 |
{95} Принцесса Турандот 3 страница
|
|
|
|
— Негромко, безразличными голосами произносите текст, — подсказывал Вахтангов.
«— Ты здесь? » — почти без интонации, смотря куда-то вдаль, произнес Завадский.
«— Вы здесь? Вы живы? » — в тон ему, завязывая шнурок на ботинке, отвечал Толчанов.
— Бросились на секунду друг к другу. Текст! — продолжал лепить сцену Вахтангов.
В стремительном столкновении, чуть не ударившись головами, оба исполнителя сжали друг друга в объятиях, и Завадский очень быстро произнес:
«— Замолчи! Не выдавай!
— Но как ты здесь? »
— Разлетелись по сторонам, — «дирижировал» Вахтангов. — Калаф вскочил на станок! Барах сел у другого конца станка. Говорит быстро, {121} четко, не глядя на Калафа. Калаф слушает его, повернувшись почти спиной.
— Когда
Под Астраханью я нашел разбитым. —
начал свой монолог Толчанов, —
Все наше войско и татар нагайских
Я увидел…
— Каких, каких татар? — раздался голос «графа Гоцци».
… И татар нагайских, —
очень четко выговорил Толчанов, —
Я увидел бегущими в расстройстве…
— Не тот ритм фразы. Ваши нагайские, — выделил еще четче Вахтангов последнее слово, — не бегут, а едут на извозчичьих клячах. Передайте ритм бегства…
… И татар нагайских
Я увидел бегущими в расстройстве… —
как мог ярче и быстрее произнес Толчанов.
— Ни слова не понял, — резко остановил его Вахтангов. — Еще раз!
… И татар нагайских
Я увидел бегущими в расстройстве
Под натиском хивинского султана…
— Какого султана? — раздался снова неумолимый вопрос.
— Хивинского, хивинского, хивинского, — произнес несколько раз Толчанов, чтобы отработать слово.
— Правильно делаете, Толчанов, — похвалил актера Вахтангов. — Хорошо бы только этим заниматься без меня, — взгляд был брошен в сторону режиссеров Захавы и Котлубай. — Дальше!
|
|
|
Который так жестоко овладел…
— Обалдел? — притворно сыграл Вахтангов.
— «В», «в», «в», — массировал букву Толчанов. — Овладел, овладел…
И так продолжалось четыре часа!
Два первых больших монолога Бараха и Калафа подпали под жесточайший обстрел Вахтангова. Не все его «придирки» были справедливы. Мы понимали это. Но понимали и другое: придираясь к речи, Вахтангов хотел наглядно убедить нас в том, что простая бытовая речь актера для «Турандот» не подойдет.
{122} — А что делается со «зрителями»? — неожиданно вспомнил о нас Вахтангов. — Кажется, заснули?
Заснуть мы не заснули, но утомлены были не меньше Завадского и Толчанова, так как, сами того не замечая, вместе с ними бесчисленное количество раз повторяли вслух и про себя отдельные слова и фразы из их монологов, массировали неудававшиеся им буквы, работали вовсю!
Вероятно, Вахтангов это заметил и не рассердился на нас.
— А ну‑ ка, все сначала, — скомандовал он, несмотря на поздний час, — и теперь опять с участием «зрителей». Ни одного равнодушного человека в комнате! Предупреждаю: буду подсказывать действия, которые сейчас не совершались во время монологов. Начинайте!
И снова все началось «крутиться»! Сцена встречи Калафа с Барахом в подсказанном Вахтанговым рисунке и ритме нам, «зрителям», очень понравилась. Мы аплодировали ей. Начало монолога Толчанова было очень энергичным в первые две минуты, но явно пошло на убыль во второй половине.
Не успели мы это отметить себе, как услышали резкий оклик:
— Позор! Халтура! Долой их со сцены!
И свист. Вахтангов просто-напросто свистел, самым вульгарным образом засунув два пальца в рот!
