сочетание формы и содержания, а не отдельно поданные «формочки» и «нутряные» мысли и чувства!

Говорить актерам надо уметь во что бы то ни стало. И в жизни, а не только текстом роли. Говорить — это значит думать, это значит видеть и слышать жизнь, это значит владеть сильнейшим видом сценического оружия, сценического действия!

Последнее, что нужно для маски. Оставаясь самим собой, уметь найти и привить себе легкую (именно легкую) характерность в психологическом рисунке, в речи, в походке, в отдельной детали внешности. Использовать подмеченную у кого-то привычку (кроме почесывания {139} затылка! ), деталь костюма, любовь к определенной вещи (тросточке, пуговице, перчатке). Как только найдете такую легкую характерность, вы, оставаясь самим собой, будете уже не таким, каким мы вас знаем и каким вы сами себя знаете. Поэтому я не протестую, чтобы Тарталья был добродушный заика, а Панталоне псевдоученый секретарь, коверкающий для пущей учености свою речь и отдельные слова. «Находки» ни бог весть какой цены и свежести, но… в хорошем хозяйстве, будем надеяться, все пригодится. Хочу верить, что «Турандот» будет иметь некоторую ценность в нашем хозяйстве.

Вахтангов поднялся. Репетиция в этот вечер была окончена. Мы были взволнованы его словами, воодушевлены, и нам казалось, что теперь-то все пойдет, как надо, что уже многим наши товарищи овладели в достаточной степени, чтобы не беспокоиться за судьбу новой работы.

Через несколько дней Евгений Богратионович назначил снова репетицию сцен масок.

Мы с удовольствием приготовились посмеяться над новыми выдумками своих товарищей.

Они довольно храбро вышли на сцену и стали разыгрывать вместе ряд лацци (мы уже уверенно оперировали терминами итальянской комедии).

Было показано, как парикмахер бреет клиента и одновременно переглядывается с красоткой через окно, как коновал рвет зуб доверчивому пациенту («Хирургия») и еще ряд подобных импровизаций. Тарталья и Панталоне пользовались найденными в прошлый раз приемами речи. Симонов — Труффальдино решил, что речь его маски будет построена на скороговорке, и этим приемом вел свои диалоги. Бригелла ничего не нашел в речи и пыжился изобразить строгого капитана, допрашивающего собаку (! ). Роль собаки у него играл футбольный мяч.

Наши товарищи, исполнители ролей масок, проделывали все очень тщательно, честно, но… почему-то и нам и Вахтангову опять было не смешно. Зал не реагировал на их выдумки. Вахтангов все больше и больше мрачнел, а актеры на наших глазах скисали, увядали.

— Долго это еще будет продолжаться? — раздался голос Вахтангова. — Вы воображаете, что, ремесленно повторяя найденные на прошлой неделе два‑ три приема игры масок, вы покорите зрителя. Откуда взялись сюжетики, — иронически подчеркнул Вахтангов, — тех экспромтов, которыми вы нас угостили сегодня? Отвечайте!

— Мы их придумывали всю неделю, — мрачно пробасил, вернее прохрипел Бригелла — Глазунов.

— А я разве просил вас придумывать их, — снова подчеркнул Вахтангов. — Что же, дорогие мои, — обернулся он ко всему залу, — {140} занимаемся мы с вами, занимаемся, тратим годы, здоровье и силы, а вам до сих пор непонятно, в чем специфическая особенность театра как вида искусства. Вот мы взяли театр в его классическом звене: персонаж итальянской комедии — маска. И вы воображаете, что это так вот себе, бытовая ролишка? Сегодня дядя Петя, завтра тетя Маня, послезавтра мужичок из «Плодов просвещения», а там — современный персонаж из очередной агитки? И стоит испортить себе речь да придумать сюжетик — и вы уже сможете донести со сцены вечно живое «зерно» театрального искусства? Вас, конечно, очень интересует, что это за таинственное «зерно», о котором я так беспокоюсь, из-за которого я так распалился? Я вам назову его: это неповторимость. Неповторимость, неповторимость, запомните хорошо это слово. Каждая секунда в любом спектакле неповторима. Завтра в той же пьесе, с теми же действующими лицами, в тех же декорациях наступит на тех же словах, действиях та же секунда — и все-таки это будет не та, которая была вчера, а та, вчерашняя, никогда, никогда уже не повторится!..