Завадский и Толчанов на секунду растерялись…
Но мы поняли провокацию Вахтангова и зашумели, засвистели в свою очередь.
И произошло то чудо, на которое, очевидно, рассчитывал Вахтангов: Толчанов захотел перебороть зрителя. Он вскочил на помост рядом с Завадским и, резко вскинув руки, отчаянно воскликнул:
|
|
|
— Увы — напрасно…
рыдал он, —
Хотел спасти Барах родительницу вашу;
В город беззащитный
Уже входил неистовый султан
С своими присными!
— Плашмя на пол! Катайтесь по земле в трагическом отчаянии, — уже не свистел, а, стоя на своем ложе, снова участвовал в действии вместе с актерами Вахтангов. — Калаф, плачьте вместе с Барахом! Ведь ваша мать погибла!
Актеров как будто окропили живой водой. Они перестали стесняться своих чувств и целиком захватили нас, зрителей. И это в экспозиционной, как нам казалось, рассудочной сцене!
А увлеченный их игрой, Вахтангов делал самые неожиданные распоряжения по ходу их монологов.
{123} — Стул Калафу, — приказывал он. — Дайте простой венский стул! Не останавливая действия! Это должны делать слуги просцениума, так как они видят, что премьер вошел в роль и у него не хватит сил, стоя довести пьесу до конца.
— Тарталья выскочил из-за занавески с мисочкой для бритья. Собирает в нее слезы Бараха! Настоящие, самые настоящие слезы Бараха. Собрав, бежит к зрителям, показывает: «Смотрите, как играют наши актеры! Настоящие слезы! », продолжал развивать действие Вахтангов.
— А Калаф и Барах не обращают на это ни малейшего внимания. Они творят! Ведь их осенило подлинное вдохновение!
— Полотенце актерам, — продолжал подавать реплики Вахтангов. — Иначе их зальют слезы! Им уже нечем их вытирать.
— При упоминании имени Турандот звенит музыка на одних серебряных колокольчиках. Что же вы? Звените ложечками о стаканы!
— На сцену вышли с четырех сторон стражники. В руках у них копья. На копьях — головы казненных смельчаков. Нацепите на палки эти подушки, — и Вахтангов бросил «комедиантам» подушки со своего дивана.
— Барабанная дробь, как в цирке, — командовал он и сам отбивал такт.
— Калаф и Барах пали ниц — им страшно…
Совершалось ли все, что подсказывал Вахтангов?
Нам, «зрителям», во всяком случае, казалось, что совершалось. Завадский и Толчанов, действительно, с увлечением обменивались монологами, стараясь не терять четкости речи и наполняя рассказы о своих бедствиях самыми глубокими и искренними чувствами. Если слезы и не «лились ручьями» из их глаз в количестве, достаточном, чтобы наполнить какую-то коробочку, которую подносил к их лицам Щукин — Тарталья, очень искусно имитируя, что он собирает именно слезы, то, во всяком случае, слезы стояли в глазах обоих актеров, звучали в их интонациях!
|
|
|
Стул Калафу подали, и Завадский очень удачно создавал вокруг него и на нем ряд мизансцен. Юрий Александрович всегда умел с большой изобретательностью и выразительностью пользоваться предметом на сцене.
Из подушек соорудили действительно очень страшные «головы казненных смельчаков».
Несколько стаканов и легкий звон о них металлическими предметами — гвоздями, ложечками, ножницами — создали своеобразную музыку. Трель барабана было легко отбивать на чем угодно, и она звучала во всю мощь.
{124} Но самое главное заключалось ведь не в том, чтобы буквально исполнить все предложения Вахтангова.
Сочетание предельно искренней игры актеров (старавшихся отлично донести мысль, смело действовать в предлагаемых пьесой обстоятельствах) с весьма своеобразными, всерьез выполняемыми («не выходя из образа») трюками — вытереть лицо полотенцем, брошенным сейчас из-за кулис, помочь Тарталье «собрать слезы» и показать их зрителю, то есть сочетание какой-то наивной детской веры и полной реалистичности исполнения, яркой шутки, смелого чудачества с бурными, драматичными переживаниями героев, и было ключом к решению постановки.
Мы, «зрители», великолепно это чувствовали, радовались таланту Вахтангова и наших товарищей и горячо, как всамделишные итальянцы, принимали участие в общей игре-работе.
А Вахтангову все было мало. Раз нащупав живое начало будущего спектакля, он, не останавливаясь, стремился вперед, забыв о своем недомогании.
Все новые и новые действия подсказывал он. Сам начертал на об рывке картона портрет Турандот и бросил его на сцену, когда настал момент для Калафа любоваться им.
Сам прочел с места текст за Измаила, так как еще не был назначен исполнитель на эту роль. И не прочел, а проиграл с большим драматическим напряжением. Не сходя со своего места, завернувшись в чью-то шаль, почти не открывая лица (паранджа! — решили мы), подал реплики за Скирину (Ляуданской не было в этот вечер на репетиции) в весьма легкомысленном почему-то тоне, чем рассмешил всех «зрителей», бурно аплодировавших ему.
|
|
|
И вдруг… велел повторить: «Все с самого начала! », предупредив, Что он ни звука не подскажет никому и ничего не потребует нового.
— Закрепить, закрепить немедленно все! — настойчиво требовал он. — Режиссеры, записывайте схему. Запоминайте все «накладки»! Вам ведь теперь придется все это отделывать. Я приму от вас эту сцену только в готовом виде! «Зрители», не спите, реагируйте! Живите вместе с актерами: вы их зеркало, вы их должны вдохновлять на игру, предостерегать от ошибок, от снижения тона, ритма, искренности чувств, правдоподобия действий!
И снова все началось сначала. Вахтангов сдержал слово. Ни разу не остановил действия, ничего никому не подсказал. А когда взоры всех по окончании эпизода обратились к нему с немым вопросом: «Как? Хорошо ли? » — он с железной, не допускавшей возражений настойчивостью произнес:
— Еще раз! Все сначала! Иначе пропадет, рассыплется, забудется! Еще раз и… еще лучше! Ярче, правдивее, темпераментнее, веселее!
{125} Казалось, все силы иссякли.
Но такова творческая природа актера: сыграли еще раз все, до самого конца! Опять с участием Вахтангова в роли Скирины и Измаила. И, пожалуй, действительно не хуже, а лучше предыдущих прогонов!
— Ну, кажется, теперь что-то получается, — сказал Вахтангов, растягивая слова и насмешливо поглядывая на выжидающие лица студийцев (будет «еще раз» или не будет? ).
— Что-то получается… — С этим, тогда еще загадочным для нас «что-то», Вахтангов покинул нас.
Было около трех часов ночи, а репетиция началась в восемь вечера!
* * *
Одна из следующих репетиций «Турандот» происходила на так называемой «малой» сцене театра[44]. Она посвящалась исполнителям ролей масок.
Сначала, как полагалось, Труффальдино — Р. Н. Симонов, Тарталья — Б. В. Щукин, Бригелла — О. Ф. Глазунов, Панталоне — И. М. Кудрявцев, работавшие до этого над своими ролями с Ю. А. Завадским, продемонстрировали Вахтангову ряд импровизационных сценок. Так как роли масок состояли из диалогов с действующими лицами и эпизодов, описанных Гоцци лишь как некие сценарии действий, то на сюжеты этих «сценариев» и был показан Вахтангову ряд экспромтов.
Вахтангов одобрил работу Завадского с масками, сказал, что многое из показанного, вероятно, пригодится в спектакле, но в чем «зерно» любой маски как персонажа итальянской комедии он у актеров еще не угадывает.
|
|
|
— Кто такой Тарталья? — задал он, как обычно, вопрос и себе и окружающим.