И вот, для того чтобы быть свидетелем этого вечно живого, каждый вечер неповторимо возникающего начала — «зерна» театрального искусства — зритель идет в театр! Сегодня эта секунда у актера лучше, завтра — хуже, послезавтра, быть может, гениальна! Но дело даже не в ее качестве (хотя лучше, чтобы она как можно чаще была если не гениальна, то хотя бы вдохновенна! ), а в ее неповторимости! Вы же придумали, подготовили и механически повторяете то, что надумали…

А прошлый раз у вас все рождалось здесь, сейчас, на этом месте! И это было неповторимо, заражало нас, хотя вы занимались пустяками. Но эти пустяки рождались из вдохновения, из верного творческого самочувствия актера! Сегодня нет ни того, ни другого, — Вахтангов горестно замолк.

— А откуда же его взять, это творческое самочувствие актера? раздался чей-то голос.

— Откуда? Откуда? — ожесточенно повторил Вахтангов. — А откуда все приходит — от призвания! От того, что репетиция — это праздник, а не урок! От смелости! От гордого сознания, что я художник! От того, что я наделен волей, темпераментом, юмором, голосом, великолепной дикцией! От того, что я знаю, чего я хочу в жизни! От того, что я владею законами сцены. От того, что я мастер театра, профессионал, а не случайный любитель или родственник тетки моей тещи, протащивших меня всеми правдами и неправдами на сцену. От того, что мне на сцене всегда легко, весело, радостно. От того, что я люблю зрителя, а не боюсь его, как вы! Нет, я решительно не понимаю, зачем вы идете в театр, работаете в нем, если вы не умеете привести {141} себя в творческое состояние и пробыть в нем столько, сколько вам надо!

Боже мой, это же чудовищно задавать через несколько лет работы со мной такой вопрос: что такое творческое состояние и откуда его взять?!

Вахтангов рассердился так, как с ним не часто случалось.

— Да вы что, пришли ко мне поучиться, как скорее получить хвост селедки, который сегодня выдают по карточкам на углу Никольского переулка? Или полбанки «повидло» (ведь есть же такое дикое слово! )?

Милые молодые люди, идите, спешите получить селедочный хвост и «повидло»! Вам, наверное, понятно, что это такое и где его взять. Но освободите театр от своего присутствия! Немедленно, сейчас же! Пусть тот, кто задал такой вопрос после трех лет работы со мной, встанет и уйдет из зала. Я отвернусь, чтобы не знать, кто это. Но находиться вместе с ним… сегодня… в театре, в этом зале не хочу!

И Вахтангов демонстративно отвернулся. Делать было нечего. Задавший вопрос встал и вышел из зала. Мы знали по опыту, что объясняться с Вахтанговым или вступаться за товарища в таком случае было бесполезно.

К тому же Вахтангов был безусловно прав. Его мы всегда видели в творческом самочувствии. Больной, усталый, расстроенный чем-либо очень серьезным для него, он мгновенно преображался, как только начиналась репетиция!

Так было и на этот раз. Как тихо ни пытался уйти провинившийся студиец, но Вахтангов услышал звук закрывшейся за ним двери и сейчас же обернулся лицом к сцене.

— Ну, а теперь за дело! — воскликнул он. — Быстро, весело, легко занимаю тему этюда у Кудрявцева! Объявляю ипподром открытым! Все четыре наши маски — это призовые рысаки. Пусть несутся друг за другом по кругу и, пробегая мимо нас, у рампы, звуками или движениями передают каждый по-своему какую-нибудь мысль, просьбу, даже… чувство в характере своего рысака. А характер (как норов лошади в жизни) у каждого должен быть разный! А ну, быстро на сцену! Оглянуться не успеете, как придете в творческое самочувствие!

Мы понимали, что Вахтангов шутит. Но, как ни удивительно, это наивное упражнение действительно привело наших товарищей в отличное, веселое настроение, и все последующие импровизации самого различного характера, которые им предлагал совершить в этот день Вахтангов, они, как говорится, схватывали на лету и отлично осуществляли.

К концу дня был возвращен в нашу семью удаленный из зала студиец. И никогда Вахтангов не спросил впоследствии, кто это был.

{142} Репетиции с масками продолжались и тогда, когда уже вся пьеса проходилась на сцене. Но рисунок их интермедий, текст и действие еще долгое время запрещено было фиксировать.

Думается, что поэтому они, действительно, были неповторимы и требовали от актеров всегда подлинного творческого самочувствия.