— Чем маска Тартальи отличается от маски Панталоне? Характером? Индивидуальностью актера, играющего в труппе эту маску? Или тем, что в «Турандот» один возведен в чин великого канцлера, другой — начальника стражи, третий — секретаря императора, четвертый — начальника евнухов? Не знаю, — отвечал сам себе Вахтангов, — по-моему, эти чины лишь условно оправдывают их присутствие во всех сценах, но вряд ли из них можно вывести основную черту характера каждого. Согласен, пусть Бригелла, как каждый службист, будет несколько тупее других: муштровка ограничивает кругозор! Панталоне пусть будет «ученее» других, а Труффальдино — легкомысленнее, {126} раз в его ведении гарем. А что искать в канцлере Тарталье — не знаю. Не имел дела с канцлерами, и чем они отличаются от других людей, мне неизвестно.
Кроме того, мне кажется, что у всех четырех существуют какие-то объединяющие их человеческие черты характера.
По каким признакам берут в труппу актеров на роли масок? Они должны обладать легким, общительным характером. Их первая задача — общаться со зрителем. Через них актеры, играющие «серьезный» сюжет, перекидывают мостик к зрителям.
Они обладают органическим, от природы им присущим юмором. Разным. Есть юмор мрачного человека, юмор ученого, юмор резвого весельчака и добродушно-спокойного субъекта. Все это разные оттенки человеческого поведения, которое в жизни мы называем «комическим». Разумеется, маски — это комедийные, комические фигуры.
Они должны быть бесконечно изобретательны на ситуации, трюки, игру с предметами. Не лезут в карман за словом. Остроумны, но не навязчивы. В своем роде изящны и грациозны. Умеют перевоплощаться в любой образ, вернее схватывать на лету черты любой характерности, профессии, правдиво передавать оттенки чувств и переживаний.
— Да это какие-то синтетические актеры! — пошутил Завадский.
— Вот именно, — подтвердил его слова Вахтангов, — именно синтетические, так как ко всему, что я перечислил, необходимо прибавить, что они отлично поют, танцуют, играют на любом музыкальном инструменте, владеют всеми акцентами иностранных языков и местными наречиями, не говоря уже о характерности речи: заикании, проглатывании слов, скороговорках, кашеобразной манере речи и так далее.
— Вот это задачка! — мрачно произнес несколько в нос Кудрявцев — Панталоне.
— Вот‑ вот, и так говорят, как вы, когда заложена носоглотка! — подчеркнул Вахтангов манеру Кудрявцева произносить отдельные слова. — Это взято от тех людей, у которых полипы в носу. «Гундосые» — зовут их в народе!
— Я могу и совершенно чисто говорить. У меня никаких полипов нет, — обиделся Кудрявцев. — Это я так говорю, когда жениха в «Свадьбе» играю. Это такая характерность…
— Ия про это говорю, — рассмеялся Вахтангов. — Но не надо характерность персонажа переносить в жизненную манеру речи. Легко привыкнуть к ней. А дурные привычки не украшают актера. Но Панталоне у вас от великой учености кое-какие мысли может и в нос произносить… Давайте-ка лучше потренируем другие качества масок: неиссякаемое остроумие, легкое общение со зрителем, пение и танцы, изобретательность на фортеля!
Маски-студийцы были совершенно ошеломлены. Один перечень талантов, {127} которые им надлежало тренировать, поверг их в отчаяние. Вахтангов это, конечно, сразу заметил.
— Ничего страшного, — обратился он к ним. — Мы начнем с пустяков. Давайте предположим, что мы с вами в цирке. Сцена — это арена! Происходит конкурс, прием в труппу знаменитого Карло Труцци — это всемирно известный директор цирка, — прием молодых клоунов. Клоун — это тоже разновидность маски. И вот все мы, находящиеся сейчас в зале, — строгие экзаменаторы, зрелые, а некоторые — и знаменитые мастера циркового дела из труппы Карло Труцци.
Цирковые труппы — это ведь не наши любительские студии, в которых иногда большинство действительно одаренных актеров содержит некоторое число весьма посредственных «представителей» театрального искусства, а подчас просто своих родственников. В труппы Труцци, Менандра, Гагемана, Буша примут только мастера на все руки. Хороший клоун, как и актер-маска итальянской комедии, должен обладать всеми качествами, которые я вам уже назвал, да еще быть немножко акробатом, немножко канатоходцем, эквилибристом, жонглером и даже наездником!
Вот Труцци и выбирает, кого из сотни пришедших проситься в его труппу клоунов он возьмет: одного или, самое большее, двух.
У нас нет сотни актеров, из которых нам можно было бы отобрать четырех наиболее подходящих на роли Панталоне, Бригеллы, Труффальдино и Тартальи.
У нас четыре актера уже назначены на эти роли. Так замените нам сто таких, как вы! Соревнуйтесь друг с другом, демонстрируя нам те великолепные качества клоунов, которые вам нужно натренировать, чтобы стать подлинными масками итальянской комедии…
Мы не очень понимали, чего хотел от наших товарищей Евгений Богратионович.
— А как бы вы хотели организовать это соревнование? — спросил в наступившей паузе Завадский, чувствовавший себя как режиссер ответственным за своих молодых товарищей.
— Очень просто, — отвечал Вахтангов, — приготовьте за какой-нибудь кулисой корзину с самыми различными атрибутами старых костюмов: штанами, куртками, плащами, шляпами, словом, побольше всякого тряпья, из которого, если кому-нибудь из наших актеров понадобится трансформировать свою внешность или украсить себя чем-то, было бы что выбрать.
Поставьте также рядом стол с самым разнообразным легким реквизитом, какой только у нас в студии есть: очки, пики, трости, мячи, ножи, бутылки, зонтики, ложки, платки, тарелки, свечи, стаканы, съедобные на вид предметы и два‑ три куска настоящего хлеба, а также несколько бород и усов на резинке, несколько мгновенно надевающихся {128} различных париков, пудру, румяна… Может быть, кто-нибудь подскажет еще что-то в этом роде?
До подсказывания ли было всем нам!
— Так вот, — продолжал Вахтангов, — сделаем так: выходит на сцену каждый по очереди и делает что-нибудь такое, от чего бы труппа Карло Труцци — это мы, сидящие в зале, — пришла в дикий восторг, сорвалась с мест и бросилась на сцену целовать, обнимать вас! В крайнем случае, повалилась бы на пол от смеха! Валяйте, действуйте!
Вахтангов был весел и оживлен необычайно. У «четверки» масок, как говорится, ноги подкосились. Они даже не могли заставить себя уйти со сцены за кулисы.
— Вы не думаете, что это слишком трудная задача для актеров? — со свойственной ему мягкостью произнес Завадский.
— Нет, не думаю! Обычным путем рассуждений о роли и ее положении в пьесе тут ничего не достигнешь! Надо действовать, работать, включить все свои центры, увлечь себя именно на трудную и смело поставленную перед собой задачу. Начнем с небольшого. Пусть каждая маска — наряжается или не наряжается, это, как кому хочется, — но пускай появляется перед нами на сцене и в течение одной минуты занимает наше внимание. Чем хочет: игрой на балалайке, строфой стихов, остроумной фразой, ловким акробатическим кульбитом, пантомимой, эффектным действием, — чем хочет! И затем уходит со сцены. На смену ей является вторая, третья, четвертая — каждой отпускается по минуте. Я буду сам следить по часам. После четвертой опять появляется первая, потом — вторая и так далее в бесконечном хороводе!
Те, кто заслужат наше одобрение, услышат об этом из зала. Напоминаю: общение с нами, искренность, неожиданность приспособления — основа их действий на ту минуту, которая отпущена для их пребывания на сцене.
— А при чем тут Карло Труцци? — поинтересовался опять Завадский.
— Ни при чем. Так. Для оправдания самочувствия актеров и нас, которые будут судить, давать оценку их проказам — лацци[45]. Для того чтобы разбудить фантазию актеров, чтобы они действовали в определенной атмосфере!
Маски понуро направились в кулисы сцены, но тотчас же были остановлены Вахтанговым.
— В чем дело? — раздался его решительный оклик. — Разве так идут на решение большой творческой задачи? Откуда эта опущенность? Что {129} за ритм? Что я вас, на казнь, что ли, посылаю? Потрудитесь вернуться назад! Козловский на месте[46]? А ну, предложите-ка им какой-нибудь такой бравурный мотив, чтобы с них, как ветром, сдуло их глупую меланхолию!
Музыка в самых различных ее проявлениях — симфония, оперное пение, романсы, народные напевы, танцевальные сюиты — являлась для Вахтангова неотъемлемой частью его режиссуры. Никогда не рассматривая музыку как иллюстрацию к пьесе, он любил насыщать ею определенные эпизоды в спектаклях. С восторгом отзывался он о композиторе И. А. Саце, с которым ему приходилось встречаться в МХАТ. Очень часто пользовался музыкальными отрывками на репетициях, подчеркивая ими смысл и ритм поведения актера на сцене. Мне всегда казалось, что Вахтангов мог бы замечательно работать как режиссер оперы.
Почти сейчас же за обращением Вахтангова к Козловскому со сцены раздался сверхъестественно бодрый марш — какой, назвать не сумею, да и вряд ли это было что-либо кем-то сочиненное. Козловский был блестящим импровизатором, и Вахтангов его ценил за то, что он, как говорится, на лету умел схватить его задание.
Услыхав сногсшибательную по яркости оттенков цирковую (а может быть, и военную?! ) музыку, маски, действительно, приободрились и направились за кулисы.
И сейчас же опять были остановлены Вахтанговым.
— Мало, мало впитали еще в себя музыку, ритм, мелодию, — требовательным голосом заявил он. — Походите, побегайте, поработайте под музыку на сцене! Александр Дмитриевич, меняйте время от времени мелодию, ритм и тембры. А вы, маски, оправдывайте смену музыкальных ритмов и тем. И не внешним ускорением или замедлением движения, а внутренним психологическим оправданием, оценками, задачами!
Бедные маски! Еще одна задача ко всем прочим! Нам было просто жаль их, как своих товарищей. Мы ведь знали, что в любую секунду каждого из нас могла постичь та же участь. Для Вахтангова законом являлось, чтобы никто на репетициях ни на минуту не успокаивался, не отвлекался, принимал тем или иным путем участие в работе.
А в музыке слышались самые зажигающие мотивы. Козловский отлично выполнял задание Вахтангова, каждые полторы-две минуты меняя мелодии и ритмы.
И вот маски стали органически осваивать эту музыку. Самым смелым {130} и инициативным оказался Симонов. Он заскользил неожиданно по полу сцены, как по льду катка, подражая движениям конькобежца, и, надо прямо сказать, нам очень понравилось, как он под музыку (а она всегда звучит особенно радостно на катках) изображал фигуриста!
По залу пронесся рокот одобрения.
— Недурно, — произнес Вахтангов.
Увлеченные примером Симонова, и другие маски нашли в действиях выражение музыкального ритма.
Щукин стал необычайно серьезно проделывать гимнастические упражнения с аффективными объектами, как будто перед ним висели кольца, стояли параллельные брусья, «кобылка».
Мы смеялись, глядя на него, так как он все свои действия совершал от «зерна» полного человека, проделывающего гимнастику, чтобы сбросить в весе, похудеть.
Глазунов ходил строго размеренным шагом по диагонали сцены. И только Кудрявцев не знал, куда себя пристроить. В грустном размышлении стоял он и наблюдал работу своих товарищей. Он явно не хотел им подражать, а что-то свое не приходило в голову.
Но мы были довольны остальными масками и прощали его бездействие.
Однако Кудрявцев обманул наши предположения. Он скрылся на две‑ три минуты за кулисы и снова появился из разреза сукон в центре сцены, вооруженный длинным бичом, в крахмальной манишке и воротничке, надетых поверх собственного костюма. Волосы его были гладко приглажены на пробор (вода и щетки! ), выступал он очень важно, с фальшивой во все лицо улыбкой.
Став посреди сцены, он оглядел партнеров, занятых своими делами, и неожиданно, зверски исказив лицо, щелкнул в воздухе бичом.
— Алле! — воскликнул он.
Какие-то секунды Симонов, Щукин, Глазунов с изумлением смотрели на него, но вторичное резкое приказание «Алле! », данное Кудрявцевым с явно цирковой интонацией, объяснило им все.
Как будто сговорившись, все трое изобразили из себя «парад алле» дрессированных лошадей. Каждый в своей манере «поскакал» по кругу, видимо, обозначавшему для них арену цирка.
Этюд был не новым. Мы его часто делали на различных упражнениях. Но в исполнении четырех талантливых артистов он обретал черты известного мастерства, обогащался за счет новых приспособлений.
Довольный своей выдумкой, Кудрявцев подвел всех «лошадок» к переднему краю сцены и заставил сделать традиционный поклон зрителям, которые ответили ему и его партнерам дружными аплодисментами.
{131} Маски, удовлетворенные успехом, направились в зал к Евгению Богратионовичу.
— Куда это вы собрались? — остановил их на полпути Вахтангов.
На лицах наших товарищей можно было без труда прочесть ответ: мы, мол, все, что вы от нас требовали, выполнили!
— Вы полагаете, что, проделав на публике какие-то упражнения, вы уже вошли в «зерно» масок, — продолжал он. — Жаль, очень жаль вас разочаровывать, но вы еще и не начинали действовать как маски. Я прошу в точности выполнить мое предложение: организовать беспрерывное появление масок на сцене, смену одного другим. Соревнуйтесь в задаче увлечь, покорить нас любым образом: словами, действием, танцами, пением, акробатикой, — чем хотите! Марш на сцену!
Актеры вернулись обратно и ушли за ширмы, изображавшие кулисы малой сцены. Через две‑ три минуты перед нами появился Симонов.
— Милостивые государи и милостивые государыни! — обратился он к нам как некий конферансье. — Сейчас вы увидите девятое чудо света: знаменитого математика Эль-Альгебро. Он производит в уме поразительные вычисления и отгадывает мысли всех присутствующих.
— Не надо, — громко произнес Вахтангов. — Старая, всем надоевшая история!
— Не надо, так не надо, — с очаровательной легкостью и незлобивостью произнес Симонов и грациозной танцующей походкой направился за кулисы.
Своим ответом и неподдельной радостью по поводу того, что ему не придется демонстрировать надоевший всем номер из театральных «капустников», он вызвал симпатию всего зала и даже легкий смех.
Почувствовав поддержку зала, Симонов вдруг вернулся обратно той же танцующей походкой и совершенно естественно и свободно вдруг произнес:
Раз от меня вам ничего не надо.
Так мне от вас подавно ничего не надо!
Стишки были сомнительные, сама реприза — тоже. Но зал этого не ждал от Симонова, и снова легкий смех прошелестел среди зрителей. Симонов победителем отправился за кулисы. На смену ему вышел Щукин, подвязавший себе подушку на животе.
Он подошел к рампе и, погрозив залу пальцем, сказал: «Ай‑ ай‑ ай, нехорошо смеяться над нами…». Умильно сложив руки на животе, он ждал нашего одобрения. Сам того не подозревая, он был очень похож в эту минуту на своего священника из «Чуда св. Антония». Мы все давно пригляделись к этому образу, поэтому никакого успеха у нас Щукин не имел. Молчал и Вахтангов.
{132} Щукин постоял-постоял перед рампой и понуро поплелся за ширмы-кулисы. Его сменил Кудрявцев. Припадая на одну ногу, он тоже вышел к рампе и сказал:
— Я пришел сообщить вам пренеприятное известие… У нас ничего не получается. — При этом он почему-то отчаянно гримасничал и опять гнусавил.
Зал молчал. Становилось действительно скучно.
Вахтангов, вынув записную книжку, что-то в ней перечитывал.
Последовавшие затем повторные «явления» масок не внесли ничего нового. Музыкальное сопровождение давно прекратилось. У некоторых из нас глаза слипались от усталости и вынудить нас на «веселую» реакцию, разумеется, было нелегко.
Не любил такие «нудные», как он их называл, репетиции и Вахтангов.
А время шло.
Вдруг Вахтангов поднялся со своего места.
— Вы тут работайте, репетируйте, — бросил он реплику режиссерам, — а я пойду посмотрю, как подвигается отделка большой сцены.
И он вышел спокойно из малого зала. По обязанности заведующего постановочной частью я поднялся со своего места, чтобы следовать за ним.
— Нет‑ нет, вы мне не нужны, — остановил меня Евгений Богратионович, — оставайтесь в зале. Вы режиссер, вам надо учиться, как репетировать с актерами… у которых ничего не выходит! — и Вахтангов ушел.
Бодрости его слова нам, оставшимся в зале и на сцене, не прибавили. Но продолжать репетировать было необходимо. Какое-то время наши товарищи продолжали проделывать вариации на предыдущие этюды, но они не заражали нас, не привлекали к себе нашего внимания. Мы с тревогой ждали возвращения Вахтангова.
Но вот вышел в широкополой фетровой шляпе Щукин, а за ним — Кудрявцев. Голова его была повязана платком, так, как это делают на пляже от солнца, а лицо украшено бородой, державшейся на резинке. В руках у Щукина было нечто вроде пирожного (во всяком случае, в те дни это выдавалось за пирожное), он отщипывал от него небольшие кусочки и с наслаждением их проглатывал. Кудрявцев, стоя рядом, изнемогал от желания получить тоже кусочек. Умильным голосом просил он об этом своего друга Тарталью.
Заикаясь (это было для нас неожиданным! ), Щукин отвечал ему, что пирожное надо заработать, а Панталоне — лентяй, работать не любит, роли играет плохо. Панталоне клялся, что будет стараться лучше играть… Тарталья предлагал ему собирать крошки, остававшиеся у него на ладони после очередного кусочка, который он отправлял в рот. {133} Панталоне соглашался, уморительно собирал эти крошки, а Тарталья читал ему нравоучения о том, как надо трудиться. Когда Тарталья отламывал очередной кусочек, Панталоне незаметно тряс его за рукав, чтобы было побольше крошек.
Сцена эта между ними продолжалась довольно долго, но мы сами не заметили, с каким большим вниманием следили за ней. О чем они болтали друг с другом, нас не очень занимало, но тот необычайный наивный серьез, который бывает только у двух детишек, когда один сосет леденец, а другой не может оторвать глаз от этого мучительно сладостного процесса, глотая слюну и переживая за счастливого обладателя конфеты все его вкусовые ощущения, этот правдивый жизненный момент оба талантливых актера разыгрывали необычайно точно, тонко и с присущим им юмором.
Когда, увлекшись игрой, Тарталья стал дразнить пирожным Панталоне, пронося перед носом последнего заманчивую приманку, прежде чем откусить очередной кусочек, случилось весьма неожиданное происшествие: Панталоне раскрыл рот и откусил три четверти пирожного! Ошеломленный Тарталья вдруг залился горькими слезами, а Панталоне с набитым ртом жестами доказывал ему, что дразнить никого и никогда не следует.
Мы смеялись, увлеченные наивной пантомимой, не замечая того, что в дверях зала давно стоит Вахтангов.
|
|
|