Талант и мастерство Щукина, Симонова, Кудрявцева, а затем и Горюнова, Шухмина, Кольцова, Державина выросли и обогатились от тех подлинных истоков театрального искусства, которые с такой блестящей щедростью раскрывал перед нами Е. Б. Вахтангов.

* * *

Из многих последующих репетиций особенно интересна была работа над «сценой ночи», как ее называл Вахтангов.

— В итальянской комедии, — говорил он нам, — это предпоследняя картина в представлении. Это драматическая кульминация всех нитей интриги. Все темно, как ночь, все загадочно, неизвестно, к чему все приведет, чем кончится судьба героя.

На нашем языке — это прежде всего ритм, ритм, ритм! Бешеный ритм, прерываемый вдруг то комедийным эпизодом, то лирическим, то… трагическим!

Материал для эпизодов у нас имеется: это сцена Скирины с Калафом — комическая; сцена Зелимы с Калафом — лирическая; Адельмы с Калафом — трагическая.

— А вот чем окружить эти эпизоды, как создать впечатление ночи и тревоги? Созывайте завтра всех прямо на сцену[47]. Приготовьте все ударные инструменты: барабаны, тарелки и прочее, запаситесь палками и хлопушками. Александр Дмитриевич, сымпровизируйте с вашим оркестром к завтрашней репетиции какой-нибудь заунывный, но мощный аккорд[48].

На другой день все собрались в новом большом (! ) зрительном зале Студии. Стульев, правда, в зале еще не было — их не успели купить. Сидели на принесенных из других помещений скамьях и креслах, и это придавало еще более живописный характер репетиции.

На сцене стояла уже готовая основная площадка для «Турандот» и была точно выгорожена декорация «сцены ночи». Она была несложна: всего лишь нечто вроде опального ложа, вписанного в белый круг с {143} занавесками. На балкончике задней стенки, окружавшей площадку, находился дежурный пост капитана Бригеллы, охранявшего спальный покой принца Калафа.

Вокруг площадки сцену со всех сторон окаймляли легкие сукна серебристо-зеленоватого цвета. Висела на блоке и луна.

За сукнами в правой от зрителя стороне сцены сидел наш оркестр. Свет был «условный». Мы знали, что Вахтангов терпеть не мог так называемый дежурный свет, и погрузили сцену в фантастические блики разных оттенков голубого цвета. Притушенно «сияла» луна.

Занавес к приходу Вахтангова был закрыт.

Евгений Богратионович пришел в хорошем настроении. Шутил, рассматривая почти готовое к открытию театра новое «большое» помещение[49]. — Не провалимся? — с нарочитой многозначительностью сказал он, проверяя прочность деревянного помоста в зрительном зале, поднимавшегося амфитеатром из нескольких широких ступеней.

— Тушите свет в зале. Давайте занавес, — распорядился он, садясь в свое режиссерское кресло возле небольшого стола в центре зала.

И вот огни погашены. Занавес открыт, и перед нами «сцена ночи». На белом ложе спит принц Калаф. Бригелла, чем-то похожий на трубочиста, держа в руках фонарь и маленькую стремянку, караулит.

— А все, что я просил, заготовлено? — спросил Евгений Богратионович топотом у Котлубай и Захавы.

— Все, — так же тихо отвечали режиссеры.

— И Козловский с оркестром на месте?

— На месте, Евгений Богратионович.

— А цапни где?

— В зрительном зале.

— А где Адельма, Зелима и Скирина?

— За кулисами, на выходе!

— Сделайте так: сговоритесь с цанни, чтобы они, когда Козловский ударит неожиданно во все свои инструменты и произведет отчаянную какофонию, выскочили из разных мест сцены с любыми предметами обихода в руках (кастрюлями, звонками, палками) и в отчаянной панике носились по сцене и за сценой, появляясь и исчезая, пока не оборвется какофония. Говорить, шуметь, пугать других и пугаться друг друга могут, сколько угодно! Понятно?

— Значит, надо и Козловскому дать задание?

— Разумеется: держать какофонию одну минуту!

— А что сказать исполнителям?

— Вы с ума сошли! Ни слова! Они должны реагировать непосредственно. В том-то и дело, чтобы нам с вами не придумывать какой-то {144} партитуры тревоги, паники, а подловить непосредственно эти элементы и реакцию на них исполнителей.

Все распоряжения Вахтангова были выполнены. В зале о них не знали, но видели, что Вахтангов шептался с режиссерами и те после этого ушли на сцену; видели, что Котлубай, собрав группу цанни, о чем-то совещалась с ними. Как заведующий постановочной частью и лицо, причастное к режиссуре, я был тоже посвящен в замысел Вахтангова.

— Ну, а теперь закройте занавес и начинайте картину. Прогоним ее без остановки, — лукаво бросил он в сторону режиссеров. — Посмотрим, как вы мне ее приготовили.

Занавес открылся, и мы увидели прежнюю декорацию. Все на сцене дышало ночной тишиной. Бригелла на своем сторожевом посту как-то странно крякнул и постучал осторожно по стенке.

— А что такое? — встрепенулся на своем ложе Калаф.

— Ровно ничего, дорогой незнакомец, — отвечал, как можно учтивее, его страж. — Я хотел только предупредить вас, что не надо бояться призраков.

— Призраков? — переспросил Калаф.

— Нет, вы не волнуйтесь, сейчас их, конечно, тут нет…

Не успел договорить свои слова Бригелла, как на сцене стало твориться что-то невероятное. Прозвучал со страшной силой невозможный по своей какофоничности аккорд скрытого за кулисами оркестра. Выскочили из самых различных мест сцены цанни и, потрясая каждый своим фантастическим вооружением — кастрюлями, сковородками, звонками, — понеслись, кто навстречу друг другу, кто просто по сцене, издавая восклицания на каком-то тарабарском языке. Новый, столь же дикий аккорд потряс воздух — и цанни мгновенно скрылись.

Ошеломленные Калаф и его страж заметались — один на своем ложе, другой на сторожевом посту, — не зная, что им делать.

А на сцене воцарилась снова мертвая тишина…

— Конечно, никаких духов у нас не водится, — вынужден был продолжать Бригелла, — но, если какой-нибудь дух или фея какая через замочную скважину пролезет, — посудите сами, ваше высочество, что я могу сделать?

Зал встретил реплику Бригеллы дружным смехом. — Она ведь шла вразрез всему, только что происходившему по заданию Вахтангова на сцене. Мы были убеждены, что все показанное сейчас понравилось и Евгению Богратионовичу.

Не тут-то было!

— А где же были «духи» и «феи», о которых говорит Бригелла? — раздался его совсем недовольный голос. — Где наши милые девушки — Адельма, Скирина, Зелима?

{145} — Мы были на сцене. Мы ждали своего выхода… — неуверенно отвечали исполнительницы названных ролей, предчувствуя недоброе для себя в тоне вопроса Вахтангова.

— Превосходно! — иронизировал Вахтангов. — Я устраиваю атмосферу для появления этих «призраков» и «фей», а они, как ни в чем не бывало, сидят себе на стульчиках в кулисах и ждут своей реплики! Они — главные роли, и им нужно отдельно сказать, когда их выход! Те, кого они изображают, больше всего боятся встретиться друг с другом в бесконечных переходах и закоулках дворца. Я создаю им обстоятельства и атмосферу тревоги, чтобы они могли ее впитать, накопить для своих ролей, а они хотят играть только свои сцены! Великолепно! Все, что мы сейчас видели как известную прелюдию к «сцене ночи», отменяется.

— Евгений Богратионович! — раздались голоса режиссеров в зале. — Это так интересно, так выразительно. Давайте повторим! Исполнительницы сейчас примут участие в «панике».

— Мы ведь не знали, что нам надо участвовать в сцене цанни!

— Они «не знали»! — опять вскипел Вахтангов. — Они, эти светлые души, эти чистые служительницы прекрасного, не знали! — укорял он актрис. — Может быть, и остальные участники спектакля, персонажи пьесы, не знают, что они существуют, заняты, участвуют на сцене? Что же канцлеры, секретари, мудрецы, рабы и рабыни — каждый в своем углу дворца — не живут мыслями и чувствами Калафа., Турандот и Альтоума! Поймите же, я хочу, чтобы вы играли все вместе весь вечер пьесу, пьесу (не знаю даже, как вам это объяснить! ), а не роли, отдельные роли в ней…

А ну, марш все за кулисы, на сцену! Все — рабы, рабыни, мудрецы, Альтоум, Турандот, все, кто по логике происшествий в эту ночь находятся во дворце. Повторяем прелюдию…

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: